Современная семейная сага

История о том, какую роль в человеческой судьбе может сыграть случайная встреча. О цене, которую мы платим за ошибки, свои и чужие. О любви не за что-то, а вопреки. История временами легкая, даже веселая, местами – мрачная, на грани трагедии. Обычная история необычных людей. Каково это, жить не по лжи? Возможно ли измениться ради кого-то, и стоит ли игра свеч? Ответственны ли дети за грехи родителей? Ясно одно: любое совершённое зло возвращается бумерангом. А любовь... она не выбирает.

• Все авторские права на данный текст принадлежат
• Светлане Гриськовой
• Первая публикация осуществлена в интернете по адресу: http://lady.webnice.ru/forum/viewtopic.php?t=20225

 

• Белый камень в глубине колодца (Современный ЛР)
• Пролог
• Часть I. Глава 1. Фея третьего разряда
• Глава 2. Бюро небесных переводов
• Глава 3. Утро встреч и расставаний
• Глава 4. О тонкостях медвежьего сексизма
• Глава 5. Путь к сердцу мужчины. И одной женщины
• Глава 6. Физика и лирика
• Глава 7. «В лесу родилась Ляночка»
• Глава 8. Мсье Лаперуз и мадам Чингачгук
• Глава 9. Романс осеннего дождика
• Глава 10. Гордость и предубеждение
• Глава 11. Навстречу
• Глава 12. Как покорить Измаил за две недели
• Глава 13. Разврат и шатание
• Глава 14. Человек человеку волк
• Глава 15. Империя наносит ответный удар
• Глава 16. Клиенто облико морале
• Глава 17. За двумя зайцами
• Глава 18. Жена декабриста
• Глава 19. Три Тани, или «Давайте лучше выпьем!»
• Глава 20. Молилась ли ты на ночь, Даздраперма?
• Глава 21. Фармацевт
• Глава 22. Яблоко (не)согласия
• Глава 23. Нас выбирают
• Глава 24. Мы выбираем
• Часть II. Глава 25. Контракт для Золотой Рыбки
• Глава 26. О пользе двойного моргания
• Глава 27. Есть ли жизнь после свадьбы
• Глава 28. Слабость и сила
• Глава 29. Откуда берутся дети
• Глава 30. За кулисами
• Глава 31. Вопрос, на который не отвечают
• Глава 32. Фортуна покровительствует смелым
• Глава 33. Химчистка для совести
• Глава 34. «Бу-бу-бу!», или совместные несовместимости
• Глава 35. Гроза в сентябре
• Глава 36. Слезы Минервы
• Глава 37. Купидон в камуфляже
• Глава 38. Валютообмен по семейному курсу
• Часть III. Глава 39. Наследники Робина Гуда
• Глава 40. Колыбель порока
• Глава 41. Рубиновый гарнитур для таинственной незнакомки
• Глава 42. Друг былинного злодея
• Глава 43. Знакомство с вредителями
• Глава 44. Молчание высшей пробы
• Глава 45. Сказка о белом ферзе
• Глава 46. Синдром султана
• Глава 47. Реквием и мечта
• Глава 48. Куда уходят ёлки
• Глава 49. Пунктуация of souls
• Глава 50. Угол отражения
• Эпилог. Часть 1
• Эпилог. Часть 2 (окончание)
Жанр: Современный Любовный Роман с элементами криминальной мелодрамы. Семейная сага.
Аннотация: История о том, какую роль в человеческой судьбе может сыграть случайная встреча. О цене, которую мы платим за ошибки, свои и чужие. О любви не за что-то, а вопреки.
История временами легкая, даже веселая, местами – мрачная, на грани трагедии.
Обычная история необычных людей.
Каково это, жить не по лжи?
Возможно ли измениться ради кого-то, и стоит ли игра свеч?
Ответственны ли дети за грехи родителей?
Ясно одно: любое совершённое зло возвращается бумерангом. А любовь... она не выбирает.
Предупреждение: 1) в романе три сюжетных линии и довольно много действующих лиц; 2) затрагиваются очень неоднозначные темы. Возможно, кто-то назовет их "модными" или "избитыми". Спорить с пеной у рта, спекулировать и пропагандировать не буду. Герои такие, как они есть. И все они – главные. 3) Автор выросла в семье с консервативными взглядами и сама придерживается таковых, поэтому сексуальные и прочие меньшинства только упоминаются.
За неоценимую помощь в вычитке огромное спасибо Наташе (natashae).
УБЕДИТЕЛЬНАЯ ПРОСЬБА НЕ ТАСКАТЬ РОМАН ПО СТОРОННИМ РЕСУРСАМ!

Пролог

Вечером двадцать первого декабря в семействе Кудряшовых разразился большой скандал.
Ляна Кудряшова, папина радость, «мамина» язва и вечная головная боль бабушки Надин, собирала чемодан. Собирала, повернувшись спиной ко всему миру, а лицом – к обитой дешевым бордовым дерматином двери и чемодану на колесиках.
Она съезжала. К Людочке Зеньковой. Однокурснице, подруге и... невесте.
Когда Рина, вытянувшись и без того узким лицом, спросила: «Чьей?», Ляна, хотя «невеста» была вставлена красного словца ради, даже обиделась.
– Моей, конечно. Чужой я зачем?
Карина поперхнулась воздухом, а Ляна невозмутимо прошествовала к шкафу и, встав на цыпочки, сняла с него старый чемодан. Чемодан пах лекарствами, пылью и бабушкой Надин. Кудряшовы никуда не ездили и в чемодане хранили всякий хлам вроде просроченных таблеток, полуистлевшей любовной переписки Надин со времен еще, кажется, царской России, старых фотографий и Динкиного гербария за первый класс. Ляна хорошо помнила этот гербарий: они с Динкой вместе рыскали по школьной аллее, выискивая уцелевшие кленовые листья. В октябре это было не таким уж простым делом.
Ляна безжалостно вытряхнула все на ковер, чихнула от пыли и поволокла чемодан в прихожую. Ее немногочисленные вещи давно собраны, половина и вовсе по одной, по две успели перекочевать в квартиру Людочки. Нужно только переселить те, что остались, из пакета и, пока мачехин воздух не успел попасть в правильное горло, громко и демонстративно хлопнуть дверью.
– Ляна, скажи мне одну вещь. – «Мама» Рина, которая запретила себе повышать голос, подпирала дверной косяк и усиленно хекала. Пути к отступлению она отрезала в одиночестве: папа заперся в ванной и скорбно булькал краном, Надин топила горе в валокордине, а из Динь-Динь боец никудышный. – Почему?
– Любовь не выбирает, вот почему, – бросила Ляна вместе с черным топом и захлопнула крышку. – Мне надоело притворяться нормальной. Конец фильма, дай пройти.
– И давно у вас... любовь? – с омерзением спросила Карина Захаровна. – Нет, я тебе не осуждаю, не судите да не судимы будете. Но я волнуюсь за Дину. Как давно у тебя это?
Тонкие обветренные губы Ляны сжались в ниточку, а в узковатых, как у Мамая, глазах мелькнуло что-то совсем уж ханское. Мачехе неинтересно, на что Ляна будет жить. Продолжит ли учиться, найдет ли работу. Ей абсолютно безразлично, что будет с Ляной дальше, но узнать, давно ли любовь, Рина считает святым долгом. За Дину она, видите ли, волнуется. Мышь церковная.
Что ж, у Ляны он тоже есть, этот долг.
– Хочешь спросить, не тр*хались ли мы при ребенке?
Рина влепила «дочери» пощечину, брезгливо отряхнула ладонь и ушла в гостиную замаливать грехи. Из коридора было отлично слышно, как она бубнит перед иконами, но слова любой молитвы из уст Рины звучат как изощренные ругательства. Отчасти из-за этой ее внезапно обострившейся религиозности и показного смирения Ляна и решилась на переворот. Очень уж хотелось стереть это выражение с узкого Рининого лица – гордости своей не гордостью. Не стерла.
Ляна выставила чемодан в подъезд и хлопнула-таки дверью. Все, для семейства она ушла.
Дождавшись, пока закончит булькать кран в ванной, она просочилась в Динкину комнату. Темную, как обычно бывает по вечерам. Свет Динка не любит.
– Динь, ты спишь? – шепнула Ляна и взяла ноту «ля», споткнувшись о какую-то невидимую штуковину. Судя по ощущению в мизинце, об гантель на полтора кило.
Динка сидела на подоконнике, обняв руками колени, и слегка светилась от фонаря. Фонарь заглядывал в Динкино окно и моргал подслеповатой лампой. Ляна видела, что сестра тоже моргает правым глазом.
– Динка-а?
Ее всегда нужно звать дважды, но сегодня Ляной овладела непонятная злость. Она грубо схватила младшую сестру за плечо и развернула к себе. Охнула: пока правый Динкин глаз моргал фонарю, левый тихо плакал.
– Не уходи...
Злость мгновенно испарилась. Ляна мягко обняла Динку, снимая с подоконника. Весит десятилетняя девочка от силы килограммов двадцать, а то и меньше. Врачиха строго-настрого приказала набирать вес – не набирает. Как в ней только душа держится? Не во врачихе – в Динь.
– С чего ты взяла? – пыхтела Ляна, усаживая вялую, что тряпичная кукла Маруся, сестру на кровать. – Никуда я не...
– Я все слышала. Не уходи-и!
– А ну, тихо! – Кровать ябеднически скрипнула под двойным весом, и Ляна зашипела сквозь зубы. – Тихо, кому говорят!
Однако Динку уже переклинило: она обхватила голову руками и, монотонно раскачиваясь, скулила на одной ноте. «Не уходи, не уходи, не уходи». Ляне пришлось заграбастать ее за шкирку и как следует встряхнуть, а после – крепко прижать к себе, носом в шею. Вдыхать знакомый запах детского мыла (на любое другое мыло у Динь аллергия). Гладить ее, снова обмякшую, по жидким волосам, по костлявой спине и шептать, что все будет хорошо, хотя сама Ляна давно уже не верит в это.
– Не могу я здесь, тошно, понимаешь? – оправдывалась Ляна в пустоту. – Мышь мне весь кислород перекрыла, папка под ее дудку пляшет. На работу устроилась, только бы свои гроши были. Сама хочу, жить хочу. С Людкой...
– Ты ее б-бо-ольше, чем меня л-лю-у-убишь, – медленно, с трудом выговаривая слова, тянула Динка. – Я так не хочу-у...
– Динь, не гунди. Как тебя, я никого не люблю. Ты у меня одна.
– Людку Зенько-ову лю-убишь, – упрямо повторила она, дергая сестру за короткие темные кудри. – Это нечестно, Ляна. Почему ты будешь у Людки, а у меня не будешь?
– Потому что так надо.
Динка долго пыхтела, прежде чем спросить:
– Ты теперь на ней женишься, да?
– Родина не позволит, – то ли шутливо, то ли серьезно ответила Ляна.
– Почему?
Детская непосредственность вопроса заставила вспомнить Рину и поперхнуться.
– Ну-у... это неправильно как бы, – промямлила Ляна. – Ненормально и опасно для общества.
– Почему? – искренне недоумевала Динка.
В ее маленьком мирке понятия нормы и патологии сидят где-то в партере, вспоминают о них редко и не всегда вовремя: когда свет уже погашен, а актеры отправлены по домам.
Обычно Ляна об этом помнит.
– Потому что, – огрызнулась она. – Не должно быть так, вот почему!
За дверью разгорался Его Величество Скандал. Отец орал на Карину, мышь – на Надин, Надин – на аквариумных рыбок и кактусы. Рыбки и кактусы ни на кого не орали, но один из кактусов отец в порыве негодования, кажется, уронил себе на ногу. Ляна не вслушивалась особо, поглаживая сестру по плечу. Она и хотела, и не хотела этого скандала. Взбаламутить завонявшее болотце, которое из-за чьей-то глупой ошибки носит гордое имя семейства Кудряшовых. Давно пора. Спасибо тебе, Людочка.
А сонная Динка влажно сопела ей в шею. Вот кого действительно тяжело оставлять.
– Ляна, а когда я встречу свою Людку?
Ляна выматерилась про себя. Неужели пророчество церковной мыши начинает сбываться?
– Не дай Бог, Динка. – Она поцеловала сестру в макушку. Уложила, как маленькую, укрыла одеялом по самый сопливый нос. – Ты лучше своего Руслана встреть.
Часть I. Глава 1. Фея третьего разряда
Часть I. Время перемен
Из двух зол я всегда выбирала то, которого раньше не пробовала. (с) М. Уэст

Глава 1. Фея третьего разряда

Пыльные электронные часы на столе показывали три двадцать утра.
Динке не спалось. Она крутилась с боку на бок, то откидывая одеяло, то, наоборот, заворачиваясь в него, как торопливая гусеница, а когда все-таки провалилась в сон, ей приснилась Ляна.
– Ты лучше своего Руслана встреть! – строго сказала Ляна и закрутила ус.
В Динкином сне сестра напоминала дядьку Черномора. Где-то на заднем плане ходила по цепи кругом странно пушистая Людочка Зенькова, а Баба Яга-Надин варила уху из Золотого Петушка. Петушок демонстрировал редкостное равнодушие к своей дальнейшей судьбе и даже ухитрялся всхрапывать...
Динка проснулась. Рядом и впрямь кто-то храпел. В ноздри настойчиво лезла перегарная вонь, и Динка зажала нос. Что-то подсказывало ей, что Попик снова ошибся дверью.
Еще пару месяцев назад Динка бы всерьез испугалась, а теперь только брезгливо отодвинулась. Попик, он же Попов Виктор Викторович – квартирант Надин, путает двери регулярно. Накушавшись всласть, он заваливается спать, и непременно к Динке. И непременно после четырех утра. Она почти привыкла.
Врезать замок Надин запрещает: у нее вечный, ничем не обоснованный страх, что однажды замок переклинит и придется вызывать слесаря. Слесарь увидит Попика, донесет, куда следует (налоги-то за квартиранта они не платят), и кончится их беззаботная жизнь.
Надин любит придумывать себе проблемы. Можно сказать, это ее единственное увлечение, помимо готовки и спекуляций на лучших чувствах.
Динка бесшумно сползла с кровати. Растолкать и выгнать Попика она не решилась, да и противно было до него дотрагиваться. Придет Надин и уладит проблему, как она это делает обычно: лучики солнца из-за отодвинутой линялой шторы и нежный дружеский пинок в качестве приветствия.
Сдернув со спинки стула одежду и полотенце, Динка прокралась в душ – к счастью, свободный и даже теплый чуть-чуть. Чудеса! Воду им должны были отключить еще вчера, потому что платить в этом месяце выпало за свет, а Попик опять упросил бабушку подождать с квартплатой еще недельку.
На кухне полусонная Ляна хлебала кофе, кое-как подогретый на спиртовой горелке. Вполне себе бодрая Надин на той же самой горелке пыталась разогреть вчерашнюю гречку.
– Всем доброго утра, – пробормотала Динка.
– Привет, Динь-Динь, – хрипло отозвалась сестра. – Кофе хочешь? Могу поделиться.
За те восемь лет, что прошли со злополучного вечера двадцать первого декабря, Ляна сильно изменилась. Заматерела, если это понятие применимо к женщине. Стрижку, правда, носила ту же, кудряво-короткую, обзавелась парой шрамов на лице, начала курить и выпивала по пятницам. Очень скромно выпивала, однако проницательная Надин все равно хмурилась.
«Скатывается наша Лянка. Как пить дать, скатится, – ворчала она. – Замуж ей надо, да кто ж возьмет такую... убогую».
Рая в шалаше не получилось: милая Людочка Зенькова, пресытившись адреналином и общественным порицанием, однажды захотела нормальную семью. Человеческую – с мужем, с детьми. А когда подруга не оценила, Людочка собрала все самое ценное из совместно нажитого и ушла, не попрощавшись. Записка «Прости, родная, но так надо» не в счет. Ляна тогда всерьез начала пить. Не случись того, что случилось – скатилась бы сразу...
Динка помотала головой. Она не хочет – ни кофе, ни вспоминать. Она приучила себя жить сегодняшним днем. Без особых перспектив, но не скатываясь хотя бы. Просто жить, как живется, и своим примером держать на плаву Ляну.
– Не хочешь, как хочешь. – Сестра сделала последний глоток черной жижи и отставила кружку. – Отрава на тумбочке, Динь. Вальсакора не было, завтра привезу. У вас до завтра хватит?
Динка кивнула. Проблем с речью у нее немного, но, когда есть возможность промолчать, она ограничивается жестами.
Все наименования из полуметрового списка лекарств Надин сестры Кудряшовы знали наизусть. Ляна называла их длинно: «Отрава для бабкиного организма и семейного бюджета» или коротко: «Отрава». Именно на «отраву» уходила большая часть заработанных сестрами и выклянченных бабушкой денег. То, что выклянченные деньги иногда вдвое превышали честно заработанные, оскорбляло Ляну до глубины души.
– Уху покорми, – напомнила младшей внучке Надин. – Я забыла.
Увидев Динку, Паганини вытаращил глаза и зашевелил усами. Динка утверждала, что он ей так радуется. Надин утверждала, что она дура. Ляна, поранившись о шипы во время первого и последнего переселения сома в новый аквариум, считала, что дурак именно Паганини. Но, как бы там ни было, скрежетал плавниками он только в присутствии Динки. Ни Ляна, ни Надин не удостаивались такой чести.
Приютить сома «на месяц, всего на месяц, девочки» упросил старичок-профессор Евгений Глебович Худошин. Он уезжал к дочери в Америку и взять с собой гигантский аквариум с одиноким ворчуном Джекфишем никак не мог. Девочки согласились, приютили. Евгений Глебович на радостях оставил им полугодовой запас рыбьего корма (что сразу насторожило Ляну, и она попыталась ненавязчиво отказаться) и улетел за океан, чтобы через неделю свалиться с инсультом.
Аккурат через полгода, когда уже подходил к концу оставленный профессором корм, Ляна столкнулась на лестнице с дочерью Худошина. Та приехала продавать квартиру. Вместо ответа на вполне безобидный вопрос «А как же Джекфиш?» Ляне пожелали молча следовать махровым маршрутом и удачно добраться, из чего Ляна сделала вывод: рыбку они могут оставить себе.
С гигантским аквариумом платидорасу Джекфишу, которого Динка незаметно перекрестила в Паганини, пришлось расстаться. Таращил глаза и скрежетал он в новом доме, маленьком и скромном, а старый, невзирая на молчаливые Динкины протесты, продали довольно удачно.
Глядя, как сестра воркует над рыбой, Ляна не удержалась от комментария:
– Ты его еще в хвостик поцелуй!
Динка не ответила, а Надин, оставив попытки разогреть кашу, погрозила Ляне кулаком.
– Ладно, братва, я в общагу, – зевнула Ляна, клацнув челюстями. – Попику от меня пламенный привет. Как опохмелится, пусть звякнет, дело есть.
– К вечеру, кажись, и звякнет. – Надин поджала сухие губы. – У него сын вчера защитился. Отцу, понятное дело, не позвонил... Ох ты ж!..
Прическа бабушки – какое-то невразумительно скопление «колбасок», белых локонов и завитков – в очередной раз развалилась, и Надин, ленясь идти за шпильками, наскоро воткнула туда парочку вилок.
– Динка! – рявкнула бабушка. – На работу и завтракать! То есть завтракать и на работу!
– Работа не волк, – сказала Ляна, целуя сестру в макушку. Только Ляне Динка позволяла целовать себя так, от остальных шарахалась. – Пожалей внучку, баб Надь. Смотри, какая бледная. Загнется Динка в твоем могильнике.
– А куда ее девать прикажешь, в цирк? Или обратно в магазин наш цветочный? – Старая Надин щепетильностью не отличалась. – Так не возьмут, они мне ту корзину с розами до сих пор припоминают.
Работала Динка Кудряшова в районной библиотеке библиотекарем. Единственное место, куда ее взяли после девяти классов, с отсутствием какого-либо другого образования и по знакомству. Не считая цветочного магазина, о котором Динка предпочитает не вспоминать. Слишком много людей. Пугающе много, хоть магазин и захудалый. А мрачная, пыльная и, главное, пустынная библиотека – самое то. Знай себе сиди, листай толстые, вкусно пахнущие старой бумагой и мудростью тома. Пара младших школьников и какой-нибудь изъеденный молью любитель чужой мудрости заглянут, и только.
Динке в библиотеке нравилось, а зарплата... зарплата везде копеечная. Не ей выбирать.
--------
Динка любила книги. Книги заменили ей родителей, друзей, учителей и телевизор. Она пила жизнь через пожелтевшие страницы, дышала этой придуманной кем-то жизнью и этими страницами, как воздухом. Иногда ей казалось, что именно там, в книгах, правда, а она сама, Динка, – всего лишь горстка букв на бумаге. Надин, Ляна, Паганини. Небо за окном, грязь во дворе, голуби в лужах. Серый снег, ломота в пальцах после мороза и кисловатый запах щей в подъезде, холод и смерть – все это ненастоящее, книжное. Нет этого на самом деле, только в книгах.
После очередного «заплыва» в очередную захватывающую историю Динка возвращалась в реальность пришибленной. Зрачки становились огромными и пустыми, как у наркоманки. Динка бродила по квартире, бухая пятками, то снимала кофту, то надевала обратно, пила из-под крана воду маленькими глотками, но не осознавала, что делает. Она была не здесь, а где-то там.
«Опять начиталась, дура косматая», – сетовала Надин и сажала внучку чистить картошку.
Динка чистила и тихонько напевала на тарабарском языке, похожем на английский с примесью хинди. Слова придумывались сами – длинные, тягучие, некоторые из них бабушка даже записывала в специальную тетрадь в клеенчатой обложке. Эта тетрадь пылилась в шкафу давным-давно, еще до Динки, и по ее ровно расчерченным просторам плавали толстохвостые русалки с бицепсами, как у культуристов, гуляли одноглазые коты с лапами-колбасками и складывались в загадочные слова корявые печатные буквы: «БАБАМА МАПА ПАДИ НАПА». Динке было четыре, когда она возомнила себя Пикассо.
Однако сегодня «уплыть» ей не дали. Читатели посыпались в библиотеку, как об стенку горох [1]: тринадцать человек за час. Целых тринадцать! Динка под шумок сбежала в хранилище и ждала, пока старший библиотекарь Зоя Семеновна не разберется с этой неуправляемой толпой.
Только убедившись, что все спокойно, Динка вернулась в зал, сняла с полки аккуратный бежевый томик, который давно приметила, и забилась в дальний угол. Угол был удачный: кресло, окно. За окном снег и холодно, в библиотеке тепло, нет снега и есть книги. До донышка впитав всю прелесть этого контраста, Динка открыла книгу и погрузилась в чтение, изредка водя носом над книжными страницами.
– Девушка, вы такая красивая! Скажите, кто заточил вас в этот склеп?
Она вскинула подбородок так резко, что перед глазами полыхнуло. Захлопнула книгу.
Молодой человек с шапкой светлых кудрей, маленьким носом с чересчур большими ноздрями и веселыми голубыми глазами смотрел на нее и улыбался. Поверить в то, что он пришел за обязательной литературой или каким-нибудь малоизвестным произведением, оказалось непросто, но других версий у нее не было.
– Здравствуйте, – помедлив, сказала Динка. – Меня никто не точил, я здесь работаю. Я могу вам чем-нибудь помочь? Правда, это совсем не склеп, а обычная библиотека, но если вы скажете...
Предлагая ему помощь, она смотрела в пол. У пола, к счастью, не было голубых глаз с длинными ресницами, непонятно чего ждущих.
– Да я, в общем-то... – Молодой человек переваривал ее ответ. Чем интенсивнее шел процесс, тем меньше оставалось в нем игривости. – У вас есть какая-нибудь фантастика?
– Конечно! – обрадовалась Динка. – Пройдемте во-он к тому стеллажу.
Пока она с затаенным чувством гордости, глотая слова, рекламировала ему отечественных фантастов, молодой человек пожирал глазами ее гладко зачесанные и собранные в «хвост» длинные темно-русые волосы, простую серую кофту с накрахмаленным воротничком, тонкую талию и худые ноги – прячущиеся под серой же юбкой почти до пят. Были видны только маленькие изящные лодыжки в черных балетках. Динка приподнялась на носочки, чтобы дотянуться до следующей книги, и юбка чуть приподнялась вместе с ней.
– Что вы решили? – Динка обернулась, поймала на себе восхищенный взгляд и вновь уставилась в пол. Почему он так смотрит? Голодный, что ли?
– Да давайте этого... как вы сказали... Беляшова. Про амфибию.
– Беляева? – вежливо уточнила Динка.
Беляев стоял выше всех, и ей снова пришлось вставать на носочки.
– Вот, пожалуйста.
– Благодарю, прекрасная фея. – Он как бы невзначай коснулся ее руки, и Динку будто током ударило.
Не понарошку, а как тогда, из сломанной розетки. Давно это было, но Динка запомнила ощущение: толчок, резкая боль – такая, что не вскрикнуть. Рука потом долго дергается, и страшно очень. Все чаще натыкаясь на это выражение в романах, она от души сочувствовала бедным главным героиням.
– Могу я узнать ваше имя?
«Как забавно он говорит, – подумала Динка, – будто читает мне вслух».
– Дина Кудряшова.
– Дина, почему вы не смотрите мне в глаза?
– Мне неприятно, – честно призналась она. – Не могу долго смотреть. Глаза новые, трудно привыкнуть, но я стараюсь.
Молодой человек открыто взял ее за руку, и Динка дернулась всем телом. Слишком близко друг к другу они стояли. Она чувствовала его запах – густой, чужеродный, со странными грубоватыми нотками. Ни от Ляны, ни от Надин так не пахло. Разве что от Попика иногда пахнёт чем-то подобным, но все равно слабее. К Попику она привыкла, а к этому, чужому – нет.
– Да оставь ты девку в покое! Она сейчас описается со страху, а мне убирай!
Из хранилища выползла уборщица тетя Рая и смотрела на них безо всякого одобрения. Красная косынка сбилась на бок, подбородки дрожали, розовая бородавка над правым уголком губ подрагивала торчащим из нее черным волосом.
– Больная она, не видишь? – продолжала надрываться тетя Рая. В зале библиотеки хорошая акустика, и вместе с Раей, наверное, негодовали все, кто в этом зале находился. – Блаженная. Не даст она, понял? Вон стоит, глазами лупает. Даже не понимает, чего тебе от нее надо! Не дают такие, обломись. Обломись, – повторила Рая и скрутила из пальцев кукиш. – Бери книжку и чеши отсюда, а нашу Динку не тронь! Фею он себе нашел. Тоже мне фея! Третьего разряда фея...
Молодой человек сделался красным, как висевшее над стендом с рассказами о Ленине советское знамя, и, бормоча извинения, метнулся к столу Зои Семеновны. Та отыскала его формуляр, невозмутимо внесла туда необходимые сведения и отпустила восвояси. Молодой человек умчался – только звякнул колокольчик над тяжелой дверью.
А Динка стояла, хлопала ресницами и действительно не могла взять в толк: почему разозлилась тетя Рая? Чего не даст-то? Книгу? Чаю горячего? С удовольствием дала бы, попроси он ее. Сказал бы: «Дина Кудряшова, я замерз и чаю хочу с печеньем. Налей, а?» – Динка напоила бы его чаем, не жадная. И рассказала про Беляева и Ихтиандра. Она привыкла бы к его глазам, и все было бы замечательно. А он зачем-то стал за руки хватать. Глупый.
--------
Динка возвращалась домой поздно, в шесть часов. Летом это, может быть, и рано, а зимой, когда в четыре уже не видать ни зги, шесть часов – это очень-очень поздно.
Шла быстро, не глазея по сторонам, потому что мир по сторонам был чересчур ярким и дробным. Сплошные вывески, фары и светофоры. Играла музыка, и все гудели друг на друга. Это в книжках мир цельный, а так попробуй, собери. Гигантский паззл.
Однажды Ляна подарила ей на день рожденья коробку, на которой были нарисованы три серьезные румяные девочки в красивых платьях. В коробке оказались паззлы, аж три тысячи штук. Три тысячи маленьких, аляповатых, похожих друг на друга, как близнецы, деталек. Сдерживая страх, Динка немного поковырялась в коробке с паззлами и разревелась. Этой картинки ей не собрать даже за всю оставшуюся жизнь.
Мимо арки, ведущей во двор элитной высотки, она всегда пробегала. Вот и сегодня, увидев, как в глубине арки зажглись желтые фары, побежала. И остановилась на полпути, застыла, глазам своим не поверив. На крыше фруктово-овощного киоска сидел кто-то невероятный, похожий на сотканного из белого света...
Ангел взмахнул крылом. Она не успела толком его рассмотреть. Совсем рядом взревел автомобиль, и Динка упала на заледеневший асфальт.
[1] – неверное употребление сравнений, метафор и пр. – проблема не автора, но героини.

Глава 2. Бюро небесных переводов

К серьезному разговору Лаура подготовилась основательно. Прямо как в той песенке: «Ужин, шампанское, свечи – короче, интим. Твои ослепительны плечи, мы мясо едим. Глаза твои так прекрасны и явно на все согласны...»
В любой другой день Дубровин непременно оценил бы и поздний обед, и шампанское (нормальное шампанское, а не так обожаемая Ларкой сладкая водичка с ароматом розовых лепестков), и открытое платье, и отсутствие под этим платьем белья, и все остальное... Но сегодня он чувствовал себя героем извращенной немецкой групповухи: пятеро цивилизованных с виду немцев сначала по очереди, а потом все вместе качественно поимели его мозг, поэтому на Ларку сил не оставалось. Сам он, правда, вдоволь надругался над мозгом своей непосредственной начальницы, но все оставшиеся органы взбунтовались и хором заявили: хватит на сегодня, Олег Владимирович, успеешь еще. Лаура поймет и простит.
Судя по выражению прекрасных глаз, поняла, но все равно обиделась. Пока Олег поглощал мясо и шампанское, она ковыряла вилкой в «Цезаре», пила яблочный компот и, терпеливо улыбаясь, слушала, почем нынче хорошие немецкие окна и как непросто оказалось донести это до Руденко, неглупой в общем-то женщины, только жадной, как дядюшка Скрудж. К спиртному Лара не притронулась вовсе, но затр*ханный партнерами фирмы Олег этого не заметил: он негодовал и строил воздушные замки.
– Короче, ну ее в баню, эту перспективную должность штатного переводчика. Три месяца пашу на них, как Папа Карло, и хоть бы одна собака оценила! Нет, решено, возвращаюсь в свободное плавание. Хватит с меня!
Лара дрогнула ярко накрашенным ртом, но улыбаться не перестала. Просчиталась она слегка: шампанское кончилось, а Олежек до сих пор трезв. Чертовы немцы! Кто ж знал, что они так его взбудоражат? И хоть бы будоражили в нужную сторону, но нет же!
– Как скажешь, милый, – промурлыкала она и полезла целоваться.
Олег поначалу пытался отвечать, но быстро сдался.
– Прости. Моя раздвижная конструкция сегодня поменяла профиль.
– Че-его?
Он начал повторять на немецком, спохватился и покачал головой.
– Не сегодня, Лар. Устал, как черт. Ничего не хочу, только спать.
Она погладила его по щеке. Проклятые, проклятые немцы!
– А массаж хочешь?
– Массаж хочу.
Одним массажем дело, конечно, не ограничилось. После него к разомлевшему Дубровину внезапно вернулся вкус жизни. Путем коварных стратегических маневров вроде ультракороткого полупрозрачного пеньюара и обещания оральных радостей Лаура добилась-таки своего.
– Олеженька? – позвала она хрипловатым шепотом.
Он великодушно пропустил «Олеженьку» мимо ушей, хотя любое ласкательное удлинение собственного имени бесило неимоверно. Слишком хорошо ему было. Нежные пальчики с броским маникюром рисовали круги на его груди, обводили контуры старой наколки, погружая в дрему.
– Олег? – настойчиво повторила Лара.
– М-м-м?
– Я должна тебе кое-что сказать.
– Лар, давай завтра. – Он прижал ее, вкусно пахнущую каким-то кремом для тела и сексом, к себе, накрыл их обоих одеялом. Выслушивать Ларку не было никакого желания. – Я, правда, вымотался. Завтра, на свежую голову...
– Нет, сейчас! – Потому что завтра, на свежую голову, он ее точно прибьет. – Это очень важно, любимый. Это касается нас с тобой.
– М-м?
Лаура восприняла его мычание как сигнал продолжать. Глубоко вдохнула. Выдохнула.
– Олег, я беременна.
Мир не содрогнулся, кровать осталась стоять, Дубровин не свалился с сердечным приступом. Он вообще никак не отреагировал. Лара даже подумала, что уснул прежде, чем она успела сказать «Олег», однако нет. Дубровин, который мгновенно взбодрился, но не подал виду, размышлял, что ответить. Над идиомой «обламывать малину» в контексте русской классической филологии он обещал себе подумать позже.
– Поздравляю. И кто счастливый отец?
Лаура взвилась, едва не заехав ему по лицу локтем. Ее шелковистые волосы, обласканные всевозможными бальзамами, кондиционерами и масками, встали дыбом.
– Как это кто, Дубровин?!
– Во-первых, – отчеканил он, – быть счастливым отцом вышеназванный господин Дубровин никак не может. Во-вторых, где доказательства?
Она изогнулась, протянула руку к светильнику и щелкнула кнопкой. Олег зашипел и полез прятаться под одеяло, но его бесцеремонно выволокли оттуда и сунули под дважды ломаный в далекой юности нос белую пластиковую палочку с двумя синими полосками.
– Убедился?
Олег брезгливо оттолкнул от себя палочку.
– Запасные есть?
– Что-о? – Лара заморгала.
– Неиспользованные. Тесты. Есть. У тебя?
Он был в ярости, буквально кипел. Короткие рубленые фразы ничего хорошего не сулили. Чтобы довести миролюбивого Олеженьку Дубровина до точки кипения, нужно ого-го как постараться.
Лара сглотнула. Неужели догадался? Нет, откуда...
– Есть.
– Тогда пошли. – Олег сел на кровати и поискал глазами трусы. Разгуливать голышом, пускай даже по собственной квартире, казалось ему дикостью.
– К-куда?
Он развернулся к ней. Смотрит волком, будто прошивает насквозь. Совсем иной реакции ожидала она от Олега. Да, он не говорил, что хочет ребенка. Но и то, что не хочет, тоже не говорил!
– Доверяй, но проверяй, Лаура Давидовна.
Не «Лара». Лаура. И Давидовну приплел зачем-то.
– Пошли. – Она гордо тряхнула волосами и набросила на плечи одеяло. Слово «сдаваться» исчезло из словаря Лауры Манукян уже давно. – После вас, сударь!
Все то время, что она делала тест, Дубровин сидел на крышке унитаза, подперев голову рукой, и смотрел на Лару этим своим страшным волчьим взглядом. В чем, в чем, а в тугодумии его точно не обвинишь: карьеру Олег начинал как переводчик-синхронист и предугадывать научился многое.
– Отвернись, пожалуйста, – взмолилась Лара, мучительно покраснев.
Тест ей попался удобный, не требующий вымачивания, вот только использовать его перед Дубровиным было стыдно. И шторку в ванную, как назло, никто купить не догадался.
– Обойдешься, – его с таким трудом поставленная дикция в кои-то веки подвела, и получилось гнусаво. – Время засекай.
– Как, Дубровин? – устало спросила она, прислонившись затылком к кафелю. – Ты видишь где-нибудь часы?
– Значит, вслух считай. Мне фиолетово.
Время тянулось. Лара украдкой разглядывала Олега и видела как в первый раз. Встреть она его не в составе русско-французской делегации, ловко шпарящим на четырех языках, а где-нибудь в супермаркете у молочных полок, ни за что бы не приняла за профессионального переводчика. Олега до сих пор часто путают с секьюрити. Плечи широкие, мышцы рук хорошо развиты – еще бы, столько лет грушу лупить. Чем-то похож на молодого Александра Абдулова, только нос с заметной горбинкой, а вместо одного из резцов – керамическая коронка. Глаза внимательные, умные, хоть и проскакивает в них порой какая-то непонятная дурость. В своих очках для чтения Олег как корова под седлом, честное слово.
– Чего ты ухмыляешься? – прогнусавил Дубровин.
– Любуюсь. Вот. – Она протянула ему тест с двумя толстыми полосками. – Убедился?
– Выкинь эту дрянь, – скривился Олег и добавил мрачно: – Обязательно было мне вечер портить? Просил же, давай завтра...
– Надеялся, что за ночь рассосется? – поддела его Лаура. – Одеяло подай, холодно.
На кухне она поставила чайник и сунула в рот кусочек тушеного мяса. Дубровин сидел в той же позе – рука держит голову. Думал, как жить дальше. Прикидывал, давно ли Ларка замутила любовь на стороне. И, главное, с кем.
– С чего ты взял, что ребенок не твой? – нарушила молчание Лаура. – За те полгода, что мы вместе, ты ни разу не надевал «резинки». Таблетки я не пью, спиралями причинные места не стимулирую. В чем подвох?
– У меня не может быть детей, – просто ответил он.
– Но ты же здоров! Справка...
Она закусила губы, чтобы не рассмеяться. Нормальные люди, планируя серьезные отношения, обмениваются кольцами или, на худой конец, полотенцами. Они с Олегом обменялись справками из кож-вена и внушительными стопками анализов.
– У меня сильно выраженная астеноспермия.
– Господи, Дубровин, – простонала Лара, сжимая ладонями виски, – обязательно говорить об этом с такой гордостью? Что это вообще за?..
– Нарушение подвижности сперматозоидов. В моем случае – практически полное ее отсутствие. Поэтому я имею право знать: кто и когда?
– Ну что ты такое говоришь? – Она села рядом, положила голову ему на плечо. – Посмотри на меня. Олежек...
– Я просто хочу знать, кого мне закапывать.
– Всегда есть шанс зачать, – упрямо сказала Лара.– Не прикрывайся своей малоподвижностью! И почему я узнаю о ней только сейчас, скажи на милость?
– Повода не было. Встречный вопрос: давно ты знаешь о?..
– Срок маленький, если ты об этом. Была задержка, вчера я сделала тест. Завтра встану на учет в консультацию. Я рожу этого ребенка, Олег, – жестко добавила она, – а вот моим он будет или все-таки нашим...
– Это. Не. Мой. Ребенок.
– Да не было у меня никого! Только ты!
– Врешь!!! – проревел он.
По глазам видел: врет. По губам, по мимике и жестам. Важно не то, о чем говорит человек. Важно, как он говорит.
Зачем, Ларка? Все ведь было хорошо. Зачем им дети?
Астеноспермия лечится. Долго, муторно, неприятно, но лечится. Он бы вылечился, если бы захотел. Вот только Дубровину дети не нужны. Не готов он еще отцом быть. Не чужому спиногрызу, уж точно.
Олег встал и медленно, как танк, направился к выходу.
– Куда ты? – всполошилась Лара. – Олег!
– Кататься. Бухать. Веселиться и жить. – Он передернул плечами. – Побоку, лишь бы от тебя подальше. Чайник закипел, кстати.
Она заплакала. Беззвучно, утирая крупные слезы краешком одеяла.
– Куда ты поедешь? Ты выпил, ты... Я лучше сама уйду!
– Спать иди, – бросил он. – Сказал же, завтра разберемся.
Когда за Дубровиным хлопнула дверь, Лаура сползла вниз по стене, спрятала лицо в ладонях и заскулила с заметным облегчением. Теперь можно не беспокоиться. Она неплохо изучила Олега и понимала: раз не выгнал на улицу сразу, то уже не выгонит.
Жаль, что пришлось перенервничать, но ничего. Она сильная, справится.
Проклятые немцы, не могли вы притащить свои окна Дубровину на день позже?!
--------
В машине Олег первым делом полез в бардачок за сигаретами. Нашел только Ларкины – тонкие и вонючие, смял пачку и швырнул ее в сторону заднего сиденья. Чем дышать клубничкой, ванилью или мятой, лучше сразу сдохнуть.
Все мысли сводились к одному. Точнее, одной. Нет, теперь уже двоим. Выплескивая злость, Дубровин сигналил и сигналил вслед бегущей кошке, пока несчастное животное не шмыгнуло в какую-то дыру. Он в сердцах стукнул кулаком по рулю – машина взревела.
Олег завел мотор и осторожно вырулил со стоянки. Куда податься молодому, не совсем одинокому, слегка выпившему мужчине в половине седьмого вечера?
– Поедем, красотка, кататься, – пробормотал он. – Давно я тебя не катал...
Красотка – это его любимая девочка «Тойота». Правда, габаритами и фамилией она больше смахивает на мальчика, но Дубровин-то знает, что душа у Красотки самая что ни на есть женская. Добрая, верная. Она не продаст, не предаст и не залетит неизвестно от кого. За это Олег готов был расцеловать «Тойоту» в бампер и погладить по багажнику.
Выезжая со двора через восточную арку, Дубровин обычно соблюдал осторожность, но сегодня ему было не до осторожности, да и очки «для дали» он забыл в пылу ссоры. Не возвращаться же за ними? Жалкие полдиоптрии на правом глазу и четверть – на левом.
Прищурился, глянул – вроде никого. Какая-то девчонка прошмыгнула, и все. Посигналил на всякий случай. И поехал.
Он заметил ее в последний момент и, конечно же, не успел затормозить. Никто бы не успел. Глухой удар, и тело исчезло с поля зрения. Олега вжало в спинку сиденья.
– Твою мать! – заорал он. – Твою мать!
Не выскочил – вывалился из машины. Девчонка лежала на льду, стыдливо припорошенном мокрым снегом. Глаза широко раскрыты, мечутся туда-сюда. Она пыталась сесть. Он помог.
– Т-ты к-как? – клацнул зубами Дубровин. – Живая?
Она не ответила, смотря сквозь него. Куда-то вдаль. Совершенно безумными глазами.
– Ангел... – сказала едва слышно.
– Какой, нах, ангел?!!
– Улетел, – закончила девчонка и, закатив глаза, рухнула обратно на снег.
Он дрожал всем телом, пока засовывал ее на заднее сиденье. Судорожно вспоминал, как доехать до ближайшей больницы. Матерился сквозь зубы. Нашел случайно выпавшую ванильную сигаретку и закурил.
«Статья тебе светит, Дубровин. Хрен ее знает какая! Наезд на пешехода плюс нетрезвое состояние. Хреновое сочетание, Олег Владимирович. Повезет еще, если не с леталкой. Девочка, милая, ты только не умирай! Я буду носить тебе апельсины и воздушные шарики, только не умирай, пожалуйста!»
Девчонка на заднем сиденье вдруг как-то странно забулькала, и ее смачно вырвало прямо на светлую «Тойотину» шкурку. Дважды. Дубровин застонал.
В больнице начался ад. Все, что было до, показалось невинной шалостью. Ларкин фантастический залет – вообще ерундой на постном масле, забавной даже. Олег попытался слинять – ему не дали. Все спрашивали, как фамилия, а когда назвал, обозвали неприятным медицинским термином, потому что интересовала всех фамилия пострадавшей. К счастью, вместе с пострадавшей он случайно схватил ее сумку, а в сумке был паспорт. Этот паспорт Дубровин и отдал дежурной медсестре.
– Кудряшова Дина Романовна, так и запишем, – пробормотала расплывшаяся на стуле тетеха, цыкнув золотым зубом. – Знакомая фамилия...
– Ну, еще бы. – Дежурный врач, успевшая сплавить Динку в хирургию (у той диагностировали сотрясение мозга, закрытый перелом лучевой кости и многочисленные ушибы; сказали, что отделалась легким испугом), неприязненно посмотрела на Олега. – Кудряшова, Романовна. Не помнишь, что ли?
Медсестра ахнула и перекрестилась.
– Вспомнила я. По одному мрут, как мухи. Бедная девочка! Госспадиспасиисохрани!
– Граждане медработники, – с вымученной улыбкой позвал Дубровин, – отпустите меня, пожалуйста. Завтра подъеду обязательно, как родственники найдутся...
– Паспорт оставь, – перебила врач, – и хоть на Кипр.
– Нету паспорта, – развел руками Олег.
– Тогда права.
– И обязанности, – хмыкнул Дубровин, но права из бумажника вытащил.
– И ключи от машины, – добавила медсестра.
– А ключи-то зачем?!
– А как ты без прав за руль собрался?
– Да не денусь я никуда, доктор... – Он скосил глаза на бейдж, криво висящий поперек щуплой груди доктора. – Анна Ивановна. Честное слово! Если ей лекарства какие-нибудь нужны...
В итоге Олега снабдили списком и вытолкнули из приемного отделения. Проводив тоскливым взглядом покинутую Красотку, он побрел к ближайшей остановке трамвая. Покатался, называется! Повеселился и бухнул. Зато пожил за двоих, с этим не поспоришь.

Глава 3. Утро встреч и расставаний

Паша Втулкин по прозвищу Втула состоял из пива, анекдотов, гениальных идей и житейской мудрости примерно в одинаковых пропорциях, но какая-то Пашина составляющая все равно преобладала. На этот раз повезло пиву (ему везло гораздо чаще, чем остальным) и совсем капельку – мудрости.
– Вот это ты попал, Роща. – Покачал ушастой головой Паша, когда Олег закончил рассказ и присосался к своей кружке. – Статья 264 УК РФ. Нарушение лицом, управляющим транспортным средством, правил дорожного движения, повлекшее по неосторожности причинение тяжкого вреда здоровью человека, наказывается ограничением свободы на срок до пяти лет. Либо лишением свободы на срок до двух лет с лишением права управлять транспортным средством на срок до трех лет или без такового, – по памяти процитировал Втула, вспомнив, что когда-то пытался получать второе высшее. – А если поймали в пьяном виде, то еще годик накинут. Права-то хоть вернули?
– Вернули, – тяжко вздохнул Олег. – И права, и машину. Сказали, что заявлять никуда не будут, так сочтемся.
– Ну и чего ты тогда сопли жуешь?! Радоваться надо, что легко отделался. Девушка! – Втула стрельнул в коротконогую официантку с бейджиком «Антонина» самой обаятельной из своих гримас. Еще и ушами шевельнул, зараза. – Повторите, пожалуйста.
Официантка скончалась на месте, что, впрочем, не помешало ей «повторить».
– Колись давай, чего хмурый такой. – Паша снял с фисташки шелуху и облизал пальцы. – У девочки нашелся крупный папа и въехал тебе по?..
Вместо ответа Дубровин пощупал нос. Как хотелось думать, незаметно, но Паша проявил несвойственную ему деликатность и хохмить по этому поводу не стал.
– Ты не представляешь, Втула, что это за люди, – прошептал Олег.
Втула склонил лысую репу набок, как умный попугайчик, и повторил:
– Колись!
Собираясь к Динке в больницу, Дубровин испытывал полузабытое чувство робости. И жгучего стыда. Ругал себя на все корки, скотину такую. Вроде не пьяный был, с одной-то бутылки. Бутылка игристого бугаю вроде Олега – что быку конфета «Пьяная вишня», его вообще трудно напоить. Если и «срубает», то явно не после первой. После первой жизнь обычно только начинается...
А вот приступы раскаяния после очередной попойки – строго по расписанию.
«За свои поступки, братец, надо отвечать», – вдалбливала ему мама, интеллигентнейшая женщина, учительница музыки Татьяна Петровна Дубровина. И вдолбила же! Сколько раз краснела за драки сына перед начальством, не сосчитать. Дома ругала негромким красивым голосом, иногда за мокрое полотенце хваталась. Но методично выбивать из Олега дурь не разрешала никому – ни мужу, ни свекру. Поначалу запрещала она, а потом время ушло. Как прикажете лупить такой шкаф?
Вины с себя Олег не снимал. Он сбил девочку, совсем ребенка. Ну и что, что сама бросилась под колеса и какую-то дичь про ангелов несла?! Смотреть надо внимательнее! Пить надо меньше! Страдай теперь, грызи наволочку.
Пока Манукян спала сном праведника, Дубровин вертелся и бегал на балкон курить. Эн-ная попытка бросить накрылась эн-ным же медным тазом. А утром он встал пораньше и позвонил Руденко. Судя по жалобным стонам на том конце провода, опоздание ему простят хотя бы из солидарности.
Со свежей головой и чашкой кофе в желудке Олег рванул в супермаркет, решив откупиться, чем сможет. Стандартный больничный набор: фрукты, неаллергенные сладости, журналы. Цветы из киоска, пускай это и пошло. Раскаяние на лице, от перегара дома избавился – ни одна собака не учует. И клятва, что никаких больше поездок подшофе, – уже себе.
Его пропустили, милосердно забыв о не приемных часах. Давешняя медсестра даже пожелала бедолаге доброго утра, настолько убитым горем и собственным ничтожеством выглядел Олег. Подойдя к палате, он уже так себя накрутил, что, предъяви ему кто убийство Джона Кеннеди или избиение младенцев в Вифлееме, признался бы и пошел каяться.
Он постучал. Незнакомый голос, то ли низкий женский, то ли высокий мужской, сказал: «Войдите». Олег вошел и застыл на пороге.
– Доброе... – осекся.
Дина Романовна спала, зато все бодрствующие, как по команде, повернулись к нему.
По бокам от Кудряшовой на кособоких больничных табуретах сидели двое: кудрявая мужиковатая девица (не будь груди третьего размера, мужик мужиком) и старая бомжиха, затасканная, но гигиенически одобренная. Динкина соседка по палате смерила Дубровина оценивающим взглядом и спряталась за ширмой из журнала «Лиза».
К взглядам Олегу не привыкать, но вид мертвенно-бледной девочки с забинтованной головой и торчащим из-под одеяла гипсом выбил бы из колеи кого угодно. Еще младше, чем ему показалась вначале. Худенькая, почти бестелесная. Не заверь его врач, что все показатели в пределах нормы... Как у Красотки только бампер поднялся?
Пока Дубровин рассматривал спящую Динку, мужиковатая девица незаметно сменила место дислокации. Теперь они стояли практически нос к носу.
– Доброе утро, – напряженно сказал Дубровин.
– Доброе, – согласилась мужиковатая.
Удар был такой, что Олега отбросило на метр. Хруст носа услышали, наверное, все соседние палаты. Соседка даже высунулась из-за своей «Лизы» и спряталась обратно.
Дубровину пришлось беречь голову и уворачиваться от гербер, которыми его усиленно охаживали. Тех самых, что он нес Динке.
«Повезло, что не стал розы брать», – мелькнула идиотская мысль.
– Ты охренела?! – У него от боли слезы на глазах выступили.
Бывших боксеров не бывает. Спасло девицу только чудо и старая Олегова привычка-мантра «Она-же-девочка». Первой, правда, на ум пришла «убийство-уголовно-наказуемо». И никаких тебе жвачных пузырей о мире во всем мире и пацифизме, которые он мысленно пускал на любой мало-мальски выносящей мозг встрече.
– Это ты охренел!!! – Дальше следовал отборный и непереводимый ни на один другой язык мира русский мат. – Убить тебя мало! Сестру мою!.. Урод!
Олег достал из кармана носовой платок и попробовал унять кровотечение. Нос стремительно распухал, кровь стекала по подбородку, пачкая ворот рубашки и больничный халат. Дышать приходилось ртом, сплевывая в когда-то белую тряпочку. Закусив щеку, он ощупал пострадавшее место и, не притворяясь больше культурным человеком, выругался. Сломан, как пить дать. Вон как из него хлещет.
– Вы чего шумите? – В палату заглянула незнакомая медсестра. Олег повернулся к ней во всем своем великолепии. – Ба-атюшки!
Втула загоготал, просыпав фисташки. Для пущей театральности хотел пролить пиво, но жаба задушила. Олег обиженно покосился на друга и умолк.
– Роща, этот день войдет в историю! Тебе. Сломала. Нос. Баба! Слушай, да она герой! Я сам иногда подойти к тебе боюсь, а эта пигалица... Ишь ты! Она хоть симпатичная?
– Не разглядывал. Но удар у нее поставлен, – вынужден был признать Дубровин.
Паша перестал хихикать и поскреб небритый подбородок.
– Чем же закончилась сея печальная история? Тебе выгнали? Потребовали денег? Или сначала потребовали денег, а потом выгнали?
Олег только плечами пожал. Он сам не понял, чем все закончилось. Да и закончилось ли?
Нос ему вправляли в процедурной с истинно врачебным садизмом. Обошлось, к счастью, без репозиции, но так больно Дубровину не было ни в первый раз, ни во второй, а ведь из-за прошлого перелома он впервые попал под скальпель.
Судиться с ним прямо здесь и сейчас никто не собирался, так что можно со спокойной душой забирать права, ключи от «Тойоты» и отчаливать. Лишний раз воевать там, где спала Динка, не хотелось, однако сбежать, не попрощавшись и не спросив, не нужно ли чего-нибудь купить, не позволила элементарная порядочность, которую Дубровин нередко путал с совестью.
Он постучал, ему разрешили войти. Дежавю. Мужиковатая, как выяснилось, Ляна Кудряшова буравила Олега злыми темными глазами. Могла бы – вцепилась бы, но, видимо, Надин Эммануиловна (та самая условно одобренная бомжиха) успела провести с внучкой воспитательную беседу. Жалкие остатки того, что раньше было герберами, уже унесли, зато пакет с продуктами и журналами (Дубровин ухмыльнулся) нашел свое место у постели больной.
– Мне нужно ехать, – без предисловий сказал Олег, обращаясь к Надин. От звука собственного голоса в буквальном смысле становилось дурно. Мало того, что гнусавит, так еще и хрюкает. Руденко будет в восторге. – Вот моя визитка. Если что-нибудь понадобится, не стесняйтесь, звоните. Я приеду навестить Дину Романовну, я должен перед ней извиниться. Перед вами извинился бы прямо сейчас, но в силу некоторых обстоятельств, – он встретился глазами с Ляной. Та укусила себя за нижнюю губу и отвернулась, – боюсь быть неправильно понятым. Заодно и обсудим, что вы решили насчет заявления...
– Заявления не будет, – перебила Надин. – Ни я, ни Ляна, ни тем более Динка не станем таскаться по судам. Компенсацию выплатишь, и хватит с тебя.
– Хорошо. – Он едва не выдал себя радостным вздохом. – Сколько вы хотите?
– Кажется, нам обещали время подумать, – невинно напомнила старуха и вынула из волос... вилку. – Как надумаем, позвоним. А ты случайно не олигарх?
– Случайно нет.
– А судя по Динкиным костям, у тебя как минимум танк, – сказала она цинично.
Дубровин нахмурился. Намекать изволите, гражданка Кудряшова?
– Назовете вашу цену, и я скажу, приемлема ли она для меня.
Мужиковатая Ляна вскочила, уронив стул.
– Нет, вы точно охренели! Динка что, по-вашему, кусок мяса? Диван? Ковер? Какого х*ра вы ее оцениваете? Ты же ее чуть не убил, подонок!
– Ляна, заткнись! – рявкнула Надин, да так, что подскочили все, в том числе молчаливая соседка. – Динке нужны лекарства. Или ты ее забесплатно лечить собралась?
– Тебе просто нужны деньги, баб Надь, признайся. А на Динку тебе плевать! Я сама в суд подам, не отвертишься, – сообщила она Олегу. – Сестру на это как-нибудь уговорю, и тебя посадят. Алкаш! Как только ума хватило?..
Ума не хватило. Как и терпения. Ненормальная со всех сторон семейка, усталость после бессонной ночи и тупая боль в сломанном носу окончательно его довели.
– Да она сама под колеса бросилась! Сама! Ей черти мерещатся, а я виноват?!
– Ангел, – поправил Олега слабый шелест.
Никто не заметил, что Динка проснулась и прислушивается к разговору.
Надин зафыркала. На впалой щеке Ляны вспыхнуло красное пятно. А Дубровина пот прошиб от жалости, неловкости и какого-то нелепого, извращенного любопытства. Ну вот кто он после этого, а?
У Динки глаза как у маленькой святой и одновременно как у больной собаки. Серые, одухотворенные и грустно-испуганные. Как это все в ней сочеталось – черт знает.
Они смотрели друг на друга самое большее пару секунд, а потом Динка снова уставилась на укрытые одеялом коленки. Неловко подтянула к себе загипсованную руку и будто съежилась вся.
– Ляна, не надо в суд, пожалуйста, – залепетала она, – я не хочу. И денег не надо! Я сама виновата... не надо, правда!
– Хорошо, Динь, не волнуйся. В суд мы не пойдем, обещаю, – медленно, с паузами сказала Ляна, положив руку ей на плечо. – Да перестань ты пялиться! Не видишь, она тебя боится? – это уже Дубровину. – Куда пошел?!
Олег осторожно присел на край Динкиной кровати. Маленькая нога тут же поджалась.
– Дина Романовна, я понимаю, что извинениями тут не отделаешься...
– Я вас прощаю. Уйдите, пожалуйста.
– Дина, я...
– Уйдите! – вроде шепот, а громче крика.
Ушел, пока Ляне не пришло в голову помочь ему в этом. Правильно, бежать отсюда надо, пока не поздно. Но, забирая у медсестры ключи и права, Дубровин зачем-то сунул свою визитку и ей тоже.
– Жанетта Сергеевна, позвоните, когда улетят эти гарпии. Я должен с ней поговорить.
– Зачем? – Медсестра перекладывала на посту какие-то бумаги. За соседним столом две хорошенькие практикантки сворачивали марлевые салфетки, стреляли глазами и хихикали. – На, утрись, вурдалак! Весь подбородок в крови, только людей пугать. – Олегу протянули смоченную в спирте тряпицу. – Зачем тебе с ней разговаривать? Радоваться должен, что легко отделался. Лично я бы таких...
Дубровин еще никого не подкупал материально. Сражал обаянием или, на худой конец, многозначительным движением могучих плеч. Из-за сегодняшней «вурдалачности» традицию пришлось нарушить.
– Ладно уж, позвоню, – буркнула Жанетта Сергеевна, засовывая в карман купюру, – но не обещаю, что это будет в мою смену.
Втула задумчиво жевал сушеного кальмара. Олег комкал в руках салфетку.
– Не слабо, не слабо, – сказал Паша, прожевав. – Теперь будут трещать, что «проклятье семьи Кудряшовых» начинает сбываться.
– Какое еще проклятье? – удивился Дубровин.
– Да было дело лет пять назад. Ты еще тогда, кажется, в Англии торчал. Газеты визжали: мамаша этих девок, племянница тогдашнего мэра, вынесла из родной квартиры все подчистую, а опомнившись, зарезалась в ванной.
– Как это – зарезалась?!
– Обыкновенно, бритвой, – поморщился Втула. – Ее вроде младшая дочка нашла, холодную уже. Что потом было! Чуть ли не «Битва экстрасенсов». Все гадали, все расследовали, все стояли на ушах. Оказывается, Карине этой, которая мамаша, почти три года промывали мозги местные сектанты. Она и квартиру на них отписала, и машину, и побрякухи всякие. А еще через месяц папаша Кудряшов с моста сиганул. Что было у него, я без понятия. Так что мой тебе совет, Роща, – сказал он мрачно, – заплати этой семейке, сколько попросят, и забудь поскорей. До добра они тебя не доведут... Калмарфика буф? Последний остался.
– Ничего себе, – пробормотал Дубровин.
– Ага, сам в шоке, как они быстро заканчиваются.
Хитрый Паша доел кальмарчика и незаметно перевел стрелки на более животрепещущую тему: на Лауру. Узнав, что вторые сутки пошли, а Ларка до сих пор порхает по Дубровинской квартире, он чуть не подавился пивом.
– Сынок, послушай батю. Если не хочешь раньше времени утонуть в какашках и «Агушках», гони ее в шею!
Олег засопел. Он чувствовал себя ПТУшником, которого посадили писать сочинение на тему: «Какие личные, социальные, философские и психоэмоциональные причины заставили меня поджечь парту вместе с однокурсником за ней?»
– Только не говори, что это твой ребенок, – убито простонал Втула.
Дубровин не сказал. Не стал, впрочем, и признаваться, что Ларка обманула его дважды, договорившись со своим гинекологом и сдвинув срок на три недели левее. О том, что гинеколог – дама болтливая и неровно дышит к старому знакомому Олега, ординатору Матюшкину, Лара знать не могла.
– Только не говори, что ждешь, пока он родится, чтобы проверить ДНК и сравнить ваши римские профили, – съехидничал Паша. – Этот путь убьет в тебе холостяка и личность.
– Делать мне больше нечего!
– А чего тогда телишься?
Не знал он, чего. То, что вырвать заразу Ларку из жизни – все равно, что отпилить руку или ногу, Втуле не объяснишь.
Олегу тяжело давались отношения с противоположным полом. В отличие от компанейского Втулкина, который под настроение менял подружек, как не всякий меняет носки – чуть ли не ежедневно, Олег приглядывался и принюхивался, прежде чем просто пригласить девушку в кино. Никто из знакомых не верил, что Дубровин робеет перед бабой. Он и краснеть-то не умел, а уж за словом в карман... Какой карман, когда словарный запас у тебя в три раза больше, чем у того же Втулы?! Не в словах дело.
Лаура сумела под него подстроиться. Под гибкого и коммуникабельного в миру, но замкнутого и твердолобого в быту. Влезла под кожу, заставила срастись с собой. Милая мордашка и холодный, расчетливый ум под стильной прической. Добрая, ласковая, понимающая и уютная. Готовит сказочно. Немного импульсивна, зато в постели с ней не бывает скучно. Клянчит дозированно, в случае отказа дуется не больше часа. Пилит тоже дозированно, чтобы не забывал, что она все-таки личность. Чувство юмора есть, безобидные пикировки с Ларкой даже приятны. Ее мама лечит детей в Африке и обещала приехать в гости лет через семь. Не женщина – мечта!
Когда он приполз домой с работы, впечатленный Динкиным семейством и видом опохмеляющейся прямо в офисе трезвенницы Руденко (что ни говори, а переговоры с немцами прошли на высшем уровне), его встретили аппетитные запахи и брачный рев молодого самца гиппопотама. Это Лаура обнималась с унитазом.
– Не заходи, я сейчас... боже!.. – Самец гиппопотама взревел особенно бодро.
Вернулась Манукян, бледная, с неряшливым пучком на голове, но до нелепости счастливая.
– Токсикоз, – пояснила она смущенно.
Они поменялись ролями: Дубровин слушал, Лара тараторила, не умолкая, а после, устроившись у него под боком, слезно просила не выгонять. Прикладывала лед к многострадальному носу (пришлось соврать ей про дверь и одного рассеянного переводчика). Клялась непонятно в чем, даже об аборте заикнулась. На все готова, лишь бы ему было хорошо, ведь она так его любит... А вчера с той же убежденностью показывала характер и орала, что родит любой ценой. Олег презирал ее за это и себя презирал за слабохарактерность, но прогнать все равно не смог.
Он сказал: «Спи» – заснула, прямо как на параде. Идеальная жена. Он, черт возьми, всерьез собирался узаконить с ней отношения!
«Утро вечера мудренее, – решил Дубровин. – Не выталкивать же ее на мороз посреди ночи. Эх, Ларка, Ларка...»
А на следующее утро позвонила Жанетта Сергеевна.

Глава 4. О тонкостях медвежьего сексизма

Динкина соседка по палате Света – ужасно шумная женщина. Если хватает что-то с тумбочки, то возвращает обратно с грохотом; если ест конфеты, то на шелест фантиков обязательно кто-нибудь прибегает; если говорит, то много, громко и со всеми подряд, даже со своим телефоном. А говорит Света постоянно. Говорит и жалуется.
За два неполных дня, что они лежали бок о бок, Динка узнала о Свете столько, сколько не знает, наверное, о собственной сестре. Только Ляна, как бы ни было трудно, не жалуется никогда, у Светы же, судя по рассказам, не жизнь, а сплошной архипелаг ГУЛАГ. Муж – сволочь, свекровь – мегера, дети – изверги, шеф – козел, подруга – стерва. Кошка, тварь, опять четверых родила. Куда девать? Любимая герань завяла, шов болит. Курс доллара вырос, в следующем месяце Свету точно сократят. Шов болит... А, уже говорила? Тогда шеф – козел, а свекровь... Тоже говорила? Ну, так козел шеф постоянно. Об этом нужно говорить, чтобы не забывать, хотя Света и так не забудет. Она злопамятная.
Спустя буквально час интенсивного общения (общалась Света в основном сама с собой, и собеседник ей требовался разве что в качестве разумной мебели) Динка готова засунуть голову под подушку, как страус, и не высовываться до самой выписки. Не высовываться пришлось бы долго – до Нового года, поэтому Динка терпит и наслаждается короткими минутами Светиного затишья.
Иногда Свету зовут на перевязку, и у Динки случается маленький праздник. Она впитывает тишину, чувствуя себя самым счастливым человеком на планете. Собственный шовчик на затылке почти не болит, только немного чешется под слоем марли. У бедной Светы шов больше – толстый и красный шовище на полживота. Может, действительно все от размера зависит?
Второе утро в больнице ничем не отличалось от первого. Стоически вытерпев необходимые процедуры, Динка забралась под одеяло, устроила на жесткой подушке загипсованную руку и открыла книгу, которую вчера принесла Ляна. Сотрясение мозга тут же дало о себе знать, но ей не терпелось снова погрузиться.
Книга непривычная – маленькая, мягкая, с прыгающими по обложке желтыми буквами «Небо в ёвриках» и пахнет краской, как новая газета. Динка не могла знать, перед каким выбором поставила Ляну продавщица: или детектив «Небо в ёвриках», или любовный роман «Апофеоз распутной страсти», распутство которого начиналось непосредственно с обложки.
Все Динкины журналы конфисковала Света – любительница глянцевых страниц, красивой одежды на не менее красивых девушках, звездных скандалов и гороскопов, где даже самым невезучим знакам уготованы прибыль, удача и необычные знакомства. Журналов было не жаль. Все эти скандалы, наряды и гороскопы для Динки – как далекие-предалекие галактики. Вроде и есть они, но где-то там, далеко.
Света в очередной раз сбежала в туалет, но на самом деле курить. Динка честно пыталась увлечься «Небом в ёвриках», однако книжка была примитивной донельзя да еще пестрела любимыми Ляниными словечками, обозначениями частей тела и процессов, о которых приличные люди не то, что в книгах не пишут – вслух не говорят.
Динка мысленно извинилась перед автором, но «Небо» закрыла. Ей снова захотелось домой, к бабушке, Паганини и «Грозовому перевалу», принесенному пару дней назад из библиотеки. Динка вечно читает по две-три книги одновременно: утром, на работе и по вечерам.
Как там бедный Паганини? Не забыла ли Надин насыпать ему свежего корма? Она постоянно забывает. Для Динки же утренняя кормежка Паганини – целый ритуал, почти священнодействие, которое никогда не пропускают.
Вспомнив о сомике и «Перевале», она затосковала. Хотелось сбежать из этой белой комнаты, сбежать без гипса, тошноты и головной боли. Гипс мешал спать по ночам, чесался, начинал болеть ни с того ни с сего. Из-за тошноты Динка отказывалась есть, чем спровоцировала у сестры поток ругани в адрес какого-то Олега.
Надин на таинственного Олега не ругалась, проворчала только: «Грехи замаливает, прохиндей», – а Динка не могла вспомнить, что за грехи такие у прохиндея. Сам Олег вспоминался, но со скрипом – большой, как медведь, виноватый, наполовину в крови, наполовину в тумане от Динкиного сотрясения...
Стук в дверь заставил подскочить. Света уже всерьез считает их палату вторым домом, а к себе домой не стучат. Медсестра ушла совсем недавно, Ляна обещала заглянуть только к вечеру. Слово «войдите» застряло в горле. Ненужное, как оказалось.
– Дина Романовна, можно? – В дверь просунулась темноволосая голова, встретилась глазами с Динкой и высунулась обратно, чтобы войти уже, как положено, в комплекте с туловищем. – Мне сказали, что вы не спите.
– Не сплю, – согласилась Динка. – Вам правильно сказали.
– Это хорошо. – Гость придвинул стул к ее кровати и сел. Стул оглушительно скрипнул, гость поморщился. – Да что же ты... Как вы себя чувствуете?
Пока он гнездился на стуле, Динка рассматривала и вспоминала. Первым вспомнился, как ни странно, запах. Резкий, чужой, но не неприятный. Олег пах машиной. Или все-таки машина пахла Олегом? Динка не знала (она плохо разбиралась в машинах и их Олегах), однако запах вспомнила. Туман в ее голове постепенно рассеивался.
Плечистый, неловкий, лохматый и раскрасневшийся от мороза, он действительно напоминал медведя, которого разбудили в разгар зимней спячки. Из-за сломанного носа лицо с крупными чертами заметно опухло, под карими глазами набрякли мешки, совсем как у Попика по утрам. Интересно, Олег тоже путает двери?
Тут Олег наконец угнездился на стуле, и Динкин взгляд спешно сполз на его колени в аккуратных темно-серых брюках.
– Дина Романовна?..
– Со мной все в порядке, – с запозданием ответила она, – только голова болит иногда, но Елена Анатольевна сказала, что это нормально, скоро пройдет.
Собственное отчество отозвалось странным полузабытым эхом. По отчеству Динку давно никто не звал. Зоя Семеновна поначалу пыталась, да и та быстро махнула рукой. Динка и Динка, какая из нее Дина Романовна?
– А... в общем-то как? Сильно я вас, наверное...
– Да нет, не очень, – простодушно сказала Динка. – Больно уже потом стало, когда голову зашили и забинтовали, но пришлось терпеть. Я ведь сама виновата, что выбежала на дорогу, нельзя было выбегать. Видела, что машина едет, а все равно побежала.
– Зачем?
– Хотела посмотреть на ангела, я их раньше не видела, только в книжках.
Звук был шумный и какой-то хлюпающий. Вроде вздох, а как будто всхлип. Не удержавшись, Динка посмотрела. У Олега даже рот приоткрылся, глаза стали круглыми-круглыми, как у Паганини.
– Вы что, правда, видели... ангела?!
– Думаю, это был именно он. – Динка нахмурилась и отвернулась. – А вы мне не верите?
Олег не ответил. Он считает ее сумасшедшей, догадалась Динка. Нормальным людям не положено видеть то, чего они не могут объяснить. Они закрывают глаза, затыкают уши и твердят, что так не бывает, а на самом деле не хотят видеть. Когда Динка в детстве складывала под кровать куски хлеба с маслом и медом для домового, мама ругалась и ставила ее носом в угол, потому что домовой маму боялся и хлеб не ел, зато его с удовольствием ели муравьи. Но Динка же слышала, как он ходит по комнате и стучит по батареям! Значит, он был! Просто мама слышала хуже, чем Динка.
Мама... Она до крови закусила губы, чтобы те не дрожали, только слезинка из уголка глаза все равно выкатилась. Они с матерью никогда не были особенно близки, а в чем-то и вовсе не пересекались, но от таких вот непрошеных воспоминаний-уколов становилось больно. Внезапно, сильно и во всем теле. Больнее, чем от злосчастного сотрясения.
– Дина Романовна? – всполошился Олег. – Не плачьте, пожалуйста! Я вам верю.
– Голова заболела, – равнодушно сказала Динка. – Скоро пройдет, не волнуйтесь.
Было время, когда Ляна всерьез намерилась сделать Динку обыкновенной. Понатаскала книжек из библиотеки института (Ляна училась на учительницу), заставляла решать десятки бесполезных задач, ходить в магазин вместо нее, брала с собой в город и подбивала спрашивать у незнакомых людей, который час, как пройти на улицу Горького, на каком трамвае можно доехать до цирка и прочую ерунду. Заставляла общаться и смотреть людям в глаза, чуть ли не за косу дергала, когда Динка отворачивалась от Ляны и смотрела в пол. Динка плакала от боли, сестра тоже плакала – от бессилия что-либо изменить. Тогда они перешли на пантомимы: Ляна показывала эмоцию – Динка угадывала. С трудом, иногда с пятого раза. К пятнадцати годам понимать язык жестов она худо-бедно, как говорила Надин, на уровне новорожденности, научилась.
Олег переживает, что она расстроилась из-за него. Боится, что ему за это попадет от врача или от Ляны. Боится за нос, тот и впрямь выглядит ужасно.
Даже жалко его стало. Виноваты оба, но жалеют почему-то одну Динку, а Олегу – все тумаки и шишки. Несправедливо это.
– Ляна не должна была так делать. Бить вас по носу, – уточнила Динка. – Извините ее.
– За дело получил, – улыбнулся Олег, – а когда получаешь за дело, выходит больнее, но не так обидно. Ваша сестра поступила правильно. Вы не должны за нее извиняться, Дина Романовна.
– Не надо «Романовну», – попросила она, – меня Динкой зовут.
– А меня Олег.
– А я знаю.
Он опять улыбнулся. Чего, спрашивается? Полез в сумку, достал огромный апельсин и целлофановый кулек с чем-то белым.
– Творог домашний. У моей соседки дочь в области живет, – пояснил Олег, протягивая ей апельсин, а творог засовывая в отдельный пакет с запиской для общего холодильника, – природа, хозяйство, коровы. Соседка сама не ест, нас кормит, вот я и подумал...
– Олег Владимирович, – надо же, вспомнилось, – не стоило, правда. Надин говорит, что мне вообще очень повезло.
– Еще бы, – буркнул он себе под нос, – встречать Новый год в гипсе – наивысшая степень везения. В рубашке родилась, блин...
– Я не об этом. Бабушка говорит, повезло, что вам смелости хватило привезти меня сюда, а не сбежать с места преступления. Спасибо вам за это, но продуктов, цветов и денег не надо...
Она умолкла, потому что таких круглых глаз не делал даже платидорас, хоть и имел перед Олегом существенное анатомическое преимущество.
– Не понял. Ты меня сейчас благодаришь, что в арке той гребаной не бросил? Что в больницу привез? – Он покачал головой. – Куда катится этот мир... Мне на работу пора. – Олег вскочил со стула. Стул скрипнул. – Вы творог-то ешьте, я с медсестрой договорюсь. Родственницам привет передавайте, они у вас... мировые. До свидания, Дина! Выздоравливайте.
– До свидания, Олег, – растерянно сказала Динка. – Спасибо, что навестили, но больше не надо, пожалуйста. Бабушка с Ляной ругаться будут.
У самых дверей он обернулся. Посмотрел исподлобья.
– Дина, почему люди врут друг другу?
– Боятся сказать правду. Или не хотят обидеть. – Она не понимала, к чему он клонит. – Соврать же всегда легче, чем попытаться объяснить.
– А еще почему?
– Хотят спрятаться от правды или смягчить ее. – Динка с грустью подумала о родителях. Вот уж где полное собрание взаимного обмана. Во благо, как они клялись. Им было комфортно врать друг другу. – Я где-то читала, что лжи не существует. Люди не лгут – они по-разному воспринимают ситуацию, но это неправда. Обманывать нельзя.
– А если, допустим, человек неизлечимо болен? Знает, что скоро умрет, и не хочет огорчать родных. Можно ему умолчать?
– И ему нельзя, – убежденно сказала Динка. – Правда рано или поздно откроется, его родным будет только больнее. Но вы ведь не?..
– Нет, просто спросил. – Он взялся за дверную ручку. – Значит, вранья вы не прощаете.
– Простить можно все, – возразила она, – если человек тебе по-настоящему дорог, но доверять ему, как раньше, уже не получится. Все равно будешь ждать подвоха, подозревать его, сомневаться. Нет, Олег Владимирович, я бы так не смогла.
--------
Лечащий врач Дины Кудряшовой с непроницаемым лицом выслушала опасения Дубровина и вежливо послала его извилистыми медицинскими тропами.
– Все в порядке у нее с головой, от легкого сотрясения еще никто не умирал. Полежит у нас и будет как новенькая.
– То есть вас не смущает, что Дине средь бела дня мерещатся ангелы? – с тихим бешенством уточнил Олег. – Может, все-таки стоит проверить?
– Не стоит. Аутисты много чего видят, а у Дины Романовны, помимо всего прочего, чересчур богатое воображение. – Елена Анатольевна постукивала кончиками лакированных ногтей по журналу приема пациентов. – О проблемах с социализацией слышали? Запустили девочку, невооруженным глазом видно, но это не наш профиль. Раз уж возникла опасность, психиатру ее обязательно покажем...
Врач продолжала говорить, но Дубровин не слушал. Он размышлял.
Аутизм, значит. А... что это за зверь? Слышать Олег о нем слышал, но близко не сталкивался. На ум пришло идиотское телешоу о фотомоделях, которое Ларка смотрела по вечерам. Олег обычно сидел рядом с ноутбуком, нет-нет да поглядывая на экран и машинально отмечая неточности русского перевода. Среди фотомоделей кого только не было, была и одна аутистка – твердолобая девица с замедленной реакцией и прокуренным голосом. Политика шоу шита белыми нитками: якобы у нас моделью может стать каждая...
В сознании Олега аутизм стоял где-то неподалеку от синдрома Дауна. Но ведь Динка нормальная! На первый взгляд, адекватная, если бы не этот ее ангел. Кем нужно быть, чтобы из-за глюкана под колеса кидаться?! И семейка у нее, конечно, высший класс, первый разряд. С такой кто угодно подастся в затворники.
Дань вежливости отдана, к Динке он больше не пойдет, хватит. Дождется звонка Надин, выплатит положенную компенсацию и забудет, как страшный сон.
Но уже осталась позади больница, ползла вверх по улице верная «Тойота», а Олег все не мог выкинуть Динку из головы. Такие люди ему прежде не встречались – чтобы правду-матку, как она есть, с плеча. Он пришел к ней, чтобы поговорить, объясниться, банально прощения попросить, а Динка его – в нокаут своими ангелами и благодарностями. Вранья не любит, ну надо же! Как она вообще живет тогда?
А глаза у нее грустные. Неулыбчивая, потерянная, сжавшаяся в комочек девочка Дина. Тоскливо ей. Увидеть ее улыбку захотелось почти физически. Порадовать, растормошить. Продуктов, цветов и денег не надо. Ну, не надо так не надо.
«Это – в последний раз», – мысленно пообещал себе Дубровин, сворачивая к магазину игрушек.
--------
Медведи были все как на подбор – младенчески пухлые, с повязанными вокруг шей бантами из лент и бессмысленными глазами-пуговицами. Одинаковые плюшевые дуболомы. Никто из них не желал представляться в тонких Динкиных руках.
Олег, наверное, минут пятнадцать бродил между стеллажами, но так ничего и не выбрал.
– Девушка, – окликнул он консультанта в фирменной розовой футболке, – почему в ассортименте только медведи-мужчины? Медведей-женщин в природе нет?
Продавщица, узрев могучую фигуру Дубровина, испуганно заблеяла что-то вроде «Так положено, до вас не спрашивали, девочки мишек-мальчиков любят».
– Дискриминация, – возмутился Олег и полез в карман за телефоном.
Втула не отвечал. Раньше полудня он свое благородное тело с кровати не сбрасывает, если только рядом с Пашей не заваляется другое, менее благородное, но вполне симпатичное тело нужных габаритов.
– Кому это с утра не спится, мать вашу так? – прорычал Паша в трубку. Судя по жалобному писку, подходящее тело в пределах Пашиной кровати сегодня имелось.
– Втула, мне нужен медведь.
– Прости, сынок, но до весны еще далеко, – зевнул Паша. И невнятно: – Мне тоже сделай, без сахара. Щас, Люся, Роща Золотая бредить закончит, и я приду.
– Втула, мне нужен твой медведь, – хмыкнул Дубровин. – Авторский и уникальный.
Втулкин не удивился.
– Без вопросов, подваливай. Люся как раз кофе сообразит. Посмотришь, приценишься.
Олег посмотрел на часы. Время играло не в его пользу.
– А вечером нельзя? Часов этак в шесть?
– Можно и в шесть, – через громкую связь было отлично слышно, как Паша почесывает пузо, – я сегодня все равно дома творю, так что подваливай. Подберем тебе зверя мечты.
--------
На работе Дубровин скучал. Немцы уехали, визита прочих басурман в ближайшее время не ожидалось, так что трудился Олег на относительно плодородных полях в качестве секретаря-референта. Приводил в порядок документацию, отвечал на телефонные звонки, бегал по офису в поисках очередной жертвы для Руденко или просто сидел «для престижа» – в общем, делал все то, чем успел пресытиться за время учебы в университете.
На первых порах, когда учеба доставляла Олегу не удовлетворение, а сплошное желание выйти через окно, Дубровин-старший перед тем, как окончательно разориться, загонял сына к себе в приемную. Заставлял вникать в дела фирмы, учил правильно общаться с нужными людьми, отправлял на переговоры наряду с собственной переводчицей Ингой, которая, помимо иностранных языков, с радостью консультировала Олега и по другим животрепещущим вопросам. Когда по компании прошел слух, что молодая переводчица спит с хозяйским сынком, Владимир Алексеевич уволил хохотушку Ингу тихо и незаметно, взяв на ее место многоопытную Тамару Денисовну. Слово «много» в отношении новой сотрудницы было ключевым, но Олег не слишком огорчился: с Ингой у него сложились чисто деловые отношения (сама виновата, нечего было на шею вешаться), а у Тамары действительно было чему поучиться. Например, как избавиться от перегара или как поудачнее перевести на английский русскую ругань, чтобы быть правильно понятым даже самым благовоспитанным англичанином.
«Славное было время. – Олег вздохнул, поправил очки и вновь уставился на монитор, где пульсировало жизнью и курсором очередное повеление Руденко – неуклюжее нагромождение букв, которое требовалось выправить. Поставив точку, он отформатировал документ и отправил в печать. – Надо будет позвонить Тамаре, узнать, как здоровье».
В приемной было тихо Начальница в компании зама разрабатывала текущий план захвата мира и вражеских оконных рынков, поэтому Дубровин налил себе кофе и открыл браузер.
Люди с аутизмом рассказывают, что для них окружающий мир – хаос из людей, мест и событий, в котором им бывает невозможно разобраться. Трудности в восприятии окружающего мира могут вызывать у них очень сильную тревожность.
В первую очередь людям с аутизмом трудно понимать окружающих и общаться с ними. Остальные люди интуитивно понимают, как общаться и взаимодействовать друг с другом, но у людей с аутизмом отсутствует это интуитивное знание, и они могут гадать, почему «не такие как все».
Трудности с социальной коммуникацией
Для людей с расстройствами аутистического спектра мимика и прочий «язык тела» — это такой же чужой язык, как если бы все вокруг говорили по-древнегречески.
Многие из них понимают язык буквально, с их точки зрения – люди всегда говорят ровно то, что имеют в виду. Кроме того, им трудно использовать и понимать:
- выражения лица или тон голоса
- шутки и сарказм
- идиомы и поговорки, например, говоря «Это круто», имеют в виду, что это хорошо, а не то, что на это трудно взобраться.
Чем дальше Олег читал, тем сильнее упрекал себя в тупости. Дина Романовна Кудряшова и впрямь была не такой, как все. А он идиот.
Посохраняв ссылки, Дубровин выключил компьютер. Время полшестого, Руденко и ее зам прекрасно обойдутся без него. Как по заказу, из кабинета вывалилась похожая на перевозбужденного пуделя начальница.
– Олег Владимирович, можете быть свободны! – взвизгнула она, тряхнув кудрями. – Мы с Семеном еще посовещаемся.
– Совет да любовь, – пожелал Олег захлопнувшейся двери и, набросив пиджак, устремился на свежий декабрьский воздух.
--------
Втула временно переквалифицировался в экскурсовода – показывал Дубровину своих лохматых девочек и мальчиков. У каждого медведя и медведицы была своя предыстория и, как утверждал их создатель, своя ранимая душа. Посмей кто ляпнуть, что взрослому, состоявшемуся в этой жизни мужчине не положено шить плюшевых мишек, Втула лично задушил бы его портновским сантиметром, заколол булавками и застрочил бы на швейной машинке.
– Ну и сколько ты хочешь?
– За кого именно? Девочки идут дешевле, но с ними мороки больше. Мальчики – в зависимости от размера, материала и костюмчика. Васю вчера за пять с половиной отдал, за Нафаню семь обещают. – Паша любовно потрепал по шляпе серого мишку в костюме садовника. – Они у меня тут в принципе все забиты, Тимошу, Зосю и Белоснежку чисто на заказ ваял, но ради тебя, так уж и быть, рискну с кем-нибудь рассориться. А зачем тебе медведь, Роща?
– В подарок, – коротко ответил Олег.
Топтыгиных было много, и расходились они быстро. Мишки от Паши Втулкина – почти бренд, берут их охотно. Не так охотно, правда, как костюмы, но на полках мишки не залеживаются, хоть и дерет за них Втула втридорога. Семь штук за игрушку – где это слыхано?! Но люди берут.
Дубровин готов был указать на понравившегося зверя и настраивался на длительные торги вперемешку с шантажом и угрозами, когда увидел ее. Она была восхитительна. С виду неброская, в обычном светло-зеленом сарафане в бабочку и белой хлопковой блузе, но настолько изящная, милая, утонченная. Хрупкая. Идеально ровные шовчики. Просто идеальная. Ее Втула своим королевским вниманием почему-то обошел.
Паша проследил, куда смотрит Дубровин, и взревел подбитым бомбардировщиком.
– Не дам Симочку! Не смотри на нее! Фу, нельзя! – Втула загородил собой прозрачные дверцы шкафа. – Я в нее душу вложил, и она останется здесь до самой моей смерти.
– Втула...
– Она мне как дочь! – Паша скорчил воинственную гримасу и надул щеки. – Уйди, душегуб! Не дамся.
– Втулкин, – Олег не смог сдержать улыбки, – ради нашей дружбы.
– Никогда!
– Сколько, Втула?
– Да как у тебя язык повернулся?!.. – Втула картинно схватился за сердце.
– Паша, не зли меня. Сколько ты за нее хочешь?
Хитрый дизайнер Паша опустил глаза долу, зато поднял обе ладони и скромно пошевелил пальцами.
– Ты что, опух?! Десять косарей?!!
– Жадный ты, Роща, – посетовал Втулкин, – я даже готов переименовать тебя обратно в Дубраву. Или десять, или фиг тебе, а не Симочка. Ребенка в чужой дом отдаю!
– Втула, имей совесть. Давай пять, а? И то разоряюсь.
– Десять!
– Пять и пиво.
– Девять! Это мое последнее слово.
– Пять и пиво всю неделю, – не сдавался Олег.
Паша заинтересованно шевельнул ухом.
– Хорошее пиво, – искушал Дубровин.
– Угу, стал бы я на плохое соглашаться... Шесть, и бабушка неделю живет у тебя!
– Только не твоя бабушка!
– На меньшее я не согласен, – подбоченился Паша, открывая вид на изящную Симочкину лапку. – Решайся.
– У меня с собой только пять.
– Косарь потом отдашь, – милостиво разрешил Втула, – ты, главное, бабушку забери.
– Ладно, ладно, уговорил! Но заберу на следующей неделе.
– По рукам, – и Паша радостным зайчиком упрыгал за подарочным пакетом.
Глядя, как Втула обнимает на прощанье свое сокровище, Олег готов был рассмеяться от горести и расплакаться от смеха. По очереди, все вместе. Пять тысяч рублей за медведя! Достойный повод для Ларки попилить его напоследок, прежде чем они расстанутся навсегда.

Глава 5. Путь к сердцу мужчины. И одной женщины

На шестое утро своей холостяцкой жизни Дубровин решил, что питание стоит хоть как-то разнообразить, и вместо яичницы поставил вариться пельмени.
К делу он подошел со всей ответственностью: забрасывал полуфабрикаты в кипящую воду нежно и по одному, первые три минуты стоял над ними, как мать над дитятей, помешивая в кастрюле ложкой. Потом вспомнил, что забыл погладить рубашку, а когда спохватился и прибежал обратно, пельмени успели не только всплыть, но и начали вылезать из кастрюли с энтузиазмом Чужого. Один из них уже лежал в мутной лужице бульона, демонстрируя Олегу дырявое брюхо и неаппетитные внутренности. Остальные были на подходе.
Дубровин выключил конфорку, сел на табурет, который Втула неизвестно зачем приволок из гаража, и пригорюнился. Настала пора признать: в быту он полный... нет, не чайник. Чайнику положено греть воду, и делает это чайник хорошо. Тогда ноль. Или самец семги в брачном наряде, отощавший после нереста в реках. Лох то есть.
Не то чтобы Олег был совсем беспомощным, прожил ведь как-то пять лет вдали от родительского дома плюс восемь с четвертью – до встречи с Лаурой. Только вот в общаге готовил в основном Паша, вполне съедобно и на двоих, а последние полгода сытой уютной жизни Олега здорово расслабили.
Времени на «сообразить» (или на «испортить») что-нибудь еще не оставалось. Дубровин плеснул в кружку заварки, долил кипятка и скребнул ложкой по дну фарфоровой сахарницы. Еще и сахар кончился. Блеск! Хреновое начало хренового дня достигло апофеоза своей хреновости. Трудно мыслить философскими категориями, когда с тобой вторую неделю творится одна сплошная хрень.
– Олежа, где мои зеленые бигуди?! – проскрипел старческий голос из глубины квартиры. Голос, что с недавних пор озвучивал все Олеговы кошмары без исключения. – Я помню, что положила их на тумбочку, но их здесь нет! Я не могу без бигудей! Олежа!!!
Дубровин закрыл глаза и мысленно досчитал до десяти. Осталось совсем немного. Пройдет каких-то двадцать четыре часа, и Втула заберет эту упырицу обратно. Спустя неделю житья бок о бок с Агнессой Юрьевной Олег уже сам готов доплатить, лишь бы забрал. Но учитывая, что неуемную любвеобильность Паши унимало только присутствие в квартире бабушки, возвращать старушку домой придется с боем.
– Олежа, я к тебе обращаюсь! Куда ты их дел?!
Дубровин допил чай и, нацепив на лицо терпеливую улыбку сестры милосердия, отправился на поиски зеленых бигуди, на которые, в сущности, и променял пять косарей, шесть дней спокойной жизни, Симочку и Лауру. Но если Симочки и всего остального было искренне жаль, то Лаура жалелась недолго.
--------
С Динкой он так и не увиделся: попал в пробку и слушал возмущенные вопли автомобилей с усталыми и голодными хозяевами за рулем. Такой же усталый и голодный, но все же радостный Дубровин не терял надежды, пока короткая стрелка часов не переползла цифру восемь. Радость потухла, и Олег в сердцах внес свою лепту в народное возмущение. В половине девятого его не пустят к Динке даже по самому большому блату.
Когда пробка наконец рассосалась, он свернул на родную улицу. У подъезда заглушил двигатель, достал из подарочного пакета Симочку и, сам того не желая, расправил чуть смявшееся кружево на Симочкиной блузке. Мишка (ну не цеплялось к ней слово «медведица») серьезно смотрела на Олега черными глазами. Из всей разномастной медвежьей армии Паши Втулы не улыбалась одна только Симочка.
Дубровин рассматривал игрушку, но видел перед собой Динку. Ни разу не сентиментальный, представлял, как улыбнется Динка, и собственный рот расползался до ушей. Может, Паша в порыве вдохновения уронил Симочку во что-нибудь сильнодействующее? С него станется.
Время идет, девять почти. В окнах горит свет – дома Лара, Лаура Давидовна, ждет его с ужином. К ужину очень хочется, к Лауре нет.
«Простить можно все, если человек по-настоящему тебе дорог, – зазвучал, как наяву, мягкий Динкин голос, – но доверять ему, как раньше, уже не получится. Все равно будешь ждать подвоха, подозревать его, сомневаться. Нет, Олег Владимирович, я бы так не смогла».
– Ну на фиг! – Дубровин уставился на медвежонка дикими глазами, сунул игрушку обратно в пакет и убрал на заднее сиденье. – На фиг, – повторил он уже в лифте, – пора с этим заканчивать.
Разговор получился короткий. Лара попробовала прибегнуть к слезам, давила на жалость; потом, вспомнив о гордости и окаменев лопатками, ушла в спальню «собирать вещи». Выглянула – Олег сидел в той же непримиримой позе со своим фирменным бараньим выражением лица. Открыла рот, но Дубровин ее опередил:
– Семь недель, Лара. Не четыре – семь. Те три недели меня не было в городе. Выводы делай сама, я свои сделал.
Лаура вздрогнула. Шах. Но не мат, Олежек. Не на ту напал.
– Это ты себя уговариваешь?
– Нет, подтверждаю фактами тезис «Обманывать нехорошо», – Дубровин насупился. – Что бы там ни пели про мужскую солидарность, вашей солидарности она в подметки не годится. Ты этой Елизавете Тимофеевне на лапу дала или так, на жалости выехала?
Вот теперь мат. Лаура нашла в себе силы не отвернуться.
– Значит, настучала. – Она скрестила руки на груди. – Отпираться не буду. Зачем? Ты из нее небось душу вытряхнул, все бумаги заставил подписать. Кредит на ее имя случайно не оформил? Что молчишь? Бедненький, обидели его! А на мои чувства тебе наплевать?
– А они есть вообще, чувства эти?
– Я люблю тебя! И не хочу, чтобы из-за дурацкой ошибки...
– Ошибки, – с горечью повторил Олег, – теперь это так называется. Отлично! – Ему отчего-то захотелось объяснить, донести до нее. – Ладно, изменила, бывает, не убивать же тебя. Но предохраняться не судьба было? Или ты того, специально решила залететь? А что, вполне себе вариант. Полгода за просто так спим, мало ли...
– Ничего я не решала. Соврала ему, что на таблетках, – созналась Лаура. – Думала, залечу – проблем не будет, все равно я с тобой. Не залечу – значит, не судьба. Залетела, обрадовалась. Давно пора, не девочка. Жаль, докторша болтливая попалась, но откуда мне было знать, что ты копать начнешь?
– Почему ты не сказала, что хочешь ребенка? – Олегу вдруг стало важно это понять.
– А то я тебя не знаю, – пожала плечами Лара. – Набычился бы, встал в позу, не проймешь. Таких перед фактом надо ставить, иначе не созреете. Посмотри на себя! Тридцать лет, мозги набекрень, только и думаешь, где пожрать и потр*хаться. Нет, еще ляпнуть что-нибудь пафосное, сразить интеллектом, – тараторила она, захлебываясь словами, будто полжизни мечтала высказаться. – Ты потребитель, Дубровин. Животное! Бревно дубовое. С тобой невозможно общаться – сплошной эгоцентризм. Весь мир обязан в твои паруса дуть. Кому ты нужен, кроме меня? Я-то привыкла. Любая нормальная женщина хочет иметь свой угол, мужа и ребенка. Скажешь, новость?
Рассмеяться было непросто, но Олег рассмеялся. В лицо. Устало, зло, почти нефальшиво. Лаура даже не побелела – пожелтела от досады, как лимон. Неужели всерьез рассчитывала пробить его?
– Я, конечно, не эксперт в любви, Лар, но в отношении меня у тебя явно кое-что другое.
--------
В настоящее вернул звонок. Олег замер с чистой рубашкой в одной руке и зеленым «бигудем» в другой. Звонили в дверь – долго, настойчиво и музыкально, как мог звонить в Дубровинскую квартиру только один человек.
– Здравствуй, мама. Прекрасно выглядишь.
– Олег, это возмутительно, – с места в карьер ринулась Татьяна Петровна, сбрасывая пальто на руки сыну. – Твой отец опять закрылся у себя в кабинете, отключил телефоны и не хочет никого пускать! У него в столе – дедов наградной пистолет, и я переживаю. Повлияй на него, тебя он послушает... А, здравствуй. Спасибо.
– Ему кто-нибудь звонил? – Олег повесил материнское пальто в шкаф, рубашку бросил на комод, а зеленый «бигудь» незаметно спрятал за спину от греха подальше. Мама пребывает в уверенности, что Втула пагубно на него влияет, хоть Паша и лыс, как колено, вот уже десять лет как.
– Я не знаю. Володя встал очень рано. Когда я проснулась, он уже сидел... Чем это так странно пахнет?
Татьяна Петровна стояла у плиты и страшными глазами смотрела на белесую жижу в ложке. Подцепила кусочек фарша, попробовала. Остатки пельменей желейно дрожали тестом. Олег заранее приготовился к торнадо, сжав в кулаке счастливый Агнессин «бигудь».
– Олег, скажи мне правду: ты это ел?
– Я похож на самоубийцу? – ляпнул Дубровин. – Это Агнесса Юрьевна раскопала у себя рецепт Юрского периода. Я сопротивлялся, как мог.
– Сумасшедшая старуха, – ужаснулась мама. – Будь добр, передай мне телефон... Алло, Женя? Это Дубровина. Вы уже на месте? Замечательно. Женечка, позвоните Ольге Вячеславовне, извинитесь за меня и скажите, что занятие переносится на завтра. Да, на то же время. Нет, сегодня никак. Спасаю сына от пищевого отравления, а это надолго. Что? Нет-нет, что вы, только собирается. Спасибо, Женечка, и вам того же. – Мама нажала «отбой». – Продукты дома есть? Картофель, морковь, лук репчатый?
– Мам, а как же папа?
– Езжай к нему немедленно, – согласилась Татьяна Петровна, снимая пиджак и надевая поверх шелковой блузы Лаурин фартук с рыбами-клоунами. – Осторожней на дороге, сегодня скользко. Как доберешься и вытащишь отца из кабинета – позвони. Я скажу, что нужно докупить. Где у вас доска для мяса и колотушка?
– Не знаю, надо у Ларки... – Олег прикусил язык.
Мама погладила его по плечу и убрала руку. Трудно было ожидать от нее ласки нежнее.
– Ты поступил правильно. Она мне никогда не нравилась, слишком искусственная. Поезжай, я сама все найду. Так, рассол... Агнесса Юрьевна, куда вы подевали рассол?!
– Чта-а? Нашел? – капризно протянули из гостиной. – Неси его сюда! У меня левая кудря распадается!
--------
Дубровин ехал вызволять отца, слушал радио и вспоминал-вспоминал-вспоминал. Его не оставляла уверенность, что жизнь летит под откос. Что он свернул не туда и теперь прет по бездорожью, чтобы в конце концов упереться в болото. Где он ошибся? Что делает не так? И если надо что-то менять, то что именно? Рубикон уже пройден... Или нет?
Вещи перевезли быстро, за два вечера. Лаура не из тех, кто забывает у кавалера крема и нижнее белье в надежде вернуться. Хотя бы в этом она была честна: попробовала, не получилось – переживем как-нибудь. Порвали – значит, порвали; бревно – значит, бревно.
Самая первая «после Ларки» яичница показалась необыкновенно вкусной. Яичница со вкусом свободы. Глупо, конечно. Глупо, но вкусно. Недоумение и обида придут потом.
Уже потом, под лирический настрой, он будет гадать, в чем провинился. Они ведь ничего друг другу не обещали. Кто виноват, что Ларка невесть чего себе напридумала? Точно не он, Дубровин. Он реалист, когда не ударяется в рефлексию.
Будет скучать, глядя в слепые окна и возвращаясь в пустую квартиру. Не по Лауре конкретно – по теплу и уюту. Нехотя признает, что рациональное зерно в Ларкином ядовитом монологе все-таки имелось: ему нужна не женщина – ему нужен уют, и не суть важно, с каким лицом этот уют будет, лишь бы уютный.
Но все это будет потом.
Паша в честь знаменательного события простил Олегу тысячу и посоветовал не заморачиваться. Все бабы – змеи, что с них взять? Неделю с бабушкой, правда, простить отказался, но даже компания сварливой Агнессы Юрьевны, которая, по словам Втулкина, «всех нас переживет и на мою могилу плюнет», Олегу на тот момент не претила.
Одно огорчало – отсутствие звонка от Жанетты Сергеевны. Либо медсестра о нем забыла, либо гарпии блюли Динкин покой денно и нощно. Олег собирался отдать подарок лично, однако лишний раз провоцировать Ляну или видеть снисходительно-понимающую усмешку старой Надин не хотелось.
Дубровин ждал день, два. На третий не выдержал и поехал на свой страх и риск.
Жанетта Сергеевна неодобрительно качнула головой в белом чепчике. Давешние практикантки, наоборот, захихикали. Олегу было не до них – он спешил к знакомой палате с давно забытым чувством предвкушения. Как в детстве перед днем рожденья или Новым годом. Оказалось, что дарить подарки не менее приятно.
Дубровин протянул руку – постучать, когда дверь открылась. На пороге стояла пасмурная Ляна. При виде Олега эта пасмурность переросла в солидные грозовые тучи.
– Что приперся? – хмуро спросила Ляна, закрывая дверь. Уперла худую руку в дверной косяк, как шлагбаум. – Чего надо?
– И вам доброе утро, Ляна Романовна. Я к...
– Нет, Дубровин, ты не «к» – ты «от». С первого раза не дошло? Могу повторить. Пошел вон отсюда, сволочь!
«Она девочка, – напомнил себе Олег, – девочек трогать нельзя».
– Я просто хочу ее увидеть. Разрешите пройти, – с подчеркнутой вежливостью сказал он.
– Не разрешаю. – Правая Лянина щека напряглась. – Телефон запиши, пока я добрая, после двадцати двух ноль-ноль позвонишь. Пнешь бабу Надю насчет компенсации, а то задрала уже думать. И ты задрал сюда ходить.
– Я просто хочу увидеть Дину, что в этом такого?
– Она не хочет тебя видеть. Конец фильма. Беги, Форрест, а то у меня руки чешутся сделать тебе повторную ринопластику.
Олег не успел придумать ответ.
– Я вам повторю! – крикнула Жанетта Сергеевна. Подойти и разобраться ей мешали метры марли для салфеток, которые Жанетта сворачивала. – Я вам сейчас та-ак повторю... Сдурели мужики совсем! А ну, разошлись!
Ляна тихонько прыснула.
– Жанетта Сергеевна, хватит орать! Не в сортире сидишь, – возмутился кто-то из санитарок. – Заткнитесь все! Не хирургия, а двор проходной...
– Сама заткнись!
– Щас у меня все дружно заткнутся!
– Дубровин, метнись отсюда, а? – вздохнула Ляна. – Бесишь меня сильно.
– Взаимно, – не остался в долгу Олег.
– Прибить тебя мало. У Динки и так головные боли усилились...
– Что с ней?
– Сотрясение мозга, – ехидно сказала Ляна. – Странно, что ты не заметил.
– Боли усилились почему?
– Сгинь!
– На вопрос ответь!
Ляна оскалилась:
– А я что, врач? Ей волноваться нельзя, а ты ее волнуешь. Она тебя боится и ненавидит.
– Ненавидит? – переспросил Олег, и в груди стало холодно и пусто.
– Просила, если ты снова придешь, не пускать ни в коем случае, – подтвердила Ляна, – а лучше послать, чем я и занимаюсь. Видеть, говорит, не могу эту уголовную рожу. Оставь сестру в покое. Ей лучше, когда ее не дергают... Эй, а «до свиданья» сказать?
Дубровин подошел к посту. Оглянулся на Жанетту.
– У вас тут бумажки лежат нарезанные. Можно одну? И ручку.
Жанетта кивнула. Как ему показалось, ободряюще.
Олег черкнул что-то на листочке, свернул записку и сунул в пакет, разрисованный по-новогоднему. Пакет отдал Ляне, и та с удивлением взяла. Сказал: «Передай Дине, пусть не волнуется», и ушел.
--------
Динка тем декабрьским утром прижимала к себе Симочку и тоже вспоминала, как пыталась читать «Грозовой перевал», но оставалась в реальности, и, затаив дыхание, ждала, чем все закончится.
Надин постукивала спицами, вывязывая Динке берет. Бизнес простаивал, бездомные котята и горшочки с геранью пока не обрели свой кров, но бабушка считала петли.
– Ломится, прохиндей, – ворчала она. – А зачем ломится, скажи на милость? Медом ему тут намазано?
Соседка Светка в присутствии Надин предусмотрительно помалкивала. Даже ела бесшумно, чуть причмокивая, когда в «шоколадном» корольке попадались косточки.
Голосов Ляны и Олега было не разобрать – какое-то невнятное бормотание, а потом и вовсе все стихло. И Ляна вернулась странно притихшая, с большим пакетом – стилизованные башни Кремля на фоне синего неба в снежинках и салютах.
– Ушел, – сказала Ляна, – вернуться не обещал. Миссия выполнена. Вот, просил передать.
– Что там? – опасливо спросила Динка. Она не любила сюрпризов.
– Открой, посмотри. Иди сюда, баб Надь. Тебе понравится. – Ляна продолжала странствовать. Она улыбалась, как дурочка. Ляна-то! – Он просто мастер прощальных подарков. Аж проняло!
Когда Симочка увидела свет, первой ахнула, как ни странно, Светка.
– Ну ничего себе!
– Медведь? – Надин скептически выгнула седую бровь. – Оригинально. Медведь – это к долгам.
– Медведь – это к сопернице, – возразила Света, вскакивая с кровати и хватаясь за шов. – Дайте посмотреть, – она сцапала Симочку. Динка отпрянула. – Какая прелесть, бабоньки! И-и-и! Да, это тот самый, у мамки в кабинете такой же пацан сидит.
– Какой «такой»? – фыркнула Ляна. – Дубровин и мать твою успел покалечить?
– Да не, вы что?! – возмутилась Света, баюкая Симочку. – Мамка мишек собирает, подарил ей кто-то в коллекцию. Этикетку видишь? – Соседка ткнула ногтем с облупившимся лаком в невидимый шов на сарафане игрушки. – Эксклюзивный медведь от Паши Втулкина. Смотри! Только Паша им так красиво носики прошивает, глаза специально красит, фишка такая. И натуральные ткани. А, деревня, что с вас взять? – махнула рукой Света. – Какая красота! Динка, продай мне ее, пли-и-из!
– Отдай, – тихо сказала Динка.
– Ну, Динка-а!
– Отдай.
Света надулась, но отдала. Динка неловко взяла медвежонка здоровой рукой. Вгляделась пристально. Не улыбнулась, нет, – родственницы не помнили, когда в последний раз видели Динкину улыбку, однако глаза ее зажглись таким теплым светом, что у всех, кто хорошо знал Дину Кудряшову, не осталось сомнений – она тронута до глубины души.
– Там вроде записка была, – Ляна продолжала кривить губы. Требовалось срочно спасать ситуацию. – Люблю, целую, с тоски сохну и все такое. Дубровин – гребаный романтик. Скажи, Динь? Ой, не могу!
Надин выловила записку со дна кремлевских башен. Поправила очки и прочитала. Захлопала глазами, как сова. Три коротких слова: «Ее зовут Симочка».
– Симочка, – охрипшим голосом повторила Надин и отчего-то перекрестилась.

Глава 6. Физика и лирика

Олег понял, что с отцом все в порядке, едва оказавшись на пороге родительского жилища. Не пришлось даже стучать и орать – Владимир открыл сыну сам.
– Разнесла уже, значит, сорока. Ну, проходи, раз пришел.
Квартира, где Дубровин-младший провел детство и юность, встретила полумраком, запахом материнских духов, совсем слабым – любимой отцовской арабики, пить которую тому было строго противопоказано, и возмущенным щебетом Клары. Кларой звали канарейку, которую Владимир Дубровин подарил жене не тридцать первую годовщину совместной жизни, чтобы той было о ком заботиться. Татьяна Петровна в Кларе души не чаяла, но птичка в клетке скучала, и Олег, вспоминая собственных попугаев из босоногого детства, всерьез подумывал принести к Новому году подходящего Карла, чтобы канарейки на почве взаимной любви к кораллам и кларнетам наплодили побольше маленьких Карликов.
– Кофе будешь? – Владимир Алексеевич настороженно поглядывал на сына и комкал в руках очередную исписанную цифрами бумажку. Ну, разумеется.
– Спасибо, пил уже. Бать, что происходит? Тебе не надоело его кормить? Дай сюда, – бумажка противно хрустнула в руке. – Он совсем оборзел?! Вот с*ка. Звони, назначай встречу, – бросил Олег, разрывая листок на мелкие кусочки. – Сам поеду. Поговорю.
– Нет.
Заявив, что отец его послушает, Татьяна Петровна сильно преувеличила. Владимир Дубровин после смерти отца, Олегова деда, не слушал вообще никого, из-за чего, в конце концов, и прогорел.
– Почему нет? – Олег заставил себя говорить спокойно.
Вместо ответа Дубровин-старший сбегал в кабинет и принес тот самый наградной ствол.
– Ты лучше, того, сразу пристрели меня, – бормотал он, суя пистолет в руки сына. – А вторую – себе в лоб, чтобы не мучиться. Если Рязанский узнает, что ты с Кумом говорил, нас обоих порешат, и не так, не с ходу – долго и основательно. Раз себя не жалеешь, меня не жалеешь, о матери подумай. Мы еще можем спасти...
Олег пистолет взял, повертел в руках. Хорошая бандура, добротная, неухоженная только. Пылится в ящике, жуликов при случае пугать. Или Татьяну Петровну.
– Сколько это будет продолжаться, пап? Год, два, десять – сколько? – Олег прицелился в картину с изображением осеннего леса, вхолостую щелкнул курком. – Я после тебя платить не собираюсь. Найду гада и – пуф! Рязанскому давно на нас плевать, разве неясно? Забыли, кончились. Знает он все. Кум тебя нагло доит, а ты ведешься.
Владимир утер платком лысую макушку. Волосы у него оставались, но редкие, белесые, ближе к ушам. Маленький, дрожащий человек, который считал, что строит башню, а сам старательно рыл котлован, куда и провалился однажды вместе со всем, что имел.
– Спасать нечего, – продолжил Олег. – У тебя есть только мама, и я, и эта квартира. Проснись, пап. Посмотри на себя! Ты же шороха каждого боишься. Зачем ты сдался Рязанскому? Поглумиться? Делать ему больше нечего. Кум – продажная старая с*ка...
– Шакал, – неожиданно согласился Владимир Алексеевич. Глаза его блеснули воинственным блеском, кулаки сжались, – вечно с протянутой рукой бегал, падла. В рот заглядывал, шнырял там и сям. Хрен ему, а не деньги, – Дубровин-старший показал пустоте кукиш. – Хрен тебе! Выкуси!
Олег невесело усмехнулся и, пользуясь тем, что отец побежал за альбомом со старыми фотографиями, как делал обычно после вспышки ярости, спрятал пистолет в пустой сейф за картиной и на всякий случай сменил код.
– Собирайся! – крикнул он. – Поехали.
В родительской спальне что-то звучно шлепнулось на пол. Альбом.
– Куда? – приглушенно охнул Владимир Алексеевич.
– Руденко сегодня не будет. Поможешь мне кое с чем, а потом возьмем маму и поедем за елкой. Игрушки там, лампочки, хлопушки всякие. Я в этом году с вами праздную... Не против?
Владимир смотрел на раскрывшийся посредине альбом и часто моргал. Из-под детского фото недовольного Олега на пластмассовом горшке выглядывал уголок совсем другой фотографии. Ему так и не хватило духу выбросить эту чертову карточку.
– Пап, ты живой? – позвал Олег обеспокоенно. – Ну е-мое!
Гулкие шаги сына заставили захлопнуть альбом и улыбнуться. Вырастили шкафину, что не в каждую дверь проходит и любимую Танину люстру вечно головой приветствует.
– Ты реально хочешь взять меня с собой?
– Реально, реально. – Олег поправил наручные часы. – У тебя полминуты, время пошло.
Владимир послушно открыл гардероб и достал не новый, но добротный костюм и рубашку. Таня как чувствовала, выгладила все вчера. Эх, Таня, Танюшка...
Уголок мятой фотографии упрямо торчал из прозрачных страниц. Светловолосая красавица Таня Головченко и два абсолютно разных парня по бокам от нее – Володя Дубровин и Костя тогда-еще-Ларионов. Их единственное совместное фото, их последняя студенческая весна. Все трое счастливо и беззаботно улыбаются в камеру, однако при повторном, более внимательном взгляде на карточку становится ясно, кто тут лишний. Счастье было достоянием двоих, третий же просто пытался соответствовать фону...
«А всё равно в итоге вышло по-нашему», – пришла на помощь старая мантра, и неприятные воспоминания схлынули, как по заказу.
--------
Гениальный план провалился где-то между стадиями «возьмем маму» и «поедем за елкой». Мироздание, определенно, решило, что на роль спасателя заблудших душ ему не найти кандидатуры лучше, чем Олег Владимирович Дубровин.
Начиналось все как нельзя лучше. Отец, в котором мало чего осталось от талантливого управленца и жесткого человека, быстро перестал стесняться и с удовольствием вникал в тонкости бумажной части оконной индустрии. Закрепленный за Олегом стажер Славик, чуть ли не кланяясь в знак благодарности, умчался в соседний торговый центр – искать подарок невесте среди того хлама, что там остался.
«А мама тебя недооценивает, – думал Олег, наблюдая, как Владимир Алексеевич докапывается до курьера. – Нельзя тебе дома сидеть. Загниваешь, а тут, пожалуйста, бегай, рычи, налаживай систему. Вон как влился в процесс, прямо с ходу. Надо поговорить с Руденко».
Дубровин жалел только об одном – что увяз в собственных проблемах, напрочь забыв, что люди после пятидесяти растут в обратную сторону. Что мешало пристроить отца раньше? Тем более, что у мамы это не получалось на протяжении последних десяти лет.
Татьяна Петровна была не в восторге:
– Олег, не будь эгоистом. Разве я об этом просила? Отец после инфаркта, ему нельзя волноваться. Забери Володю немедленно!
– Мам, ты бы его видела, – хмыкнул Дубровин, зажав телефонную трубку ладонью, – помолодел лет на десять, снова повышает голос. Научит офис во главе с большим боссом уму-разуму. Вот увидишь, завтра он точно попросится обратно.
– Олег, – резко оборвала сына Татьяна Петровна, – сейчас же вези отца домой! Ты не знаешь, к чему может привести эта нелепая авантюра, а я знаю. Поверь, так будет лучше, – добавила она, смягчившись, – для всех нас... Ах да, купи, пожалуйста, ванилин, разрыхлитель и клубничный конфитюр.
– Конфитюр и прочее – ради бога, но папа пускай решает сам. Мы скоро будем.
– Олег, послушай...
Но уже он повесил трубку. Настроение, еще минуту назад болтавшееся в «плюсе», мгновенно съехало в «минус», и Дубровин хлопнул ладонью по столу. Рекламная свечка в виде Санта-Клауса подпрыгнула и завалилась на бок. Почему, когда ты хочешь сделать мир хоть капельку лучше, глупый мир усиленно этому противится?
Контрольным выстрелом стал звонок от Лауры:
– Дубровин, помоги! У меня прорвало трубу!
– Лар, мы же договаривались: никаких ролевых игр, – на автомате ответил он. – «Сантехник и хозяйка» – это ужасно пошло. Раз ты так хочешь, давай лучше...
– Я не шучу! – взвизгнула Манукян. – Меня заливает!
– Правда, что ли? – очнулся Олег.
– Да! Из унитаза хлещет. По всей квартире плавает... Бли-и-ин!
Дубровин поперхнулся.
– Ничего себе. Сантехника вызвала?
– Нет, он в запое, – шмыгнула носом Лара. – Опять.
– Тогда звони в МЧС! Или другому сантехнику. Не может же во всем городе быть один-единственный сантехник!
– Я номера не зна-аю.
– В интернете посмотри!
– Не могу!
– Почему?! – рявкнул Олег.
– К компу пройти не могу, – она зарыдала в голос, – там все в дер*ме.
Дубровина, как часто бывало в таких абсурдных ситуациях, пробило на «ха-ха».
– А сама ты где?
– На кровати сижу! Олежек, спаси меня, пожа-а-алуйста!
– Ладно, сейчас приеду. Но если ты опять соврала...
К моменту появления Дубровина Лаурина квартирка имела вид настолько неприглядный, что из нее сбежал бы в запой даже бывалый сантехник. Воды с примесями было примерно по щиколотку, но она продолжала прибывать. Злополучный унитаз шумел и клокотал, как Везувий.
Кое-как закатав штанины, Дубровин пробрался к спальне. Мокрая Ларка сидела на кровати, поджав под себя ноги, и хныкала. В квартире этажом ниже хныкали и ругались соседки – престарелые сестры-близнецы. Видимо, все ждали своего рыцаря, и никому не пришло в голову позвать нормальную помощь.
– День удался, – прокомментировал Олег. – Пошли, заяц, дед Мазай приплыл, – он взял ее на руки и скривился: – Фу-у, Лаура Давидовна, вы туда, часом, голову не окунали?
Утешало одно: Агнесса уже полтора часа как вернулась в родные пенаты. В противном случае, Дубровин сел бы рядом с Ларкой и, роняя горькие слезы, дожидался бы МЧС.
--------
Пока вымытая, высушенная и успокоившаяся Манукян в Олеговом свитере поглощала блинчики и пирожки Татьяны Петровны, Олег пересматривал в ноутбуке все, что смог найти на Константина Николаевича Рязанского – когда-то конкурента, потом делового партнера отца, а сейчас – полноправного владельца их общей фирмы и многих других фирм.
Все, что Дубровины задолжали еще в девяностых, они с горем пополам выплатили; непосредственно Рязанскому, который помог откупиться, вернули только в прошлом году. Могли бы и раньше, но Олег вцепился в нажитое собственным горбом – квартиру и «Тойоту». Готов был голодать и побираться, хватался за любую работу, пахал, как папа Карло, по двадцать пять часов в сутки, но право отстоял. Выкрутились.
А этим летом объявился некто Кум и непрозрачно намекнул Дубровину-старшему, что знает о нем и о Косте Рязанском кое-что интересное. То, чего не знает Костя, но будет не прочь узнать, а, узнав, сравняет с землей. Не Кума – Дубровина. «Мое молчание, Владимир Алексеевич, обойдется вам и вашему семейству в...» Так отец и подсел.
Чем он так досадил Рязанскому, говорить отказался наотрез. Повторял, что «это всплыть не должно». Достать информацию Олегу было неоткуда – ни зацепок, ни нужных знакомых. Интернет интимными подробностями не делился, отец молчал и раз в квартал отстегивал шантажисту н-ную сумму. Татьяну Петровну с обоюдного согласия не тревожили.
«Кума я, допустим, выщемлю. Узнаю. Дальше что, ползти к Рязанскому? Умолять дать слово молвить? – Олег щурился, глядя на равнодушные черные буквы, складывающиеся в прилизанную биографию К.Н. Рязанского. – А если там и вправду болото? Батя, твою налево, какого черта вообще?!»
Бывших бизнесменов не бывает. Даже если ты никто, обобранный до нитки, за тобой все равно будут плыть старые грешки. И всегда найдется гад, который этим воспользуется.
– А елку мы так и не купили, – сказал Дубровин вслух. – Обидно!
– Олеженька, – в освещенном проеме темной комнаты силуэт Ларки казался угольно-черным, – пойдем спать, а?
– Белье в шкафу возьми, диван я разложу, – буркнул Дубровин, развернувшись обратно к экрану. Ларка осталась торчать в дверях. – Забыла, где шкаф?
Она хихикнула и, подкравшись, обняла его за шею. Олег вздрогнул.
– Ни за что не поверю, что ты собрался спать один, – мурлыкнула Лаура ему на ухо. Еще и мочку прикусила, зараза. – Пойдем... раскладывать диван? Я начну, а ты продолжишь.
– Слушай, ты точно не взрывала ничего в унитазе? – простонал Олег. Кто-кто, а Ларка в совершенстве изучила все его «болевые точки». – Лара, не надо...
– Дубровин, позняк метаться. – Она захлопнула крышку ноутбука и убрала компьютер на место. Включила светильник. – Я уже беременна, твоя совесть может спать спокойно, так что заткнись и снимай штаны!
Под свитером на Манукян была его линялая синяя футболка, спортивные штаны болтались, как на вешалке, сколько ни затягивай шнурок, а белья ожидаемо не оказалось. Да и откуда ему взяться? Голая Ларка отбросила назад волосы, слегка волнистые после душа, пробормотала: «Дубровин, не тормози» и потянулась к ремню Олеговых джинсов.
Он скучал по ней. По ее телу, мягким волосам, умелым рукам – по всей Лауре в комплексе. Она интуитивно знала, что ему требуется именно сейчас, в эту самую секунду. Ее необязательно было любить – знай себе, изображай примерного мужа: приноси домой получку, дари цветы, ходи по магазинам, целуй, чеши за ушком и говори периодически, что она лучше всех. Лара не требовала большего, чем Олег мог ей дать. Кроме ребенка.
– Не думай, – хрипло прошептала она, прикусывая ключицу чуть больнее, чем нужно, и тут же зализала укус. – Как ты хочешь?
Лаура одинаково хороша как сверху, так и снизу. После насыщенного трудового дня – такого, как сегодня, Олег обычно позволял ей сделать все самой, но в последний момент передумал и, перекатившись, оказался сверху. Придавленная Манукян охнула: «медведь», и в голове будто что-то щелкнуло. Он выключил светильник.
Лара заинтересованно мяукнула. Им обоим нравилось при свете, а тут Дубровин, не отличавшийся особым разнообразием, вдруг... что? Застеснялся? Или неделя воздержания заставила пересмотреть жизненную позицию?
Невесомые, совсем не Дубровинские ласки вынудили Лару прервать размышления. Приятно, но неожиданно. И напрягает. Он гладил ее, как девственницу – медленно, осторожно, будто давая привыкнуть, не сжимая и не тиская, как делал обычно, до синяков. От прикосновения к груди она и вовсе зависла, а поцелуй заставил ахнуть и зарыться пальцами в короткие волосы, притягивая ближе, чего она сроду не делала!
«Дубровин, тебя, случайно, не монашки покусали?» – хотелось спросить Лауре, но получилось только жалобное: «еще». Он улыбнулся (вот откуда она это узнала?) и... поцеловал. В губы. Вежливо и деликатно, как все ту же гребанную девственницу!
Лара никогда не «выключалась» во время секса, а тут просто расслабилась и получала удовольствие. Если Олегу взбрело в голову сделать все самому, кто ж ему доктор? Она перестала следить, в какой момент лучше застонать или всхлипнуть – тихие вздохи получались сами собой. И бедра двигались неосознанно, рвано – в попытке поймать волну наслаждения, которую коварный Дубровин всячески отодвигал.
– Мы-мы-мы... с-свола-ачь... ну пожалуйста... Олег!
Сквозь пелену охотничьего азарта прорвался и замаячил досадной помехой телефонный звонок. Телефон выпал из кармана и лежал где-то рядом, можно было протянуть руку и выключить. Олег, не глядя, мазнул пальцем по экрану справа налево, сбрасывая вызов, но то ли мобильник лежал вверх ногами, то ли Дубровин в порыве страсти перепутал «право» и «лево»... Телефон забормотал что-то неразборчивое, и Олег наугад ткнул пальцем в экран, надеясь сбросить вызов. Лара взвизгнула одновременно с включением «громкой связи». Застонала, завыла.
– Олег Владимирович? – испугался звонящий. – Вам плохо?! Олег Владимирович!
Олег Владимирович в буквальном смысле упал с кровати, потому что звонила Динка.
--------
Дешевый мобильный телефон был у Кудряшовых один на всех вместо стационарного. Носила его обычно Ляна. Динке звонить было некому, а Надин изредка обзванивала немногочисленных подруг от соседки в обмен на шерстяные носки с узорами, вывязывать которые умела только бабушка.
– Да брось ты уже этого медведя, – сердилась Ляна. – Вцепилась в него, как в родного. Тебе сколько лет, дитятко?
– Восемнадцать лет, три месяца и пять дней, – ответила Динка, поглаживая Симочкину лапку большим пальцем. – Почему я должна ее бросить? Она моя, а я ее.
– Светка сказала, сколько эта «твоя» может стоить. Он нас подкупить пытается, разве неясно?
– Неясно. Я Симочку продавать не буду.
– И что с того? – не поняла Ляна.
– Какой же тогда подкуп, если денег нет?
Ляна укусила себя за нижнюю губу. Нашел к ребенку ключик, сволочь.
Почему Надин до сих пор тянет кота за причиндалы – Ляна голову сломала, но к разгадке так и не приблизилась. Всю неделю от Дубровина ни слуху, ни духу, странно даже. Может, бабка решила через него канал сбыта бездомных котят и гераней организовать?
Наверное, Ляна слишком сильно задумалась, потому что, когда она ушла, мобильный телефон остался лежать на Динкиной тумбочке. Динка заметила это слишком поздно, и просить кого-то догнать Ляну было уже бессмысленно.
Оставшись одна (шумную Свету утром перевели в другую палату), Динка открыла, было, книгу, но не-нет да скашивала глаза на поцарапанный синий корпус. Если она позвонит Олегу Владимировичу и поблагодарит его за Симочку, это будет очень неудобно? А очень нечестно по отношению к Ляне? Ляна не разрешала ей брать телефон. Но как же спросить разрешения, если телефон здесь, а Ляна – там?
«Это не будет враньем, – уговаривала себя Динка, – я только поблагодарю его, и завтра все объясню Ляне. Отдам ей деньги с зарплаты, ведь звонить, наверное, дорого».
На экранной заставке таращил глаза Паганини. Динка грустно посмотрела на сомика (Надин все равно забывает его кормить, как не напоминай) и ватным пальцем нажала на зеленую трубочку. Олег в списке Ляниных контактов звался ожидаемо: «Дубровин сволочь». Динка на всякий случаев полистала адресную книжку, не нашла ничего похожего и, глубоко вздохнув, нажала на зеленую трубочку еще раз.
Олег не брал трубку долго, а когда гудки прекратились, Динка ничего не услышала.
– Олег Владимирович, – нерешительно начала она, – добрый вечер. Это Динка... то есть, Дина Кудряшова...
В трубке что-то зашелестело, а потом – стон. Громкий крик, похожий на вой. Динка испугалась. Бабушка, когда у нее очень болело сердце, иногда кричала похоже.
– Олег Владимирович, вам плохо?! Олег Владимирович!
Она должна была вскочить с кровати, позвать кого-нибудь, сказать, что там человек умирает, но ноги не слушались. Голова разламывалась на куски. Динка набирала номер снова и снова – абонент не отвечал.
«Он умер», – поняла Динка и беззвучно заплакала, уткнувшись носом в Симочку.
Телефон ожил минут через сорок. Наплакавшаяся Динка уснула и спросонья долго не могла разглядеть, кто ей звонит. Звонил «Дубровин сволочь». Наверное, его родственники хотят поговорить с Ляной и извиниться, что, так и так... В горле зачесалось.
– Алло, – тихо сказала Динка.
– Дина Романовна, добрый вечер, – поздоровался телефон голосом Олега. – Извините, что разбудил...
– Вы живы?!
– Ну да, – недоуменно сказал он. – А не должен?
– Я думала, что вы умерли. Вы так ужасно кричали...
Если бы Динка могла видеть лицо Олега, она бы наблюдала редчайшее явление. Такое же редкое, как комета Галлея – Дубровин густо покраснел.
– Извините, больше не буду. Вы мне звонили?
– Да, – обрадовалась Динка. – Хотела сказать спасибо. За подарок.
– Вам понравилось?
– Очень. Спасибо. Чудесный подарок.
– Я рад. Она на вас чем-то похожа.
Динка не знала, что ему ответить, о чем с ним говорить, и начала прощаться.
– Подождите, – испугался Олег. – Дина Романовна...
– Да?
– Не кладите трубку! Поговорите со мной, пожалуйста, – взмолился он.
Она заморгала.
– Поговорить? О чем?
– Да о чем угодно. У вас такой голос красивый. Хоть стихи почитайте!
– Стихи? Л-ладно...
Как белый камень в глубине колодца,
Лежит во мне одно воспоминанье.
Я не могу и не хочу бороться:
Оно — веселье и оно — страданье.
Мне кажется, что тот, кто близко взглянет
В мои глаза, его увидит сразу.
Печальней и задумчивее станет
Внимающего скорбному рассказу.
Я ведаю, что боги превращали
Людей в предметы, не убив сознанья,
Чтоб вечно жили дивные печали.
Ты превращен в моё воспоминанье.
– Красиво. Это ведь Ахматова?
– Да. Любимое стихотворение Надин.
– Красиво, – повторил Олег, – но грустно. Я больше веселые стихи люблю.
– А разве такие есть?
– Конечно. У меня друг, Пашей звать, обожает неопубликованные стихи Пушкина. Очень веселые, но я их лучше читать не буду, а то с территории выгонят. Втула их читает, когда от него очередная б... э-э-э... девушка уходит. Читает и плачет.
Дубровин нес какую-то ересь, лишь бы говорить. Мерз под Динкиными окнами и нес чушь, улыбаясь виновато и радостно.
– Странный у вас друг, – заметила Динка.
– Еще какой. Говорит, что Есенин про меня писал:
Отговорила роща золотая
Берёзовым, весёлым языком,
И журавли, печально пролетая,
Уж не жалеют больше ни о ком...
Динка хотела что-то ответить, когда вызов неожиданно оборвался. Олег раздраженно снял блокировку с экрана, набрал повторно – аппарат вызываемого абонента выключен. Батарейка у нее села, что ли?
«Выгляни, – мысленно попросил Дубровин. – Выгляни, Динка».
Но окно оставалось таким же светлым. Олег выждал минуту, другую, вздохнул, поднял воротник пальто повыше и уже собирался вернуться на стоянку, где бросил свою Красотку, как его будто толкнули в спину чем-то увесистым.
Олег задрал голову. В светлом квадрате окна стояла Динка и махала ему здоровой рукой.

Глава 7. «В лесу родилась Ляночка»

Последнее утро уходящего года выдалось серым и сумрачным. За окном гнездились бурые, разжиревшие тучи, грозя то ли проснежиться дождем, то ли пролиться снегом.
Дубровин открыл глаза, смачно зевнул и уставился в сумрак хмуро и немигающе, как филин. Искал пыльные, советские еще электронные часы с зелеными цифрами. Часы нашлись, зеленые линии не сразу, но сложились в 527. Олег вспомнил, что у него сегодня выходной, и зарылся обратно в подушку.
Встал Дубровин уже глубоко за полдень. Умылся, привычно ощупал нос (тот хоть и болел меньше, но любил отекать по утрам и менять цвет до оттенка спелой сливы), оделся, сжевал на ходу парочку бутербродов и отправился раздавать подарки. Ларке – халат и банные тапочки (в ноябре купил, не пропадать же добру), Втуле – подарочный набор юного алкоголика: красиво упакованная коробка, а в ней – маленькие, с одеколон, бутылочки разномастного элитного пойла, которые Олег привез из Лондона.
Лара, несмотря на вечерний рейс до Еревана, потратила полчаса на изъявления восторгов и попытки впихнуть в Олега остатки диетической «оливьешки», которая в саму Манукян уже не лезла, но выбрасывать было жалко.
Паша бессовестно дрых, обняв руками подушку и пуская слюни в наволочку, поэтому открывала Дубровину очередная Пашина Люся – обернутая полотенцем, как голубец листом капусты, силиконовая кукла.
– Че звонишь так рано? – зевнула она. – Ты кто вообще?
– Дед Мороз в пальто. С Новым годом, Люся! – Олег вручил кукле подарок и отдал честь.
– Я как бы Илона, но спасибо. – Блондинка встряхнула коробку, прислушалась. Полотенце съехало, явив миру гимн пластической хирургии и бабской глупости.– Там что, бокалы?
– Духи, – серьезно сказал Олег. – Французские. Наслаждайтесь, а я пошел.
– Паше что-нибудь передать? – смягчилась Люся-Илона, поправляя полотенце.
– Поздравь его с праздником. Кстати, – Дубровин завертел головой в поисках опознавательных знаков, но увидел только криво прилепленную над зеркалом гирлянду и сувенирный колпак Санты на вешалке, – куда вы дели бабушку? Агнесса Юрьевна, душа моя, вы живы?!
– Олежка пришел! Олеженька мой! – гаркнули из дальней комнаты. – Олежа, забери меня отсюда! К тебе хочу! Павел!!! Отдай меня обратно!
Блондинка покрутила пальцем у виска. В спальне Втула, судя по звукам, ударился лысой башкой о прикроватную тумбочку, а хихикающий Олег презентовал Агнессе Юрьевне упаковку новых, на этот раз красных и желтых, бигуди, чмокнул старушку в сухую щеку и отбыл восвояси.
--------
По радио крутили что-то новогодне-бодрое, и Дубровин, следя за дорогой, немелодично подпевал певице. Природа, щедро одарив Татьяну Петровну и вполне сносно – Владимира Алексеевича, на их великовозрастном отпрыске отыгралась по полной, и петь Олегу было строго противопоказано. Даже в душе, даже в караоке под водочку. Он и не пел, однако праздничным энтузиазмом заразился. Этот энтузиазм был повсюду: в снежинках на лобовом стекле «Тойоты», в разрисованных витринах и баннерах, даже в слегка безумных человеческих волнах, разбивающихся о торговые центры и супермаркеты.
На светофоре образовалась пробка. Барабаня пальцами по рулю и гнусавя бессмертный «Happy New Year», Дубровин от нечего делать глазел по сторонам. Троллейбус, за которым он полз от самой Астраханской, причалил к остановке. Выбравшаяся из троллейбуса сутуловатая фигура показалась Олегу смутно знакомой, и он потер переносицу. Словно почувствовав угрозу в адрес своей драгоценной горбатой персоны, нос заныл.
– С наступающим, Ляна Романовна, – буркнул Дубровин. – Желаю найти под елочкой тихий, покладистый характер.
Ляна Кудряшова одернула черную «аляску» и, сунув руки в карманы, скрылась за дверью кондитерской. На сладенькое потянуло? Или для Динки?
Загорелся зеленый, Олегу засигналили. Пришлось смириться и ползти дальше.
Второй раз он заметил Ляну у свадебного бутика. Та осторожно шагала по скользкому тротуару, намотав на запястье ручки белого пакета. В пакете угадывался торт.
Светофор – как нельзя кстати. Дубровин опустил стекло.
– Ляна Романовна, вас подвезти?
Ляна вздрогнула, но быстро нашла глазами «Тойоту» и с явным удовольствием показала Олегу средний палец. Дубровин в ответ пожал плечами и отвернулся. На «нет» и суда нет.
Она запрыгнула в машину буквально за секунду до зеленого сигнала. Хлопнула дверью, стянула с головы лыжную шапочку и демонстративно стряхнула с нее снег.
– Опять к Динке, убивец? Не надоело?
– И вам доброго дня, – не поддался на провокацию Олег. – Печку прибавить или так сойдет? Вы вроде не замерзли.
– Заботливый какой, – умилилась Ляна. Темные кудри торчали во все стороны, только ворон приглашай. – Понял, что с Динки взятки гладки, и решил ограничиться прощальным вечером поэзии? Ты меня удивляешь, – она протянула руки к теплому воздуху и поежилась. Все-таки перчатки без пальцев – сугубо осенний, пижонский вариант перчаток. – Как там твое бедное больное сердце, не беспокоит? Уйти в расцвете больше не тянет? А вот это зря.
Олег раздраженно выдохнул и сбавил скорость. Рассказала, значит. Как на духу.
– Откуда в тебе столько желчи, а?
– Я холерик, по статусу положено, – парировала Ляна. – А ты меня, к тому же, еще и бесишь. Проблемы с памятью? Могу подсказать чудесное средство. Берешь скипидар...
– Иди ты в ж*пу, – огрызнулся Дубровин. – Ни слова больше не скажу. Довезу молча.
Ляна нахохлилась. Неужели стыдно стало? Надо запомнить этот день!
– Ладно, проехали. В честь праздника, так уж и быть, держи мое королевское «спасибо» и полминуты молчания, прежде чем я навсегда тебя покину.
– Очень любезно с вашей стороны, мадам! – не удержался Олег.
– Кажется, ты обещал молчать, – она придержала на коленях норовивший съехать пакет. – Ладно, ладно, не пыхти, кису кис, пису пис. Спасибо, что подвез. По этим скользким колдобинам я бы три часа добиралась... О-о, – Ляна присвистнула, заметив экскаватор и раскуроченный вдоль и поперек тротуар, – да ты мой спаситель! Поцеловать тебя, что ли, в знак глубочайшей признательности?
– Обойдусь, – проворчал Олег.
– Обойдешься, – легко согласилась Кудряшова.
Срок действия пропуска на больничную стоянку истек, Олегу пришлось втискиваться напротив въезда, между двумя занесенными снегом «жигулями».
– Прошу на выход, Ваше Величество. – Он не стал глушить мотор.
– Сервис на высшем уровне, – Ляна криво усмехнулась и почесала шрам на левой щеке.– Может, поговорим серьезно?
– Если только без членовредительства.
– Да кому он сдался, твой... Все, теперь точно серьезно, – она вздохнула. – Исчезни из Динкиной жизни, очень прошу. Не звони, не карауль, не таскай ей медведей в мешке. Не знаю, за коим лядом она тебе сдалась. Правда, не знаю. Деньги еще вчера пришли, оперативно сработал, молоток.
– Почему у вас все упирается в деньги? – недоумевал Дубровин. Рука сама повернула ключ, и Красотка перестала фыркать. – Что у тебя, что у нее.
– Вот видишь, какие мы алчные. А ты альтруист, тебе должно быть противно.
– Да при чем здесь?!..
Взгляд Ляны перестал быть скептическим. Теперь она смотрела на Дубровина спокойно и понимающе. Как мама, как доктор, как умудренная опытом старуха Надин. И заговорила так же:
– Олег, – Ляна впервые назвала его по имени, – моей сестре восемнадцать лет. Она закончила девять классов и только в прошлом году узнала, откуда берутся дети. Мы стараемся не зацикливаться на этом, но она другая. Чудес не бывает. Динка никогда не бросится тебе на шею, не растает от комплиментов. Она существует... как бы тебе объяснить?.. автономно от этого мира. Делает изо дня в день одно и то же, готовит одно и то же, ходит одним и тем же путем. Ее счастье – в этом постоянстве. А ты свалился, как снег на голову, и считаешь себя благородным рыцарем. Не бросил? До больницы довез? Умничка, мальчик, держи конфетку! Да если бы не ты... Чего ты ухмыляешься?
– По-моему, ты зациклилась, – сказал Дубровин с улыбкой.
Она поперхнулась воздухом.
– Я?! – Непривычно высоко. – Зациклилась?
– Ага. Если тебя кто-то кинул, это не значит, что надо запирать сестру в четырех стенах и запрещать людям дышать на нее. Своей опекой ты только хуже делаешь. Дина у тебя как под конвоем, это неправильно. Она не сможет всю жизнь просидеть у вас под крылышком.
– Дубровин, откуда тебе знать...
– Неоткуда, – согласился он, – и я не лезу в ваш уклад. Просто подумай об этом.
– Вот и не лезь! – Ляна рывком распахнула дверь. Коробка с тортом жалобно хрустнула в ее руках. – Счастливо оставаться!
– Будь здорова, – сказал Олег захлопнутой двери. Та продолжала дрожать от злости и обиды.
--------
Он уже забыл, каково это – встречать праздник в кругу семьи. И, отказавшись от приглашения Втулы «побаловаться снегурочками», Дубровин ничуть не жалел. Оно того стоило.
Красивая мама в компании соседки напротив что-то резала, крошила и оформляла на кухне. Отец с соседом в шапке Снегурочки (белые косы то и дело окунались в соус, но сосед этого не замечал) смотрел «Иронию судьбы» так пристально, будто видел впервые. За окном кто-то тестировал фейерверки.
Олег с Кларой на плече уничтожал фруктовую нарезку. Ручная Клара время от времени спускалась на стол и ходила по скатерти, клюя кольца для салфеток. Новоприбывший кенарь Карл отходил от шока в новой клетке. Теперь он знал, что такое уставшая от одиночества женщина, и даже чирикнуть боялся.
– Феминизм – страшная сила. – Олег посадил канарейку на палец и пошел на кухню. – Мам, теть Люб, вам помочь?
– Отнеси на стол, пожалуйста, – пухлая, сдобная тетя Люба вручила ему блюдо с сельдью «под шубой». – Тань, утку пора доставать, а то пересушится!
– Сейчас, – Татьяна Петровна в синем концертном платье, которое по-прежнему прекрасно на ней сидело, и фартуке искала прихватку. – Олег, принеси с лоджии большую кастрюлю, там оливье. И банку с компотом, лучше черешневым. Я в графин налью... Ой, канапе достать забыли!
– Мама, ну куда нам столько? – Дубровин пересадил птичку на плечо и, помимо селедки, взял салатницу с «мимозой».
– Вот завтра проснешься голодным и узнаешь!
– Завтра я проснусь тихим и пьяным, – негромко, чтобы мама не слышала, возразил Олег и, как заправский официант, понес блюда к столу.
Заметив, что конец гирлянды некрасиво свисает с елки, Дубровин сел на корточки, поправил. Деревце было маленькое, почти игрушечное и местами откровенно лысое. Какое нашли. Спохватились-то в последний момент.
В кармане джинсов завозился телефон. Втулкин собственной персоной.
– Еще не соскучился в своем доме престарелых? – Пашин голос перекликался с музыкой и женским смехом. – Да, Машуня, она настоящая. Можешь на зуб попробовать, только не уколись! Блин, вот дура... – женский смех стал громче.
– Втула, не искушай. К вам я не поеду. – Олег уселся рядом с елкой и взглянул в окно, где набухали первые робкие искры салютов.
– Зря! У меня тут такие снегурки, на любой вкус и цвет. Потом поздно будет, Роща. – У Паши что-то громко дзинькнуло. – Кстати, мерси за подарок! Мы уже опробовали. Подваливай, свой вручу.
– Давай послезавтра.
– Скучный ты, Олег Владимирович, – пожаловался Паша. – Фиг с тобой, развлекай пенсионеров. С Новым, короче!
Втула отключился. Олег кое-как поднялся с пола, чудом не опрокинув елочку.
Телевизор нагло слил «Иронию судьбы» и выдал картинку с торжествующим президентом. Отец и сосед дядя Толя вышли из комы.
– Таня, Люба, скорей за стол! – рявкнул дядя Толя, бывший генерал, но такой же пухлый и сдобный, так тетя Люба, только с усами.
Пока «пенсионеры» внимали проникновенной речи, Олег отправлял смс-ки. Глупая традиция, но традиция же. Отмечая нужные контакты из списка, Дубровин запнулся на «Кудряшовых». Соригинальничать или стандартную отправить?
Надин все-таки назвала свою цену. Божескую, на самом деле, но затянуть пояс потуже все равно придется. Об аварии так никто и не узнал, и мама по-прежнему ругает двери, глядя на многострадальный Олегов нос... Бог с ним, с носом. Что писать-то?
Дубровин решительно стер стандартное новогоднее «Зимним белым покрывалом...» и, подумав, набрал: «Поздравляю с праздником! Желаю здоровья, счастья и чтобы все ваши мечты сбылись». Остальные смс-ки пошли по конвейеру.
– С Новым годом! – сказал президент.
Куранты на Красной площади забили полночь.
--------
Динка смотрела в окно. За окном что-то усиленно взрывалось, а молодежь со всей больницы махала бенгальскими огнями и провожала уходящий год восторженными воплями. Кто-то, не стесняясь, целовался, но, в основном, вопили, прыгали и тыкали пальцами в небо, как дети.
– Хочу на улицу, – мечтательно вздохнула Динка.
– К этим придуркам, что ли?
Голос Ляны прозвучал невнятно: она закусывала шампанское кислым мандарином.
– Нет. Гулять всю ночь, пока город спит. – Динка нехотя отвернулась от окна и села обратно на кровать, поджав под себя ноги в шерстяных носках.
– Сегодня город точно будет бодрствовать. Хошь? – Ляна протянула сестре кружку с шампанским. – Чуть-чуть можно.
– Не надо, спасибо, голова будет болеть. И тебе много не надо.
– Уговорила. – Ляна отставила пустую на треть бутылку и примостилась рядом с сестрой. Обняла, погладила по плечу. Динка, как в детстве, уткнулась бы ей в шею, только гипс здорово мешал. – Послезавтра тебя выписывают.
– Я знаю.
– Не слышу радости в голосе.
– Я рада, очень. Соскучилась... Можно мандаринку?
– Обижаешь. – Ляна достала из пакета оранжевый кругляш. – Правда, они кислые.
– Ничего, я люблю кислые.
Динка смотрела, как грубые пальцы сестры очищают мандарин. Кожура лопалась с тихим хрупом, и на ней выступали пахучие горьковатые капельки, совсем крошечные и почти незаметные. Ляна разделила цитрус на дольки и сунула в рот одну. Скривилась:
– Кислый. Наслаждайся.
Динка ела мандарин, Ляна ковыряла ложечкой остатки торта и удаляла бестолковые смс-ки от знакомых. Очередное послание удалила с особым чувством. Поучать он ее взялся, сволочь! Решил, что со стороны виднее. Да что он понимает?!
Ляна сама не знала, чем ее так раздражал Олег. Ясно же, что Динка его простила. И не отморозок вроде, а вполне добропорядочный козел. Отвечает за свои поступки.
«Он ее зацепил, Динку, – сообразила Ляна. – Как она про него рассказывала – вспомнить тошно. Олег Владимирович то, Олег Владимирович се... Раньше такой чести удостаивался только Паганини. Вот как он это сделал, а? И как ей только в голову взбрело ему позвонить?»
– Динь, а давай, когда ты выйдешь, по шмотью пройдемся? – предложила Ляна. – Купим тебе что-нибудь, а то ходить не в чем. Кофты на локтях попротирались.
– Давай лучше заплатим за все сразу: за воду, за газ, за свет.
– Так мы уже! Придешь домой, а дома все есть. Я просто хочу нормальный подарок тебе сделать. Полезный. Может, курсы какие-нибудь оплатим?
– Какие курсы? – испугалась Динка. – Зачем курсы?
– Ну, маникюра, допустим. Самые короткие, для расширения горизонтов, – спешно добавила Ляна. – Не век же тебе в библиотеке сидеть... Да, ты права, дурацкая затея. Проехали.
«Выкуси, Дубровин, – удовлетворенно подумала она. – Даже у меня не получилось».
– Динь, – Ляна сделала хитрое лицо и поставила коробку с тортом на тумбочку, – а давай нашу, новогоднюю?
Сестры обнялись и запели вполголоса:
В лесу родилась Ляночка, в лесу она росла.
Зимой и летом стройная, зеленая была...
Родилась Ляна действительно в лесу, семнадцатого января – на целый месяц раньше срока. Лянины родители жили тогда в деревеньке в Московской области, дороги замело – не проехать, разве что на санях, по снегу. А сани одни на всю деревню, и те с главой администрации неизвестно где катаются.
Лянина мама Даша, Дария Артуровна, сказала: «Не поеду, застрянем. Тут рожать буду».
Папа сказал: «Сама не родишь, предлежание неправильное. Поедем».
Анфиса Руслановна, Дашина мама, ничего не сказала, только ругалась.
Что делать? Поехали на дедовой «Копейке», застряли в перелеске. Папа вместе с прихваченным из деревни богатырем Васютой безуспешно толкал легковушку. Пока вытолкали, Ляна успела родиться, ей бабушка Анфиса помогла. А Лянина мама до больницы так и не доехала. Не успела.
Растила Ляну бабушка Анфиса. Убитый горем папа вернулся в родной город, встретил там Динкину маму Карину, женился и приехал за Ляной аж через десять лет. Приехал, потому что бабушка Анфиса умерла от пневмонии, и растить Ляну было больше некому.
Ляна не любит об этом вспоминать, но песню зачем-то переделала и однажды спела перед гостями Динкиной мамы. Трехлетней Динке песня очень понравилась, она даже в ладоши захлопала, вот только мама отчего-то разозлилась и поставила Ляну носом в угол. Ляна в ответ подлила ей в дорогое лавандовое масло папиных чернил. Бедная мама от них стала злая и фиолетовая, а угол Ляне – почти родным.
--------
Ляна спала, растянувшись на Динкиной кровати. От шампанского ее всегда клонило в сон.
Динка сидела на стуле, разбирала пакет с вязанием и мечтала, как свяжет Симочке жилет – такой же, как подарила Ляне, только крючком и маленький. У нее как раз оставалась пряжа. Повезло, что жилет для сестры закончила еще в ноябре: сломанная рука помогать здоровой отказывалась.
– Динка, тебе спать не пора? – В палату заглянула молоденькая медсестра Галя.
Вместо ответа Динка показала крючком на Ляну. Шампанское и прочие запрещенные безобразия они с сестрой предусмотрительно спрятали под кроватью.
– Можно она немного полежит?
– Хорошо, – чуть помедлив, разрешила Галя, – но только недолго. И так бардак в отделении, все правила нарушаем. Вы у нас самые тихие.
– Праздник же. – Динка смотрела на пряжу на своих коленях и не смотрела на Галю.
– Стихийное бедствие, а не праздник, – проворчала Галя. Динка заметила, что медсестры, оставленные на дежурство в новогоднюю ночь, ворчат чаще обычных. – Свет выключаю.
Галя ушла. Динка (в темноте она видела неплохо, уж точно лучше Гали) убрала крючок и пряжу в пакет и зевнула. Спать хотелось нестерпимо, но будить Ляну было жалко. Тогда Динка усадила Симочку на покрывало и взяла телефон – посмотреть на Паганини. Взяла и вспомнила, как говорила с Олегом Владимировичем. Интересно, где он сейчас? Чем занимается? Отмечает праздник или спит, как Ляна?
Телефон зажужжал, на экране появился нераспечатанный конверт от неизвестного номера. Чужих писем Динка не читала, поэтому нажала на красную трубочку, и конверт с экрана исчез.
Ляна жаловалась, что ее достали эти пустые новогодние стишата. Человек берет мобильник, находит в интернете первые попавшиеся рифмы, где есть слова «новый», «год» и «поздравляю», и отправляет их всем номерам адресной книжки без исключения. Динка не понимала, что в этом плохого. И «С Новым годом, Олег Владимирович!» писала абсолютно искренне. Одной рукой получалось медленно и неудобно, но, когда буквы закончились, Динке было вдвойне радостно: у нее получилось!
Ответного сообщения она не ждала. С чего Олегу вспоминать о них? Надин официально, как выразилась Ляна, отпустила ему грехи. Да и откуда ему знать, что пишет именно Динка? Телефон общий, а она не подписывалась.
Желтый конверт от «Дубровин сволочь» доказал обратное:
«Спасибо, Дина! Поправляйтесь скорей».

 Глава 8. Мсье Лаперуз и мадам Чингачгук

Советский будильник – единственная разновидность будильников, которая, хоть и беспощадна, но смысл имеет, потому что звон этого чудовища не разбудит разве что мертвого. Или Софью Константиновну Суворову, которая до пяти утра смотрела сериалы. Будильник мог надрываться сколько угодно: Соня легким движением руки сбросила его с тумбочки и продолжала спать.
«Спящая красавица» – это звучит гордо. Сразу представляется нечто томное, со смиренно сложенными под щечкой ладошками и с загадочной улыбкой на слегка приоткрытых губах. И, уж конечно, красавицы не храпят.
Соня спала, зажав между ногами скомканное зимнее одеяло и раскинув руки, как чайка – крылья. В лохматой светлой шевелюре запуталась «невидимка». Байковая ночная рубашка непомерной ширины, с узором в цветочек, которую Соня старательно шила на уроках труда, задралась до самых бедер, и первое, что увидел вошедший в комнату преуспевающего частного нотариуса Константин Николаевич Рязанский – это аппетитная пятая точка с полоской черных кружевных стрингов.
– Софья, вставай!
Соня всхрапнула и дрыгнула голой ногой.
– Еще пять минут...
Константин обошел широкую кровать и поднял с ковра будильник. Тот косил стрелками в разные стороны, но мужественно продолжал звонить. Каждодневные полеты с тумбочки доведут до ручки кого угодно. Рязанский покачал головой и вернул будильник на место.
– Дочь, время десять утра, – строго сказал он. – Через три часа у тебя встреча.
– Если любят, подождут, – невнятно откликнулась Соня.
Он попытался забрать у нее одеяло, за что едва не получил в нос коленом. Давить на жалость или чувство ответственности было бесполезно: до одиннадцати утра за Соню говорил автопилот. Ругался, брыкался и пинался тоже он.
– Игорь, неси графин!
Плечистый Игорь выглянул из-за двери и вопросительно ткнул себя в грудь пальцем. На Сонину попу он смотрел подчеркнуто равнодушно: попа попой, а жить хочется. Желательно, с полным комплектом рук и ног, питаясь вкусно и не через трубочку.
– Да, ты, – оскалился Рязанский. – Неси графин и ракетницу, не жалей ее. Нечего было полдня на снегоходе мотаться и на всяких пи*оров обсосанных пялиться.
– Игорь, только попробуй, – предупредила Суворова, не открывая глаз, – ты знаешь, куда я тебе всё это потом засуну.
Игорь хмыкнул, но предпочел не пробовать. Тем более что Рязанский уже кивнул: проснулась, мол, свободен. Пора брать с собой Шурика и идти чистить снег.
– Может, шторки открыть, а, Константин Николаич?
– Мысль дельная, – согласился Костя. – Открой-ка.
Шторы с визгом разъехались. В Соню полетели радостные солнечные зайцы, а в заботливого Игоря – прицельно брошенный будильник. Стреляла Софья, как и положено Суворовой, почти без промаха, хотя бывший муж Толя, наградивший ее этой звучной фамилией, не попадал бумагой в корзину и с пяти шагов.
– Убью!
Парень будильник поймал, потрогал толстым, похожим на сардельку пальцем треснувшее в нескольких местах стекло. Это ж сколько раз кидать надо было...
Рязанский требовательно протянул руку, кивнул на дверь. Игорь поспешил вернуть часы и убраться восвояси. Где-то в глубине дома ойкнул от подзатыльника Шурик.
– Даня не пи*ор, – заметила Софья обиженно. – У него просто образ такой.
– Ага, конечно. Еще скажи, что я нормального мужика от п*дика не отличу. Вставай.
– Зачем? – она сладко потянулась. – Сам сказал, что еще целых три часа.
– А кто отца завтраком кормить будет?
– Ты разбудил меня только ради этого?! – возмутилась Суворова. – Микроволновке и Шурику снова требуется моя твердая женская рука?
– Сонька, не дерзи, – Константин вытащил из волос дочери повисшую на самом кончике пряди заколку. – Посмотри, какая погода хорошая!
Соня вздохнула. И впрямь хорошая: мороз, солнце, снег искрится, снеговики под окном. Маленький, обмотанный старым шарфом и с волосами из мишуры – Сонин, и какой-то одноглазый квадратный единорог – Костин. Второй глаз из ржавой гайки опять отвалился. Останки Игорева снеговика за ночь занесло снегом. Очень натуральная расчлененка, даже кетчупом в нужных местах полил, эстет. В Игоре явно погибал художник.
Снеговиком не обзавелся только Шурик, который все то время, что они дурачились в снегу, исполнял обязанности дозорного сурриката.
– Уговорил, встаю, – Соня свесила ноги с постели и сунула их в тапочки. Зевнула. – Вперед, навстречу большим бабкам и мировой нотариальной справедливости.
– Аминь. Что, опять братики-сестрички никак не поделят батино завещание?
– Хуже, – Соня посмотрела на себя в зеркало и кончиками пальцев потерла синяки под глазами, – бездетные супруги Уткины жаждут составить брачный договор. Он ей с секретуткой изменяет, а ее жаба душит половину совместно нажитого отдавать. Как же, магазины, активы, дача, машина. Муж, понятное дело, против: у него секретутка с претензиями на обширное семейное счастье. Глупые люди! Мне вон от Суворова досталась только фамилия и стиральная машинка «Фея», и ничего, не жалуюсь.
Соня кровожадно улыбнулась, вспомнив, с каким маниакальным упорством отсуживала у Толика последнее, что тот имел, хотя готова была возложить к его ногам все, что имела сама, и посадить отца на вершину этой грандиозной пирамиды имущества. Лишь бы Толя сказал, что она неправильно поняла; что голая соседка, фальшиво стонущая в экстазе – всего лишь плод Сониного воображения. Что произошла ошибка, и он любит только ее, Соню, свою жену перед Богом и людьми. Неважно, в каких выражениях это будет сказано, она любому отбреху поверит.
Однако Толика, наоборот, потянуло на откровенность. И Софья, которая после свадьбы ругалась с Костей чуть ли не еженедельно, а однажды и вовсе послала открытым текстом; Софья, едва вышвырнув кобеля-мужа и соседку-мираж из квартиры, поехала к отцу и на коленях просила у него прощения. Впервые за тринадцать лет она ревела белугой. А Костя молча гладил блудную дочь по волосам и до хруста сжимал в кулаке мобильный телефон. Пока Соня плакала, из зятя, уже бывшего, методично выбивали дурь и внутренности -- чтобы знал, что так поступать нехорошо. Жил и помнил.
Соня Рязанская была влюблена в Толю Суворова с первого курса и не замечала очевидного: привлекло мотылька богатое приданое, а не скромная, тогда еще невзрачная Сонечка. Она ничего не делала наполовину: если жить, то каждым днем, проживая его как последний; если драться, то до сломанных костей и юшки из носа; если любить, то до самого донышка, отдавая всю себя. Наивная девочка Соня! Казалось бы, откуда взяться этой наивности? До появления в ее серой жизни Кости – да, неоткуда, но после вновь захотелось верить, что жизнь прекрасна, а все человеческие чувства искренни...
Софья провела щеткой по волосам и отвернулась от зеркала. Все, забыли. Пока у нее есть Костя, она самый счастливый человек на земле. Жизни не хватит, чтобы расплатиться с ним сполна. А впадать в депрессию из-за такого, как Толик – себя не уважать. Много чести! Она сильная свободная женщина. Она сделала карьеру и репутацию без помощи отцовских денег, связей и громкой фамилии. Кто такая Соня Суворова? Правильно, сначала была никем, а теперь на консультацию к ней раньше, чем за три месяца, не запишешься. Хоть на этом спасибо, милый.
Сейчас она поедет в город и расшибется в лепешку, но сделает так, чтобы Алина Уткина получила как можно больше. Из треклятой бабской солидарности и принципа.
– Что будешь на завтрак? – Соня мягко забрала у отца многострадальные часы, которые тот продолжал машинально держать в руках.
– Да мне без разницы, – Костя поднялся на ноги и с хрустом размял затекшую спину. В свои пятьдесят с небольшим он ухитрился сохранить шевелюру густой, а тело – крепким и стройным, но все же годы и старые травмы давали о себе знать. – В холодильнике еды полно, разогреем что-нибудь. Тебе до города ехать без малого час.
В последнее время они редко виделись, но на эти новогодние каникулы Рязанский забил большой болт во все дела кроме архиважных и увез дочь в загородный дом, где прошла лучшая часть Сониного детства. Они катались на снегоходе, играли в снежки, отыскали на чердаке старые елочные игрушки и нарядили большую елку во дворе, а по вечерам сидели у камина и пекли на шашлычных шампурах хлеб и яблоки. Таких беззаботных праздников у Сони не было уже много лет.
Идиотка неблагодарная.
– Пап, прости заср*нку, – Софья порывисто обняла отца. – Ты самый лучший, я тебя очень-очень люблю. Ну, прости...
– Замуж тебе надо, а не на этих п*диков с экрана пялиться, – вздохнул Рязанский. – За нормального мужика, такого, чтобы даже я зауважал. Вот тебе план на ближайшую пятилетку: хочу нянчить внуков. Внука, внучку – один хрен. План понятен?
Соня кивнула, а сама подумала, что искать «такого» ей придется долго, и не факт, что найдет. Идея об искусственном оплодотворении приходила все чаще.
Суворов, Суворов, чтоб тебе икалось, паразит! Даже такой элементарной вещи, как ребенок, нормально сделать не смог. Вот почему со всем, что касается семейного счастья, ей приходится справляться самостоятельно?
--------
Игорь уминал Сонину глазунью с таким аппетитом, что она трижды порадовалась своей щедрости. Полтора десятка яиц на троих – это нормально. В самый раз, с учетом того, что стол ломится от салатов, нарезок, мясного, рыбного и прочих солений.
Лопоухий застенчивый Шурик ответственно доедал семгу с картошкой. Семгу надо доесть, иначе пропадет, а Шурик, как все вчерашние студенты, которым оказали великую честь, очень ответственный. На фоне Игоря и остальной банды он как воробышек в орлином гнезде. Убиться готов, лишь бы не хуже быть и оправдать доверие. За это Костя его и ценит: случись что, не дай Бог, он грудью Соню закроет и не дрогнет. А еще Шурик безответно в нее влюблен.
– Ты ешь, Шурик, ешь, запасай калории, – улыбнулась Соня, снимаю турку с плиты. – Я сегодня после Уткиных с Ларкой встречаюсь, а она теперь кроме кондитерских нигде не обедает. Сплошные крем-брюле, тирамису и эклеры. Сплошной белый крем.
Шурика передернуло. Эклеры с жирным белым кремом – его постоянный ночной кошмар.
– Че, горькую жизнь заедает? – хрюкнул Игорь, роняя на черную водолазку солидный кусок яичницы. – Да е* твою ***!
– Без понятия, – Софья протянула Игорю салфетку. – Сегодня узнаю.
Костя убрал в сторону газету и отхлебнул кофе. Он знал причину этой внезапной любви к сладкому и ненависти ко всему остальному. Давид Петросович расписал все в красках, сбиваясь с русского на армянский, и, хотя успехи Константина Николаевича в армянском были весьма и весьма скромными (языки вообще давались ему со скрипом), оценить масштаб взбучки, которую получила в Ереване однокурсница и подруга дочери, он сумел.
– Ты во сколько освободишься?
– Еще не знаю, – пожала плечами Соня. – Ларка как стихийное бедствие, тотальная и непредсказуемая. Часов в шесть, надеюсь, буду дома. А что?
– Просто Лидия взяла пять билетов в Драму, – Костя убрал очки для чтения в футляр. – Как смотришь на культурный вечер в нашем обществе? Начало в шесть.
– Шутишь?! – Соня даже подпрыгнула. – Конечно, положительно! А что за спектакль?
– Какая-то жизнь. То ли долгая, то ли частная. Ты же знаешь, – Костя поморщился, – я не любитель...
– Но кидать Лидию себе дороже, а в моем обществе тебе будет не так скучно, – закончила Соня. – Договорились, я спроважу Ларку пораньше. Надо будет позвонить Лидии, спасибо сказать. Святая женщина! Давно хотела выгулять красное платье.
– Надень синее, – попросил Рязанский, пряча улыбку. – Тебе очень идет синий цвет.
--------
Супруги Уткины мочалили Соню вплоть до половины пятого. Она успела озвереть, сбросить смс-ку с извинениями для Лауры, две – Шурику, которому пришлось торчать под дверями ее кабинета с одной только чашкой кофе в желудке. Успела сосчитать, пока Уткины крякали друг на друга, сколько загогулин на обоях, набросать планы почти на всех завтрашних клиентов, нарисовать на бланках двадцать семь ежиков и возненавидеть до глубины души саму идею вступления в брак.
По дороге домой (благо, жила Суворова относительно близко к Драмтеатру) они с Шуриком успели сжевать по сырной слойке на душу населения. Чтобы не терять времени даром, Софья поставила Шурика за гладильную доску – приводить в товарный вид синее платье, а сама заметалась по квартире. Какая нормальная женщина сможет собраться за полчаса?!
Соня боялась опоздать и сообразила, что бегает перед Шуриком в одних колготках и лифчике, сверкая телесами, далеко не сразу.
– Ты, если голодный, чайник поставь, – буркнула она. – В холодильнике, правда, пусто.
– Спасибо, Софья Константиновна. – Шурик опустил глаза, которые смотрели не совсем туда, куда нужно. – Я не голодный.
– А что так официально-то? – Она укладывала волосы и злилась. Двадцать пять минут до начала... нет, уже двадцать четыре. Секунды утекали: «кря, кря, кря, кря...» Все-таки супруги Уткины сделали Сонин вечер.
– Простите, Соня. Вот платье.
– Спасибо. Застегнешь?
Сейчас ей важны не столько переживания бедного Шурика, сколько возможность сохранить лицо и прийти вовремя. Разумеется, ее пустят, даже приди Соня за пять минут до финального выхода, но Софья Константиновна Суворова никогда не опаздывает. Опаздывать – несолидно и непрестижно.
Они успели. Сдали вещи в гардероб буквально за секунду до второго звонка. Когда поднимались на третий этаж, выяснилось, что Шурик оставил телефон в кармане куртки. Он щенячьими глазами уставился на Софью.
– Только быстро, – вздохнула та. – Одна нога здесь, другая...
Подниматься по ступеням в одиночестве было неудобно. Даме на высоких каблуках здорово не хватает надежного кавалерского локтя, и в какой-то момент Соня споткнулась. Удивительно, но ее подхватили.
– Осторожнее! Спектакль «Мама, я сломала ногу» гениален по сути своей, только вот техничность исполнения слегка хромает.
Соня вскинула голову. Отчасти поблагодарить своего спасителя, но больше взглянуть, кто это здесь такой юморной.
Первое, что бросилось в глаза – лысый. У Софьи было странное, ничем не объяснимое предубеждение в отношении этой части граждан. Не любила она лысых, и все тут. Но в остальном – вполне обычный театральный контингент: в костюме, при галстуке, начищенные туфли и белый платочек в кармане. Только улыбка чересчур театральная, выверенная до миллиметра, будто лицо у человека не просто в подчинении – в рабстве. Пожизненном и без права выкупа.
– Спасибо! А вы не на спектакль? – ляпнула Соня.
– Покурить выходил. А вы почему опаздываете?
Ее с головы до ног окинули взглядом профессионального бабника. Оценили, взвесили и вписали в каталог все метрические данные рассматриваемого объекта, и на высоком лбу буквально зажглась надпись: "к употреблению годится".
– Утюг выключить забыла. – Соня высвободила локоть. – Разрешите пройти.
– Спасение прекрасной незнакомки – отличный повод для знакомства, вы не находите?
– Не нахожу. Я, как вы правильно заметили, опаздываю.
Прозвенел третий звонок, и Соня беспомощно обернулась. Где же Шурик? Если Костя увидит ее без Шурика, будет очень долгий и неприятный для всех троих разговор.
– Кого-то ищите?
– Вчерашний день. А вам на спектакль не пора?
– Чего я там не видел? – Ее спаситель облокотился на перила. Лысина поблескивала в свете десятка «под старину» выполненных люстр. – Но раз в месяц приходится вспоминать, что я вроде как богема, и отнести свое благородное тело хотя бы в театр. Раз уж мы все равно здесь стоим, – он протянул ей руку явно не для поцелуя. – Павел. Можно просто Паша, – и улыбнулся своей обаятельной (она бы даже сказала, слишком обаятельной) улыбкой. – Когда целуешь руку даме, предварительно перекурив, дамы обычно обижаются, – пояснил он. – Так что не обессудьте, мадемуазель...
– Мадам, – отрубила Соня, – Софья Константиновна Чингачгук.
Паша расхохотался, запрокинув голову.
– Муа пардону, мадам! И муа персональное восхищение. Псевдоним креативнее моего в наше время отыскать довольно сложно. Засвидетельствуйте мое почтение мсье Чингачгуку. Его настоящая фамилия, наверное, еще креативнее.
– Боюсь представить, какая фамилия у вас, – ядовито улыбнулась Соня. Мальчики-зайчики обычно быстрее соображают, когда их хотят послать. А этот, видимо, ни в чем себе не отказывает. – Мсье Лаперуз?
– Почему сразу Лаперуз? – Он достал из кармана визитку и, ловко зажав ее между указательным и средним пальцами, протянул Соне. – Может, слыхали?
– Простите, не узнала вас в гриме.
Эту фамилию она и вправду где-то слышала. Вроде от Ларки, мимоходом.
– А вот и мсье Чингачгук!
К ним спешил виноватый Шурик.
– Простите, Соня, я... – тут он заметил Пашу. – Какие-то проблемы?
Суворову аж передернуло. Дурацкий пафосный вопрос с не менее пафосной интонацией.
– Никаких, мсье. – Паша щелкнул отсутствующими каблуками. – Просто развлекал вашу супругу байками о самое себя во время вашего отсутствия. Разрешите откланяться?
– Да пошли уже! – Соня потащила Шурика к входу на балкон. – Счастливо, мсье Лаперуз!
– Не болейте, мадам!
К огромному неудовольствию Сони (не считая пропущенных звонков от отца, подозрительных взглядов Игоря и слюнявого поцелуя в щечку от Лидии в антракте) Паша Втулкин расположился на том же ряду в компании фарфоровой куклы Барби и, кажется, приложил все усилия, чтобы не дать Софье насладиться спектаклем.
--------
Как бы Динка за время больничного не соскучилась по работе, она была счастлива, когда первый рабочий день, наконец, кончился. От избытка внимания, которое хлынуло на Динку быстро и внезапно, как горячая вода из душа, хотелось забиться в угол, а лучше стать невидимой, потому что в углу ее можно найти.
Женщины в коллективе безжалостны друг к другу, зато с удовольствием жалеют детей и бездомных зверюшек. Как коллеги воспринимали Динку, ребенком или зверушкой со сломанной лапкой, сказать сложно, но жалели ее буквально все. Ругали пьяных водителей, сочувствующе цокали и через весь зал бросались помогать, когда Динка неловко тянулась к книгам на полках. Женщин было всего три, а, казалось, что тридцать. Уборщица тетя Рая даже принесла для Динки творожную массу с изюмом – «шобы кости быстрей срастить». Изюм Динка не ела, поэтому поблагодарила добрую тетю Раю и массу оставила в маленьком холодильнике в подсобке. Кто-нибудь да съест.
Она торопилась домой. Привычная, выверенная до последнего жеста жизнь после чужой и неуютной больницы была чем-то сродни чуду. Кормить Паганини, читать по вечерам, даже визит Попика как подарок. Счастье, счастье, счастье...
Горячая вода, свет, газ – все вместе и сразу. Динке до сих пор казалось, что она спит. Жаль только, что нельзя купаться одной: больная рука мешает, без помощи Ляны никак не обойтись. Не то что бы она стеснялась сестры, совсем нет, но собственное тело без одежды, с торчащими коленками и загипсованной рукой, похудевшее и побледневшее еще сильнее, чем раньше, Динку немного пугало. Не хотелось, чтобы кто-то видел ее такой, даже Ляна. Даже она сама.
Динка сравнивала себя с людьми на улицах, в книжках, журналах, которые все-таки пролистала разочек, и понимала, что некрасивая. Страшная. Когда единственный человек, которому ты можешь смотреть в глаза и не отворачиваться – это ты сам, да, к тому же, некрасивый, это обидно. Она так и сказала Ляне во время мытья.
Ляна выронила мыло, и то громко бумкнуло об дно ванной.
– Раньше тебя это не беспокоило. С чего вдруг?
– Не знаю, – Динка не врала. Она действительно не знала, с чего.
– Слушай, забей ты на это. Голова на месте? Руки-ноги на месте? Желудок булькает? Ну и нормально. Люди разные, стандарты красоты разные. – Ляна помогла ей ополоснуться и вылезти из ванной. – А ты вдобавок после больницы, оттуда Мисс Вселенными при любом раскладе не выходят. Если тебя откормить, приодеть, причесочку забацать, конфетка будешь. Хочешь?
– Хочу. Только давай... ты это сделаешь, ладно?
– Не, так дело не пойдет. Одежду надо мерить. – Ляна умело обтерла Динку полотенцем. – А в парикмахерскую за тебя я при всем желании пойти не смогу, только если потом скальпами поменяться. Давай так: мы деньги отложим, а, когда надумаешь, пойдем и все купим и сделаем, как тебе нравится, хорошо?
– Хорошо, – согласилась Динка.
После прохладной, но все же отапливаемой библиотеки мороз больно укусил за щеки, заставив спрятаться в колючий шарф. Небо черное, как ночью. Ляна обещала, что будет встречать ее с работы, но сегодня у Ляны форс-мажор. Динка пойдет одна, очень аккуратно и смотря под ноги. Идти совсем недалеко.
Она осторожно спустилась с посыпанных песком ступеней, посмотрела на дорогу и вздрогнула. Под желтоглазым фонарем, весь седой из-за нападавших снежинок, стоял Олег и надевал перчатки на замерзшие руки.
– О господи, – вырвалось у Динки.
Олег уронил перчатки. Быстро поднял, отряхнул.
– Добрый вечер, Дина. Как вы?
– Добрый вечер. – Она опустила шарф. – Спасибо, все в порядке. А вы?..
– Вы не подумайте, – забормотал он, – я вас не преследую. Я ничего такого, просто проводить вас хотел. Надин Эммануиловна сказала, что вас сегодня некому встретить, вот я и решил...
– Вы разговаривали с бабушкой?
– Да. Мы ведь совсем рядом живем, – сказал Олег, будто оправдываясь. – Зашел узнать... а, впрочем, что уж там? Хотел вас увидеть. Рассчитал, что вы завтра на работу выходите, но ошибся на день. Ой, дурак...
– Зачем вам меня видеть? – тихо спросила Динка.
Она была уверена, что Олег ушел вместе со старым годом. Появился, мелькнул и исчез. Какова вероятность случайно встретиться в городе с населением почти в миллион? А нарочно искать встречи им вроде бы незачем.
Динка и не искала. Но думала. Глядя на Симочку, невозможно было не думать. Симочка и Олег были чем-то похожим, общим, родственным друг другу. Как запах духов на странице книги (есть у некоторых барышень странная привычка – брызгать книги духами). Почувствуешь знакомый запах в толпе и сразу вспомнишь именно об этой книге. Так и с Олегом: заходя в свою комнату и беря с кровати игрушку, Динка будто его за руку брала. И страшно не было, неприятно не было. Это ведь Симочка!
– Я не знаю, Дина. Правда, не знаю, как объяснить. Со мной раньше никогда такого не было, – поделился он. – Тонкости восприятия, наверное. Вы запомнились не так, как другие, вот меня и колбасит.
– Колбасит? – Она посмотрела на его руки. Никакой колбасы.
При чем здесь колбаса? Может, Олегу неожиданно захотелось колбасы, и он собирался поехать за ней в магазин, но решил сначала забрать Динку? Или он смотрит на Динку, и ему сразу хочется колбасы? У нее Симочка, у него колбаса...
Динка ярко представила, как Дубровин ест бутерброд и вспоминает о ней.
– А, – сообразил Олег, – я хотел сказать, что ощущение странное. Непонятное. Вроде мелькало что-то похожее, но все равно не то, – он странно посмотрел на свои перчатки. На снег под ногами. На Динку. – Дина, я идиот. Пойдемте в машину, не мерзните.
Саму машину она видела как в первый раз. Не запомнила ни цвета, ни очертаний – только запах внутри. Олег открыл перед ней переднюю дверцу, но Динка отступила на шаг.
– В машину к чужим дядям садиться нельзя? – прочел ее мысли Олег. Как? Она ведь на него совсем не смотрела. – Не бойтесь, я вас не обижу. До дома довезу, и все. Ну, хотите, вы сзади сядете? Чтоб уж наверняка.
Ей отчего-то стало стыдно, и Динка юркнула в салон.
Доехали быстро, она ведь живет недалеко. Те пять минут от библиотеки до Динкиного подъезда играла песня на иностранном языке. Может, и меньше, чем пять. Дуэт мужчины и женщины.
– Никогда не понимал, как люди переводят песни на свой родной язык, чтобы и в рифму, и смысл сохранить, – сказал Олег. – Это ж как слова подбирать надо... Интересно, эту уже кто-нибудь перепел? Дома погуглю.
– А о чем эта песня?
– Да как обычно, про любовь-морковь. Сейчас же ни о чем другом не поют. Лирическая героиня говорит герою, что им не суждено быть вместе, и уходит. Он страдает, она у себя где-то там далеко тоже страдает. Они вспоминают, как им было хорошо вместе, мечтают все вернуть, но оба сидят и страдают. Какая чушь...
Во дворе фонари не горели, но подъезд освещался. Они простились у ящиков для писем.
– Спасибо большое, что проводили. – Динка рискнула посмотреть на Олега. Она успела немного к нему привыкнуть. Совсем немножко.
– Вы на лифте?
– Нет, я пешком хожу. Не люблю лифты.
– Может, вас лучше до двери проводить?
– Не надо, я не потеряюсь. Вы идите, вас дома ждут.
– Ждут, – чуть помедлив, согласился он. – Ну, вы тогда светом мигните, когда дойдете. У вас же балкон во двор выходит?
– Да. Я мигну. До свидания, Олег Владимирович.
– Спокойной ночи, Дина.
Олег дождался, пока она мигнет светом. Включила-выключила. И снова включила. Ему даже почудилось, что Динка сама вышла на балкон – балкончик шириной в шаг. Мелькнула и исчезла, как свет между «включить-выключить». Впрочем, он не взялся бы утверждать наверняка, потому что седьмой этаж снизу не особо видно, а верные очки для похожих случаев остались лежать в машине.

 Глава 9. Романс осеннего дождика

Преуспевать в чем-то – всегда палка о двух концах. С одной стороны, тебя ценят и выбирают среди сотни других таких же, но, с другой стороны, твоя неделя расписана буквально по секундам.
Казалось бы, что такое частный нотариус? Тишина и стабильность. Ни от кого не зависишь, с карьерной лестницы не падаешь ввиду отсутствия этой самой лестницы. Нотариусом сядешь – нотариусом выйдешь, и громкое слово «карьера» относится больше к доброму имени, чем к карьере как таковой.
Однако после новогодних праздников хваленая стабильность куда-то подевалась: народ повалил, будто сговорившись. И, как на подбор, обиженный, обделенный и совершенно безграмотный с точки зрения российского законодательства. А это лишнее время, потраченные задаром нервы и очередная суббота коту под хвост. Как говорит Костя, после двухнедельного разврата – самое то.
В ожидании клиента у Сони выдалась свободная минутка. Целых шестьдесят секунд, чтобы проверить, все ли у нее подкрашено-уложено и не отражается ли в прекрасных глазах желание убивать. После того злополучного спектакля желание убивать само не уходит – приходится выгонять насильно. А все мсье Лаперуз виноват, будь он неладен!
– Туки-туки, можно?
Софья спешно захлопнула пудреницу и выпрямилась.
– Нужно. Заходи...
В дверях стоял и улыбался во все тридцать два (или сколько у него там) вышеупомянутый мсье. Ради разнообразия – в джинсах, свитере и пе*иковатом шарфике со снежинками. Окажись поблизости Костя, лично бы придушил. Этим самым шарфиком.
– ...те, – Соня беззвучно выдохнула, проглотила удивление и включила «режим нотариуса». – Присаживайтесь, – перед глазами послушно всплыла его стильная визитка, – Павел Андреевич.
– Для вас можно просто – Паша. – Втула плюхнулся напротив Сони и сцапал ее кисть. – Я сегодня не куривши, так что, – поцелуй вышел бы донельзя деловитым, не погладь ее Паша по мизинцу, – мое почтение, мадам Чингачгук. Правильно, что взяли псевдоним, – не мог не поддеть он, – быть просто Суворовой в наше время неинтересно.
– Мсье Лаперуз, помимо вас у меня другие клиенты, так что давайте сразу к делу. Вы ко мне как к нотариусу или... – мстительно, – за добавкой?
Паша погрустнел и осторожно потрогал сплюснутое ухо, еще хранившее следы стальных пальцев Игоря. С таким же, только, пожалуй, чуть более удивленным выражением лица Игорь трогал синяк на голени и гыкал. Пинался скромный интеллигент Паша Втулкин на девять баллов из десяти.
– Не-не-не, благодарю, прошлого раза мне хватило. Я вообще-то не к вам, а к нотариусу Суворовой С.К., но, раз уж так получилось и мы снова встретились... – заискивающая Пашина улыбка разбилась о ядовитую Сонину, как китайская ваза об паркет. – Короче, я по поводу завещания моей бабушки.
Соня кивнула и сказала: «Угу». Издержки профессии.
– Давно она умерла?
– Бог с вами, мадам! – испугался Втула. – Живее всех живых.
– Значит, только собирается. Составлять завещание, я имею в виду. А почему она сама не пришла?
– А надо было? – почесал лысую репу Паша. – Я и сам все могу составить. Она объяснила, чего хочет. На пальцах. Показывать не буду, а записать, чтобы цивильно было, вы мне, надеюсь, поможете. Вы вон какая, – он посмотрел куда-то за голову Сони, где на стене висели в рамках сертификаты и лицензия. – Ученая.
– Павел Андреевич...
– Паша.
– Павел Андреевич, – с нажимом повторила Софья, – боюсь, что я ничем не смогу вам помочь. Завещание должно быть совершено только лично, передача полномочий по составлению завещания представителю не допускается. Ваша бабушка дееспособна?
– Дееспособней всех дееспособных, – буркнул Втула.
– Она передвигается?
– Плохо. Почти нет.
– Тогда вам нужно пригласить нотариуса на дом, только и всего, – развела руками Соня, радуясь, что легко отделалась. На дом она не выезжала ни за какие деньги. – Могу подсказать очень грамотного специалиста...
– Мадам, вы не поняли, – перебил Втулкин. – Я... то есть мы вас хотим. Агнесса хочет именно Софью Суворову и никакую другую. Ей соседка баба Тося рекомендовала. Мировая баба. Во какая! Отсудила у своей сестры, вы не поверите...
Соня закусила щеку, чтобы не улыбнуться.
– Это, конечно, очень лестно, но я не выезжаю на дом. Тем более что такие вопросы необходимо согласовывать заранее.
– А если я накормлю тебя обедом? Ты ведь даже не завтракала, по глазам вижу.
– А с каких это пор мы с вами на «ты», Павел Андреевич? – прищурилась Суворова.
– С тех самых. Театральных.
– Ах, с тех самых! – протянула она. – Дайте-ка я вспомню. Это когда вы, извиняюсь, проржали весь спектакль, как тыгыдымские кони, а потом...
– Да-да, с тех самых пор, – безмятежно отозвался Паша, развалившись в кресле. – Так вот, предлагаю бартер: с меня обед плюс двойная оплата, с тебя – завещание для Агнеши. По-моему, справедливо. Или бесстрашная мадам Чингачгук испугалась бедного маленького Паши Втулкина?
– Не отчаивайся, – сказала Соня ехидно, – может, все еще не так плохо. Интернет буквально пестрит народными рецептами...
– Да я не об этом.
– Ну-ну. Знаешь, скрытые комплексы – они такие непредсказуемые, выползают неожиданно и некстати.
– Страшная женщина, с тобой невозможно разговаривать. Тройную оплату!
– Тебе денег не жалко?
– Для любимой бабушки – хоть Париж, – надул щеки Втула.
Она засмеялась.
– Павел Андреевич, я не люблю лысых. Смиритесь.
– Я парик надену. Кудрявый. Хочешь?
– Иди ты, – фыркнула Соня, – к бабушке.
– Пошли вместе.
– У меня клиенты. Всего доброго, Павел Андреевич. – Она демонстративно встала из-за стола, и это было серьезной стратегической ошибкой. – Ты что?!..
Паша сграбастал ее в объятия и понес к выходу.
– Я где-то читал, – вещал он, удерживая брыкающуюся Соню, – что, если понравилась женщина, ее нужно на плечо и в пещеру. Вопросы будут? Ай!
Суворова ухитрилась вцепиться ему в ухо.
– Блондинку свою... того-этого... в пещеру, понял? – Соня говорила тихо, уперевшись ногами в стену и не давая Паше открыть дверь. – Она тебе устроит наскальную живопись, а я пас. Поставь, где взял!
– А как же бабушка?
– А она вообще существу?..
Бумс! Соня вывернулась-таки из Пашиных объятий и грохнулась на жесткий пол.
– Ну, что ж ты так неаккуратно-то? – запричитал Втула, проворно оказывая «первую помощь», а именно растирая пострадавшее мягкое место и заодно все прочие.
– Руки убери! – Она, охая, поднялась на ноги и проковыляла обратно к столу. – Что ты за человек такой, Павел Андреевич?
– Загадочный? Непредсказуемый? – стрельнул глазами тот.
– Придурочный! – рявкнула Суворова и обхватила голову руками. Голова не болела – болело мягкое место, но обхватывать его при Паше было неприлично. – Бабушка с тобой в одной квартире живет?
– Ага-с.
– Мои ей соболезнования!
Пока Соня растирала виски и думала, как быть, Втулкин ходил по кабинету и трогал все подряд. Шторы погладил любовно, как хозяин гладит верного пса. Буркнул: «Интересное решение», и Соня невольно почувствовала гордость за свой художественный вкус. Эти дизайнерские шторы она выторговала на немецкой ярмарке и собиралась повесить в Костином кабинете, но они незаметно перекочевали в ее собственный кабинет.
Зато обои Паше категорически не понравились. Соня узнала, что «виниловый монохром – это уже немодно», а на: «Что же, по-твоему, модно?» получила ответ: «Голые стены и лосиные головы».
– Ну, мадам, что вы решили? – Втула вернул на книжную полку пирамидку из оникса. – Жажда наживы в вас сильнее беспочвенных страхов?
– Павел Андреевич, признайтесь честно: никакой бабушки нет и вы сейчас нагло меня разводите, – Соня покрутила на пальце обручальное кольцо, которое продолжала носить по привычке. Как оберег и гарант безопасности. – Признайтесь, и я с вас ни копейки не возьму.
– Да за кого вы меня принимаете? – Паша сердито подбоченился и полез в карман за мобильником. Ткнул пальцем в экран, прижал трубку к уху. Удовлетворенно цыкнул и протянул телефон Софье. – Нате, поговорите! Агнесса Юрьевна.
– Алло, – осторожно сказала Суворова. – Агнесса Юрьевна?
Разговор с Втулиной бабушкой значительно притупил Сонин скептицизм. Да, бабушка. Да, старенькая, но вполне себе боевая. Да, хочет составить завещание. Нет, внучок один, единственный наследник. Ну, мало ли что может приключиться? Да, очень рекомендовали. Если Софье Константиновне удобно, можно и сегодня. Но если неудобно, она потерпит. Просто бабушка старенькая, годы уже не те. Мало ли что завтра случится...
– Я вас поняла, Агнесса Юрьевна. – Соня сделала пометку в ежедневнике. – Скоро будем. Ты победил, – уже Втуле, – раз такая мудрая и деликатная женщина хочет тебя обезопасить, значит, ты не совсем пропащий. В знак уважения к ней оплата стандартная, но с тебя обед и доставка меня сюда. И чтобы без глупостей!
«Гнеша, я тебя люблю», – подумал хитрый Паша.
– Есть без глупостей, – отрапортовал он и полез в шкаф за Сониной шубой. – Прошу!
– Наглый ты, – Суворова достала из соседнего шкафа папку с бумагами. – Учти, я замужем, – вышло жалко и как-то совсем по-детски. – Завезешь куда-нибудь не туда...
– Да помню я, мсье Чингачгук бдит, хоть у него и выходной сегодня. На крайняк Игорю позвоним, – Втула галантно помог ей надеть шубу, не преминув воспользоваться доступом к телу. – Все, все, не шипи, руки на месте. Пошли уже, прекрасная маркиза.
--------
Машину, допотопный белый «Фольксваген», Паша вел, как китайский болванчик: дерг-дерг, туда-сюда. Пролетал на мигающий зеленый и нетерпеливо стучал костяшками по рулю, пока горел красный. Повезло, что ехали не через центр, иначе Софья оглохла бы от встречных гудков и, чего доброго, заработала бы сердечный приступ. На окраинах машин и возможности влипнуть в неприятную историю было меньше.
– Ты чем инструктора подпоил? – пробормотала Софья, подергав ремень безопасности, который то и дело впивался ей в шубу. Знала бы – ни за что бы не поехала.
– Какого еще инструктора? По фитнесу?.. Да куда ж ты прешь, баран?! – Втула сердито засигналил вслед серебристой «Волге».
– По вождению. Пустить тебя за руль – без алкоголя или наркоты явно не обошлось.
– Знаешь что...
Договорить Паша не успел: из-за припаркованного у обочины микроавтобуса выпрыгнуло нечто в розовой куртке и кинулось через дорогу. «Фольксваген» взвизгнул тормозами – ремень, судя по ощущениям, впился по самый кишечник. Рядом затормозил другой болванчик, обругал розовую куртку, а заодно и Пашу.
– Сам такой, – беззлобно отозвался Втулкин. Повернулся к Соне. – Ты как, жива?
– Получила бесплатную инвалидность, но жива, – она собиралась отстегнуть ремень, но Паша перехватил ее затянутую в перчатку кисть своей ручищей.
– Не советую, – серьезно сказал он. – Ты права: инструктор в тот день был где угодно, только не в адеквате. Я иногда сам себя боюсь.
Соня не ответила – смотрела на его руку. Сильная, мужская, но с ухоженными гибкими пальцами и аккуратно подстриженными ногтями. Такие руки, наверное, только у часовщиков бывают. И у дизайнеров.
Подняла глаза: Паша разглядывал ее кисть, которую облобызал буквально полчаса назад.
– Буду иметь в виду. – Суворова моргнула и отпустила ремень.
– И бояться?
– Не дождешься. Просто в машину к тебе больше не сяду, убивец.
Паша усмехнулся, поправил козырек клетчатой ретро-кепки и тронулся с места. Очень медленно и осторожно, как паинька. Даже переключатель скоростей тронул едва-едва.
«Клоун», – с непонятным раздражением подумала Соня. Отвернулась к окну.
– Вот блин, – вздохнул Паша спустя секунд пятнадцать. – Приехали.
Впереди румяный гаишник в жилете помахивал палочкой, приглашая остановиться и познакомиться.
– Ты же ничего не нарушил, – с сомнением сказала Соня. – Хочешь, я с ним поговорю?
– Разберусь, – Втула выключил зажигание и опустил стекло. – День добрый, командир!
– Нарушаем, – радостно заявил гаишник. – Документики предъявите!
– Разве я что-то нарушил?
– Документы, – уже не так радостно повторил страж порядка, – предъявите. Водительское удостоверение и документы на машину.
Втула опустил стекло ниже.
– Согласно приказу МВД Российской Федерации номер 185 от 2 марта 2009 года, вы должны представиться, назвать ваше звание и указать одну из десяти установленных регламентом причин, по которой вы меня остановили. В противном случае ваши действия ведут к нарушению статьи Конституции Российской Федерации номер 24 и статьи номер 5 «О полиции», – улыбался Паша при этом тепло и искренне.
Румяное лицо инспектора из полурадостного стало кислым. Он достал из кармана алкотестер, но Соня его опередила:
– Согласно Постановлению Правительства Российской Федерации номер 475 от 26 июля 2008 года, перед освидетельствованием вы должны в присутствии понятых предъявить нам клеймо государственного поверителя технического средства и свидетельство о его технической исправности.
– Юристы, что ли? – огорчился гаишник.
– Так точно. Вопросов больше нет?
– А, – взмах палочкой. – Счастливого пути!
Когда Паша доехал до перекрестка и включил «поворотник», Софья не выдержала и обернулась. Гаишника на дороге уже не было. Греться пошел.
– Если ты, – тихим ласковым голосом, – сейчас скажешь, что знаешь наизусть и Гражданский кодекс, то я тебя убью.
– Не скажу, – пообещал Втула и рванул на зеленый мигающий.
--------
Олег чувствовал себя круглым идиотом и мямлей. Не потому, что не мог перестать думать о Динке Кудряшовой, а потому, что решительно не знал, что ему с Динкой делать. Даже не столько с Динкой, сколько с внезапно проснувшимся инстинктом «хвоста», который заставлял его искать с ней встреч. Как в детском саду, когда ходишь за понравившейся девочкой, глазеешь на нее издали, лишь бы смотреть. Самые смелые пацаны еще толкают и дергают за косички.
Олег был из последних – из «смелых», но дергать Динку за косички решительно не мог. И так ей сотрясение устроил, руку сломал. Хватит. Но что тогда? Пригласить ее куда-нибудь? А куда? Куда попало она не пойдет, а на «не куда попало» у него сейчас денег нет. И вообще, зачем она ему сдалась? Что за глупости такие? При его-то разборчивости в девушках... Нет, точно глупости. Еще скажите, что бывает дружба между мужчиной и женщиной! При определенной доле взаимного равнодушия и отвращения – вполне, но между ними-то отвращения нет. Как и равнодушия.
Он вспоминал все свои нелепые поступки, спонтанные подарки, и хотелось выть. Дубровин привык считать себя черствым: так было проще жить, но сначала мама, а потом и вуз нашли, вычленили и вытащили на свет божий все тонкое, чувствительное и душевное, что было зарыто в Олеге. В свое время он перелопатил кучу литературы, вчитывался в пьяные бредни некоторых поэтов, пытаясь понять и найти... что? Себя? В чужих романах и стихах? Не нашел, только натаскался на шаблонность. Без полутонов: любовь – это то-то и то-то, дружба – это тот-то и то-то. Так должно быть, а так не должно быть. Синхронные переводы – этот чужой организм со своей плотью и кровью, живой и дышащий, – существовали где-то в отдельной реальности. Они жили и менялись. А жизнь Олега так и оставалась шаблонной. Проторенной колеей, с которой нельзя свернуть. Темные и светлые полосы, добро и зло. Третьего не дано, иначе наступит когнитивный диссонанс.
В отношении же Динки мыслить шаблонами было нельзя. Она сама – этот самый диссонанс. Например, ему, Дубровину, постоянно приходится напоминать себе, что Динке только восемнадцать. Потому что иногда ей глубоко за сорок, а иногда и десяти не дашь. Ему хватило ума прогнать такую мягкую и комфортную Лауру и бегать за такой острой и непонятной Динкой. Зачем, спрашивается?
«Не сбей я ее тогда, – думал Олег, – и встреть, допустим, где-нибудь на улице, посмотрел бы на нее или нет? Она неправильная, поэтому мне так интересно?»
Симочка – он сроду никому не дарил пылесборников. Смс-ки – обычное дело, с чего он тогда улыбался, как ненормальный? Под окнами плясал зачем-то, стихи декламировал...
«Хорошо, что завтра суббота», – Олег заправил в принтер остатки бумаги и позвонил в экономический отдел, чтобы принесли новой. Полез поправить готовый отойти провод.
– Олег Владимирович?
Он хотел быстро разогнуться и стукнулся башкой о принтер. За спиной стояла непривычно грустная и усталая Руденко. Даже задорные пуделиные кудряшки топорщились не так бодро.
– Олег Владимирович, идите вы домой. Поздно уже.
– Александра Тарасовна, что-нибудь случилось?
– Нет, ничего, – покачала головой Руденко. – Просто устала. Вымоталась.
– Понимаю. – Он снял очки и потер переносицу. – Тогда до понедельника?
– До понедельника. Это вечерние запросы? – Она кивнула на стопку аккуратно проштампованных и снабженных цветными бланками-липучками с пометками Олега листов. – Я просмотрю. Всего вам доброго!
– Может, вас до дома подвезти?
– Что? А, нет, не надо, спасибо. Идите.
Олег ехал и думал о Динке. Поочередно о Руденко и Динке, а значит, несерьезно и поверхностно. Иначе не получалось. Работа выматывала (ну не мог он уследить сразу за всем, пускай и очень старался). А дома темно и пустой холодильник с пачкой пельменей. Пельмени он за новогодние каникулы варить научился, уже прогресс. Но от приевшегося бумажно-соленого вкуса фарша и скользкого – теста – во рту стало горько.
Вспомнилась квартира Кудряшовых, куда его однажды занесло. Спартанская, на грани бедности и фола «трешка». Комнаты по площади – как одна нормальная. Бедно, да, но безукоризненно чисто. Нет характерного запаха старости, мусора и плесени. Тараканов нет, что в панельных домах – редкость. Нет ничего плохого, но и хорошего тоже негусто.
По-женски квартира была чиста и опрятна, только вот по-мужски запущена.
На кухне – корзины, штук пять, а в корзинах – котята. Котят Кудряшовы подбирали на улице, выхаживали своими силами, и Надин их продавала. Это и был ее «бизнес»: бездомные котята, вязание, герани (целый разноцветный подоконник гераней) и банальное, как мир старое «подайте, Христа ради». В разных местах и разных образах. Бывшая в молодости актрисой, Надин имела природное чутье, где и в каком виде появиться. Настоящий талант.
Бабушка и коты
– Нравится она тебе, Динка наша, – сказала Надин, не поднимая глаз от очередного шарфа. – И ты ей нравишься. Учти, вздумаешь предложение делать, я против не буду. Задаром отдам. Ты только Лянку уговори, а Динара сама за тебя пойдет. Хороший ты парень, совестливый. И не жадный. Сейчас такие не в ходу. Не то воспитание.
Тогда-то Олег и узнал, что до получения паспорта Динка звалась Динарой. А потом мама Карина возмутилась, и Динару записали Диной.
– Татьяна Дубровина тебе случайно не родственница? Талантливая была девочка, так пела, что заслушаешься. С душой пела, от сердца все шло. Жаль, что перестала выступать... Так родственница?
– Мама.
– А занимается чем?
– Учит вокалу, – нехотя ответил Олег. – Дает частные уроки.
– Сама не поет?
– После операции начались проблемы с голосом. Врачи посоветовали завязать с пением.
– Не с голосом у нее проблемы, а с жизнью, – заявила Надин и больше рта не открывала, сколько Олег ни спрашивал.
Дубровин стоял у приоткрытой двери, обитой советским еще дерматином, смотрел на дешевые алюминиевые цифры, кое-как державшиеся на косо вкрученных шурупах. Стоял и слушал, как за дверью плачет гитара под чьими-то неумелыми пальцами. Струны безбожно дребезжали, горе-музыкант фальшивил, но Олег слушал вовсе не гитару.
Романс
Жаркий огонь полыхает в камине,
Тень, моя тень на холодной стене.
Жизнь моя связана с вами отныне.
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Сколько бы я ни бродила по свету,
Тень, моя тень на холодной стене,
Нету без вас мне спокойствия, нету.
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Жизнь драгоценна, да выжить непросто,
Тень, моя тень на холодной стене.
Короток путь от весны до погоста,
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дождик осенний, поплачь обо мне.
Дубровин не мог взять в толк, почему только грустные стихи? Грустные песни? Но этот голос... от этого голоса мурашки бежали по спине и трепетало где-то под ребрами.
– Спой еще, Диночка, – попросил кто-то неизвестный и невидимый, шмыгая носом. – Сашка мне никогда не пела, а ведь могла-а... – Дальше все утонуло в пьяных всхлипах.
– Виктор Викторович, не плачьте, пожалуйста. Давайте я что-нибудь другое спою? Не печальное. Сыграете?
Олега как обухом по голове ударило. Динка там наедине с каким-то вдупель пьяным депрессарио, а он стоит и слушает! Хорош гусь.
– Дина Романовна? – Дубровин толкнул дверь. – Дина!
В прихожей было темно, и Олег напоролся на что-то. Это что-то с грохотом упало прямо на него.
– Ой! Бабушка!
Когда вспыхнул свет, Дубровин пытался выпутаться из наполовину съеденной молью лисьей шубы. «Что-то» оказалось вешалкой, и она с радостью сбросила на Олега часть своих обязанностей. Дубровин ничего не видел толком. Тонкие, немного дрожащие руки помогали ему освободиться.
– Ох, окаянный... Чего вылупился, Виктор? Дуй к себе в комнату, пьянь господня.
– Олег Владимирович, вы в порядке?
Динка была совсем близко, но, стоило ему выпутаться и проморгаться, отпрянула.
– Нормально. Шубы у вас... бешеные.
Олег смотрел на Динку, Динка смотрела на него. Секунд десять, наверное. Волосы собраны в косу. Гипс. Проклятый гипс. Неужели ему показалось, что тонких рук – две?
И наваждение вернулось. Глупое, совершенно иррациональное чувство. А все мысли, наоборот, исчезли куда-то. Почти все.
– Дина, я... можно напроситься на ужин?
– А то так пить хочется, что переночевать негде, – проскрипела Надин. – Заходи, раз пришел. Динка, на стол накрой! А ты не стой столбом, скидывай обувку и помоги вешалку поднять. Ворвался, уронил...
На ужин была вареная картошка с дешевой селедкой. Селедка на вкус здорово отдавала пластмассой, но Дубровин не жаловался. После пельменей любая другая еда воспринималась как нечто чудесное. А уж липовый чай с лимоном...
Под столом сновали котята, задевали ноги Олега пушистыми шкурками. Клянчили рыбу. Надин ворчала и кормила их отдельно, селедочными очистками.
Динка сидела совсем близко. Можно было представлять, что это не кошки снуют туда-сюда, а ее нога в шерстяном носке случайно касается его ноги.
...Они сидели рядом, не касаясь друг друга. Подпирали спинами теплую батарею в Динкиной комнате и грелись. Батарея была длинная, но слабая, так что комната и сама квартира оставались прохладными. Зато у батареи образовывался маленький теплый закуток.
– Дина? – позвал Дубровин в темноту.
Свет не включали. Это казалось правильным и совершенно естественным.
– Что?
– Давайте называть друг друга на «ты»? – Он боялся, что она снова поймет неправильно.
– Давайте, – согласилась Динка после небольшой паузы.
– Пойдем завтра... куда-нибудь? – робко. Еле-еле слышно. Скрестив пальцы наудачу.
– Пойдем, – сказала она прежде, чем он успел придумать, куда.

 Глава 10. Гордость и предубеждение

Агнесса и Соня нашли друг друга. Глядя на этих двоих, мило щебечущих на тему смерти, справок и наследства, Паша даже приревновал. А уж когда они плавно свернули на его, Пашино, веселое детство... Зато у мадам нотариуса обнаружились потрясающая улыбка, хрипловатый смех и искренняя любовь к неработающей доле населения, начиная от младенцев и заканчивая старушками. Втула ни за что бы не подумал, что Соня Суворова может быть с кем-то милой. Или она снимала предохранители с клыков только в его присутствии? Ох уж эта женская многослойность.
От действительно сложных женских натур Паша бегал, как призывник от военкома. Чем проще женщина, тем проще приучить ее к лотку. И проще выгнать, если вдруг нагадит не в том месте. В паспорте, например. А сложная женщина – это постоянный напряг. Ни расслабиться с ней толком, ни пошутить, ни за порог выставить. Уйти-то уйдет, но обязательно вернется, и не факт, что в следующий раз уходить придется не тебе. Был у Паши один такой экземплярчик, повторять не тянуло.
Соня не показалась Паше чем-то таким уж сложным. На лицо нотариус, добрая внутри. Главное, ключик к ней подобрать. Уровень сложности где-то второй-третий по пятибалльной шкале. Идеально, чтобы вернуть форму, а то расслабился он в последнее время, переел подгнивших яблочек, которые сами падают в руки. Хотелось чего-то новенького, необычного, с перчинкой. И Соня подвернулась как нельзя кстати.
Может, идея какая-нибудь интересная в процессе придет. Что-что, а вдохновение ему в последнее время изменяет. Выдохся, повторяться стал. Нехорошо.
«На будущее: надо почаще заглядывать в театр, – сделал мысленную пометку коварный Паша. – Оказывается, там водятся интересные женские особи».
Втула увидел цель – Втула не видел препятствий. В нем пока слабенько, но ощутимо зашевелились охотничьи инстинкты. И хотя Софья Суворова не выглядела трепетной ланью (скорее, этаким напористым молодым кабанчиком), охота обещала быть не менее захватывающей.
– О чем задумался, мсье Лаперуз? – Соня сбросила его руку со своего локтя и спустилась по скользким ступеням сама. Бесстрашный кабанчик: Втула тут через раз наворачивается. Правда, в основном, когда возвращается после полуночи и не совсем трезвым.
– Прикидываю, где бы нам поудачней пожрать, чтобы не отравиться. Предложения будут?
– Да хоть Макдональдс, лишь бы большое, мясное и быстро. – Она юркнула в машину, не дав ему проявить галантность и открыть дверцу.
Пометка на будущее номер два: не отключать сигнализацию, пока сам не встанешь перед дверью. У Втулы аж загривок вспотел от предвкушения.
– А ты, оказывается, кровожадная.
– Я злая и голодная, – отрубила Соня, включая печку.
– Не доросла еще в моей машине распоряжаться. – Втула демонстративно выключил печку и включил снова. – Голодная – это понятно, а злая отчего?
– Потому что ты наплевательски относишься к своей бабушке.
– Да? – удивился Втула. – Это ты по ее завещанию определила?
– Вот скажи, когда ты в последний раз с ней разговаривал?
– Сегодня утром, – когда уговаривал помочь и совместить приятное с полезным. Очень долго и красочно уговаривал, между прочим! – А что?
– То, что она совершенно одна, – Соня нахмурилась, – и чувствует себя никому не нужной. Вам не стыдно, Павел Андреевич?
– Дай угадаю. – Паша крутил головой в поисках подходящей забегаловки. – Пока я бегал в магазин, бабка успела спеть тебе песню про вечное одиночество. Вспоминала моего деда, всплакнула разок. Ты тоже всплакнула, вы обнялись...
– Это не смешно, – перебила его Соня. – Неудивительно, что она так торопится составить завещание. Я бы тоже заторопилась, с внуком таким.
– Слушай, мадам Чингачгук, не топи котят в унитазе, – поморщился Втула. – Для нотариуса ты принимаешь бредни столетней бабули слишком близко к сердцу. Тебе что, сказок раньше не рассказывали, кому на Руси жить хорошо? Чего раскисла-то?
Соня одернула себя. Он прав, чего она лезет не в свое дело? Профессионал, называется.
– Просто я никогда раньше не видела, как умирают от одиночества. Умерших видела, тех, кто только собирается умирать, – видела, а сам процесс... Такие люди, как Агнесса Юрьевна, им памятник при жизни ставить надо, ты в курсе? Так упорно бороться со старостью, не смиряться, балагурить, всеми силами напоминать о себе, – Суворова недоверчиво улыбнулась, – большая редкость. Ты ей хоть комплименты иногда делай. – Она сдвинула перчатку и посмотрела на наручные часы. – Вон кулинария, давай купим чего-нибудь и по дороге съедим. Времени уже нет. Заговорились.
– Я бы тебя и дома накормил, да жрать нечего, – покаялся Втула, умело скрывая удивление. Раньше он об этом не задумывался. – Кулинар из меня аховый.
– Бывает. – Соня достала из сумочки кошелек. – Ты идешь?
– Эй, – кошелек у нее нагло забрали и сунули обратно в сумку, – обед с меня, забыла?
Втула никогда не комплексовал по поводу своей любви к сладкому и мучному, поэтому три вида пирожных, кексик и два куриных буррито заказывал с непроницаемым лицом. Софья, наоборот, стеснялась своего тяжеловатого подбородка и незаметного под одеждой «спасательного круга», поэтому, проводив голодным взглядом котлеты и отбивные, взяла салат и самый маленький рогалик с творогом.
– Что, мадам, убивать расхотелось? – шепнул ей на ухо Паша. Его лапища удобно устроилась на Сониной талии. – Девушка, будьте добры, еще во-он ту симпатичную котлетку и мясное суфле... Закроешься у себя в кабинете, чтобы я не подглядывал, и съешь втихаря. Но, между нами, диеты портят женщин. Они от них злыми становятся.
– Тогда удивительно, как твоя блондинка еще проходит в двери, – фыркнула разоблаченная Соня. – Р-руки.
– Все, все, руки на месте... Да, девушка, теперь точно все. Посчитайте, пожалуйста.
По дороге они, конечно, есть не стали. Паша был экстравагантным водителем, но не самоубийцей. Поэтому припарковался, выдвинул откуда-то из-под бардачка мини-столик, подставку под стакан и вилку для Сони, а сам, как ни в чем не бывало, принялся за первое буррито.
– Думаешь, почему я с этой развалюхой расстаться не могу? – невозмутимо спросил он. Невозмутимость слегка испортило пятно майонеза на Пашином носу. – Тут столько всего наверчено, на все случаи жизни. Но самый кайф – это сиденья с подогревом и вибромассажем. Если хочешь, покажу, но, предупреждаю, встанем мы с них нескоро.
– Это ты сам все?..
– Да не, куда мне? Купил у одного дедка.
Глядя, с каким аппетитом Втула поглощает кусочки курицы, Соня плюнула на фигуру и сняла крышку с «котлетного» контейнера. Из всего мясного многообразия Паша ухитрился выбрать именно то, что она хотела.
«Будет шутить насчет диеты – покусаю», – решила Суворова, орудуя вилкой. С котлеты она как-то незаметно переключилась на суфле.
Но Втула помалкивал. То ли нарочно, то ли потому, что рот был занят пироженкой.
– Салфетку дать? – Соне почти физически захотелось стереть это дурацкое пятно с его носа. Тем более что к майонезу быстро прибавился шоколад.
– Не, тут все есть. Как в Греции.
Втула остановился неподалеку от здания, где Суворова арендовала кабинет.
– Я постараюсь вписать вас во вторник. – Она пролистала ежедневник и кивнула. – Часам к десяти утра устроит?
– Вполне, – равнодушно откликнулся Паша. – Агнесса как раз успеет вымочить свои лучшие бигуди.
– Адрес мне напиши. – Ему под нос сунули раскрытый ежедневник. – Сама приеду.
– Что, даже на дом? – шевельнул бровями Втула. – А что скажет мсье Чингачгук?
– Не обольщайся. Я делаю это только ради Агнессы Юрьевны и твоих денег. Уверена, наш фирменный чек тебя очень вдохновит.
– Хотя бы честно, – вздохнул Паша. – Тогда до вторника?
– До вторника, мсье Лаперуз. Не забывайте делать вашей бабушке комплименты!
«Сонька – Золотая ручка, – он усмехнулся и посигналил из озорства. «Золотая ручка», вопреки ожиданиям, не подпрыгнула. Только обернулась и выразительно качнула кулаком. – Ух, как будет интересно!»
Дождавшись, пока за Соней закроется тяжелая дверь, Паша развернулся и поехал к своему ателье. Адрес и дорогу он запомнил хорошо: ему еще предстояло вернуться сюда сегодня.
--------
Остаток рабочего дня Соня провела на автомате. Скормила секретарше Юле Втулину пироженку, которую он сунул-таки на прощанье ей в руки. Выслушала Алину Уткину, увидевшую, как муж обнимается напротив гостиницы со своей секретуткой, накапала валерьянки. Деликатно напомнила, что она нотариус, а не психолог, не психиатр, не следователь и не киллер. Напомнила во второй и в третий раз, но уже обиженной наследнице и обманутому покупателю «дома мечты».
«Люди сами создают себе проблемы. Бережно, старательно. Проблемы ведь не появляются просто так, это мы их притягиваем. Получаем то, чего нам не хватает. Хотим быть обманутыми – нас обманывают, хотим быть несчастными – продолжаем жить вместе с нелюбимым человеком, изменяя друг другу, получая от этого какое-то глупое, дурацкое удовольствие. Тогда назревает вопрос: чего такого не хватает мне, раз я притянула Пашу Втулкина?»
В то, что Втула не знал, к кому идет на прием, Соня не поверила. Вот нисколько. И теперь решала, как ей быть. К гадалке не ходи – Паша еще нарисуется. С тараном. Этот охотничий азарт в глазах она видела и помнила. Балуванному дитяти захотелось острых ощущений. Если бы речь шла о ком-то другом, она сказала бы: «Да пожалуйста!» Играть в игру легко и приятно, когда правила известны двоим, но эти двое упорно притворяются овечками Долли.
В последнее время Соня порядком заскучала. Ей хотелось романтики, букетов, поцелуев, обниманий и прочей сюси-пусьной сентиментальности. Пускай и цель у всего этого проста и прозаична – ей все равно, она не против! Она даже «за». Наверное.
Ей не хватало хотя бы временного ощущения твердого мужского плеча. И это когда рядом постоянно вьются Игорь, Шурик и многие другие! Смешно.
Но речь шла о Паше Втулкине, сумасбродном мсье Лаперузе, которого она категорически – да, категорически! – не воспринимала как мужчину. Он не в ее вкусе по всем параметрам. После Толи Суворова-то... Судьба, точно издеваясь, послала Соне полную Толину противоположность. Разве что наглости у них было примерно поровну.
Играть в романтику с Пашей она не сможет. Не сможет, и все. Она бы ни за что и никуда бы с ним не поехала. Слишком ненадежный и продувной товарищ.
Если бы не его бабушка...
– Юль, я ушла. Закроешь тут все?
– Хорошо, Софья Константиновна. Вам, кстати, звонил Синякин.
– Запиши его на понедельник. – Надевая шубу, Соня не удержалась от вздоха. – Суббота вся под завязку, воскресенье под угрозой.
– Уже записала. Софья Константиновна... – Юлька умолкла на полуслове и уставилась на дверь.
В двери торчал припорошенный снегом Паша, в шапке-ушанке и с претензиями.
– Ну, долго ты там? Рабочий день в шесть заканчивается.
– Это у нормальных людей – в шесть, а у нас – как придется. Вы что-то хотели, мсье?
– Отвезти тебя домой. – Втула лихо сдвинул ушанку набок. – Ты ведь сегодня безлошадная. Пляши: вот он я, на белом коне.
– Откуда ты знаешь, что я без машины? – начала злиться Соня.
Водить автомобиль она так и не научилась. Возил ее всегда Шурик, на одной из Костиных. Но сегодня у Шурика внеурочный выходной по семейным обстоятельствам. Костя, конечно, в курсе, но притворяется, что нет. Соня уже не раз просила его не издеваться понапрасну над людьми (и над ней) – согласился.
Теперь она всерьез об этом жалела.
– Уметь надо. Поехали. Девушка, – обратился Паша к застывшей с глупой улыбкой Юле, – может, вас тоже до дома подбросить?
Та, как в замедленной съемке, кивнула.
– Юлия, не верьте ему, он коварен. Закрой тут все, хорошо?..
– Да закроет она, закроет. Пошли уже. – Втула сцапал Суворову под локоть и потянул к выходу. – Обалдели девки, до восьми часов тут куковать! Как потом по темноте возвращаться?..
– Не бухти, тут везде фонари горят, – Соня попыталась ухватиться за что-нибудь, испытав острое чувство дежавю. Не помогло: крепко сложенный Паша пер, как танк. – Слушай...
– Слушаю. – Он распахнул перед ней знакомую пассажирскую дверь.
Из машины пахнуло теплом. Суворова представила, как будет торчать на освещенной, но холодной остановке, потом, зажатая между другими такими же трудоголиками, трястись в маршрутке, потому что троллейбуса в этот час не дождешься.
– А, ладно. Поехали!
«Я идиотка, и мне это аукнется».
Всю дорогу Соня придумывала, как бы поостроумней ответить, если Втула решит напроситься (а он наверняка решит) на чашечку чаю.
– Вылезай. Приехали.
Соня вздрогнула от неожиданности. Заморгала. Действительно, приехали.
– Ты чего? – не понял Втулкин. – До подъезда проводить? Фонари вроде горят.
И тут Суворову осенило.
– Ты чаю хочешь?
Паша не был бы Пашей, если бы отказался. Хоть и чуял подвох: слишком уж невинно мадам Чингачгук хлопала глазами и слишком явственно скрипела зубами. Наверняка что-то задумала. Надо было отказаться. Для профилактики.
– А давай, – сказал Паша. – Если еще и накормишь... – мечтательно.
– Обломись, – мстительно, – после шести я не ем.
Готовить мадам нотариус или очень не любила, или просто не умела – к такому выводу Втула пришел, забравшись в ее навороченный трехкамерный холодильник. На верхней полке сиротливо ютились кусочек сыра и бутылка молока, полкой ниже – пучок увядшего укропа, на самой нижней – какая-то скрюченная пупырчатая сарделька, лимон и кетчуп. На дверце – чеснок, аж целых пять головок, и ректальные свечи от температуры. Против вампиров, наверное. И свечи – тоже против них.
– Да, негусто, – сказал сам себе Паша, осторожно понюхал сардельку и закрыл холодильник от греха подальше. Вернулся к зеленому чаю без ничего, одна несчастная ложка сахара не в счет. За что боролись, как говорится.
Мадам Чингачгук, она же «Бесстрашный кабанчик», она же «Золотая ручка», снабдив кружкой, оставила гостя в гордом одиночестве и шуршала чем-то в спальне. Паше было любопытно, чем она там шуршит, однако он сидел, выпрямив спинку, как хороший мальчик, и пил зеленый чай со случайно обнаруженным в буфете индейским бубликом «Анукаразгрызика». Как раз в духе его мадам.
– Ну, и долго мы будем тут сидеть?
Втула повернул голову. На свою беду, он как раз подносил ко рту горячую кружку и собирался отхлебнуть. Зеленый час плеснул во все стороны. Паша зашипел, обжегшись.
В проеме, уперев левую руку в дверную коробку, стояла Соня Суворова в чем мать родила. Полупрозрачную ночную рубашку-маечку можно было назвать одеждой разве что условно. Волосы распустила – густые, светлые, чуть завивавшиеся к кончикам. Теперь понятно, чего она воротит нос от пирожных: фигура такого типа, что ни убрать, ни добавить. Офигенная фигура, чего уж там, но сбрасывать вес в случае чего проблематично. А какие у нее коленочки...
– Э-эй, Павел Андреевич? – Соня пощелкала пальцами. – Дуриан, Дуриан, это Кактус. Как слышите меня? Прием!
Паша понял, что сидит, открыв рот и капая слюной на столешницу.
– Слушай, – хрипло, – я не думал, что ты вот так, прямо на первом свидании...
– А чего мелочиться? – пожала округлыми плечами Софья. – Чего зря время терять? Мы оба знаем, что тебе от меня надо, а все эти появления как бы между прочим, кафе, кино, цветы... Затратно и скучно, да и ты вряд ли к этому привык. Так что давай по-честному, прямо в лоб: ты меня пробуешь, жуешь, выплевываешь, и мы расходимся, как в море корабли.
– Ты это сейчас серьезно? – Пашины брови поднялись так высоко, что на лбу образовалась Альпийская складчатость.
– Абсолютно, – кивнула Суворова. – Что стоим, кого ждем? Душ прямо по коридору и направо, полотенца там же в шкафчике, только быстрее, а то я спать хочу.
Ну, Сонька. Ну, «Золотая ручка», погоди.
Паша встал, по-прежнему без улыбки. Сполоснул в раковине кружку, вытер забрызганную столешницу. Вымыл руки. Повернулся к Соне.
– Значит, по-честному? – Тихо. – Прямо в лоб? – Еще тише. – Ну, давай попробуем. Не знаю, что ты там себе напридумала. За кого меня приняла. Откуда тебе знать, к чему я привык, а к чему нет. Неважно все это.
Софья отступила на шаг, в прихожую. Втула схватил ее за руку и дернул обратно.
– Просто заруби себе на носу: даже шлюхи перед е*лей ради приличия ломаются. Так уж заведено, понимаешь?
– Что, опыт большой? – огрызнулась Соня.
Он сграбастал ее за подбородок. Сжал больно.
– Ты охренел?! – Соня попыталась заехать ему коленом – получила по колену.
– Это вы охренели, мадам нотариус. – Паша отпустил ее, демонстративно вытер руку о штаны. – В вас хоть капля гордости осталась, а? Сама просила по-честному. И вот ведь какая штука. Ты меня не хочешь. Аб-со-лют-но, – передразнил он. – Но зачем-то выкобениваешься. Строишь из себя не пойми кого, хотя сама, небось, своему Чингачгуку ни разу не изменяла. Не стыдно, Софья Константиновна?
– Ладно, ладно, я поняла. – Она усиленно терла саднящий подбородок. – Вы у нас все из себя такие гордые. Но неужели, – боже, как пафосно, – ты хотел чего-то другого? Разве все не к тому бы пошло? Ну, скажи!
– Любую женщину хочется завоевать, просто кто-то сдается медленно, а кто-то – слишком быстро. Доброй ночи, моя драгоценная мадам!
Суворова сердито сопела, пока он надевал ботинки. Ежилась в своей короткой ночнушке.
– Оденься, гордость застудишь, – ухмыльнулся Паша.
Звезда разврата его послала. Громко, от души.
– Учти, бабушка ждет тебя во вторник. Ровно в десять. Не придешь – она расстроится.
Вместо ответа Соня поджала губы и подняла перпендикулярно полу руку с гордо выставленным средним пальцем.
– Тебе того же, Сонька. – Он взял эту руку и, пока не успела выдернуть, чмокнул в тыльную сторону. – Не болей.
– Проходную дверь захлопни, – угрожающе.
– Обязательно. Пока!
Запирая замок трясущимися руками, Соня не знала, смеяться ей или плакать. Интересно, Костя убил бы его на месте? Или, наоборот, был бы солидарен? Собственный поступок горчил на языке, и Софья долго плевалась в раковину.
Одеться надо, да. Вон попа уже замерзла.
А к бабушке она все-таки поедет. Не может не поехать. И упаси тебя, Паша, оказаться в это время дома. Сожрет живьем, наплевав за повышенную калорийность!
А Паша Втулкин, насвистывая, спускался вниз по лестнице и думал:
«Да, Кабанчик, я тебя недооценил. Какая женщина! Эх... Это будет не просто интересно – это будет гораздо интереснее».

Глава 11. Навстречу

Тем же вечером Динка сидела на подоконнике, свесив левую ногу и поглаживая большим пальцем теплый батарейный бок. За окном мела метель, и лампа подслеповатого фонаря выныривала откуда-то из снежного тумана расплывчатым желтым пятном. Фонарь мигал, совсем как в детстве, только в окно к Динке он больше не заглядывал: не доставал.
Другая квартира, другой фонарь и совершенно другое чувство. Оно не давило и не пугало – оно волновало и интриговало одновременно. Точно книга, которую первый раз берешь в руки, еще не зная, что тебя ждет, но чувствуешь: что-то хорошее...
Вместо робкого поглаживания батарее достался неласковый пинок. Чем больше Динка думала о завтрашнем дне, тем сильнее волновалась и крепче пинала бедные трубы.
А вдруг он просто подшутил над ней? Вдруг бабушка не отпустит? Или, что гораздо-гораздо хуже, вдруг завтра утром придет Ляна? Тогда о прогулке можно сразу забыть и даже не заикаться: Ляна Динку из квартиры не выпустит.
Электронные часы выставили наконец четыре ломаных нуля и успокоились. Динка перестала постукивать пяткой по батарее. Выдохнула. «Завтра» стало «сегодня». Сегодня они с Олегом пойдут... куда-нибудь. Именно это «куда-нибудь» пугало Динку больше всего остального вместе взятого. Она боялась неопределенности.
Шаркающие шаги по пустому коридору прозвучали очень громко. Вместе с Надин в Динкину комнату заглянула любопытная полоска света из кухни.
– Динара, – бабушка, когда сердилась, звала Динку полным именем, – ты на часы смотрела, окаянная? А ну-ка марш в кровать! Завтра с утра на мумию будешь похожа.
– Завтра суббота, ба, – привычно возразила Динка, – можно выспаться.
Возразила совершенно напрасно: Надин грудью стояла за соблюдение режима. Суббота, воскресенье – подъем в шесть тридцать. Единственное проявление постоянства, которое Динка недолюбливала и охотно нарушала.
– Дело твое, – подозрительно легко согласилась бабушка, – но учти, пока все дела не переделаешь, из дома не выйдешь, кто бы там тебя ни ждал.
Динка недоверчиво вскинулась и едва не упала с подоконника: гипс перевесил.
– Чего глазами хлопаешь? Он передо мной отчитался, – хихикнула Надин, – испросил моего величайшего согласия, обещал доставить обратно минута в минуту и в первозданном виде. Я согласие дала, так что бегом в постель! У нас косметики ни на грамм, синяки замазать и красоту нарисовать нечем. Так дохлой рыбиной и пойдешь.
Динка вспомнила свое синюшное отражение и закусила губы. Синяки не замазались бы, даже окажись под рукой целая косметическая фабрика. После аварии в зеркало вообще лучше не смотреть, чтобы не расстраиваться. Какая уж тут красота?
– Ложись, ложись, – скрипела Надин. – Я тебе платье отпарю и серьги золотые найду. Только вспомню, где они валяются.
Динка послушно сползла с подоконника и забралась под холодное одеяло. Она уже привыкла откидывать его здоровой рукой.
– Так-то лучше. Все, спи.
– Баб Надь?
Надин, уже готовая закрыть дверь, вхолостую повернула ручку. Буркнула:
– Чего еще?
– Куда ты меня отпустила?
– А он и сам пока не в курсе. Как придумает, так сразу и скажет.
– Бабушка!
– Не «бабушкай». – Она прошаркала к кровати, поправила одеяло, свесившееся со стороны загипсованной руки. – Нет ему резона тебя в лесу закопать. Сходите в кино и успокоитесь, на большее вас вряд ли хватит. Пойдешь...
– Не пойду, – упрямо сказала Динка. – Как можно куда-то идти, если не знаешь куда?
– Нужно, – заверила ее Надин, – а то всю жизнь у окошка просидишь.
– А Ляна что скажет?
– Ты на Лянку-то не оглядывайся! – Бабушка с неожиданной для пожилого человека силой дернула тяжелое одеяло и с головой накрыла им Динку. Погрозила одеялу пальцем. – Свои мозги должны быть. А за Лянкой я пригляжу.
Надин ушла. Динка вздохнула непонятно от чего и свернулась калачиком, поджав под себя ноги. Сон не шел. В тишине слишком много звуков, а когда голова забита разрозненными мыслями – особенно. Даже ленивый скрежет Паганини (сома переселили к Динке из кухни) казался чем-то очень громким.
Из темноты, сверкнув глазами, выбрался безымянный котенок, не учтенный Надин на вечернем построении. Котенок пискляво мяукнул и полез на кровать. Динка не могла ни помочь ему, ни помешать: котенок карабкался с той стороны, где лежала загипсованная рука.
Залез все-таки. Устроился неподалеку от Динкиного гипса, придирчиво помесил лапами и заурчал. Урчание успокаивало, и Динку сразу потянуло в сон.
Незваный, но совсем не неприятный гость. Совсем как Олег... уже не Владимирович.
--------
Олегу тоже не спалось. Морщась от яркой подсветки экрана и зевая во весь рот, он бродил по интернету в поисках идеи. Идей было много, но большинство из них так или иначе упирались в финансы и разбивались о них же. Расходы Дубровина, расписанные на неделю вперед, вызывали стойкое чувство досады. В кои-то веки решился пригласить девушку, а не на что! Абы куда (а только на «абы куда» он и мог сейчас рассчитывать) Дину не поведешь. Кто его за язык тянул назначать встречу на завтра? Можно было бы успеть занять у кого-нибудь, у того же Втулы, а теперь он при всем желании не успеет.
Кафе? Там много людей. Кино? Там их еще больше.
Меньше всего он хочет, чтобы Динке было некомфортно.
Что же делать?
«Трясусь, как студент перед первым свиданием, – хмыкнул Олег, запуская пятерню в волосы. – Манукян бы посмеялась. Ей, кроме ресторанов и прогулок под ручку по ТРЦ, ничего не надо было. Ах да, один раз мы ходили на целый концерт симфонического оркестра. Ларка уснула через полчаса, я – минут через сорок».
Устав от мозгового штурма в одиночестве, Дубровин на свой страх и риск набрал Паше, готовясь наслаждаться трехэтажным матом на два голоса, а в лучшем случае – презрительными длинными гудками. Как выяснилось, готовился он зря.
– Здорово, Роща, – ответил Паша после второго или третьего гудка. – Как жизнь молодая?
– Не кашляю, – в противоположность своим словам Олег кашлянул. – Ты чего довольный такой, Втула? В лотерею выиграл или губернатору медведя подарил?
– Да так, – голос Паши сделал мечтательную, совсем не свойственную ему свечку, – наметилось тут одно интересное мероприятие. Коротенько, недельки на две.
Дубровин стукнул по пробелу указательным пальцем. Раз Паша не поинтересовался здоровьем драгоценной Симочки, мероприятие его действительно увлекло.
– Стесняюсь спросить, какой размер у мероприятия?
– Я не измерял. Навскидку – где-то 75-80 С, но конкретизация этих данных требует более регулярного и тщательного анализа. Как закончу – отчитаюсь. Детально.
Олег не стал уточнять, что имел ввиду совсем другое. Кто о чем, а лысый – о расческе.
– А ты чего не спишь-то? – Под Пашей грустно скрипнула кровать. Она не привыкла оставаться с Втулкиным наедине.– Что-нибудь случилось?
– Слушай, Втула, ты ведь у нас культурный человек...
– Это вопрос или утверждение? – хохотнул Паша. – Ну, допустим, культурный. Бабушек через дорогу не перевожу, но в очередях с ними не ругаюсь. А что?
– Просвети, куда можно сходить вдвоем, чтобы и оригинально, и недорого.
– В бар, – без раздумий ответил Втула. – Вчера как раз новое пиво завезли, «Оригинальное» называется. Вещь!
– А если серьезно?
– Что, на бабу нужно впечатление произвести? – Паша почему-то не удивился. – Своди ее в нормальный ресторан. Могу вам столик заказать, мне как постоянному клиенту скидка и бесплатные канапешки с огурцами. Не пиво, конечно, но тоже вещь. Купи ей цветы...
– Цветы не прокатят, – Олег вздохнул еще раз, – ресторан – тоже. У нас есть, не знаю, выставки какие-нибудь, где народу поменьше?
– Сынок, не пугай батю. Какие выставки?! Еще ни одна баба не отказывалась от ресторана. Халява сладка в любом виде, понимаешь? Бабы – они ж как мухи. Пожрать забесплатно, веник в руках подержать, поулыбаться, «к тебе или ко мне?», все дела, – Паша был настроен лирически, это было слышно невооруженным ухом. – Тут главное не прогадать с рестораном и веником.
– Она не такая.
– Принципиальная? Замужняя? Аллергия на цветы? Неудачный опыт с официантом? Ты меня удивляешь, Роща. Может, не стоит так рисковать? Ты подумай...
Смирившись с неудачей, Олег выключил компьютер. Вместе с погасшим экраном исчез единственный источник света в комнате.
– Ладно, Втула, проехали. Другой вопрос: денег не одолжишь? С зарплаты верну.
– Вообще не вопрос. Сколько и когда?
– Завтра, а сколько... я и сам без понятия. Блин!
Услышав это отчаянное «блин», Паша окончательно проснулся. Друг или снова нарвался на аферистку, или втрескался по уши, что в случае с Олегом – почти равноценные варианты.
– Дубровин, кто эта принцесса? Я ее знаю?
– Не дай-то Бог, – пробормотал Олег. – На пять косарей рассчитывать могу?
– На десять, если скажешь, кто она. Если не скажешь – фигли.
– Все, Втула. Обойдусь, спасибо. Спокойной ночи!
– Я ведь все равно узнаю, так ей и передай, – пригрозил Паша, зевая. – И по своей базе прогоню. Завтра с утра подваливай, денег дам, – сказал он без перехода. – Вариант с рестораном всегда должен быть в запасе. Не надо, не благодари. Спокойной!
Олег поймал себя на том, что прижимает к уху молчаливый телефон и смотрит в темноту.
Темнота не была полной: электронные часы, чем-то похожие на Динкины, разбрасывали вокруг себя жутковатые зеленые блики. В детстве он боялся темноты, потом перестал. Чай, не девчонка. Но именно эти светящиеся в темноте часы пугали Дубровина до последнего. Он и забрал-то их в новую квартиру из упрямства и на память: якобы нет такого страха, который нельзя преодолеть.
Но сейчас Олегу снова было страшно. Он боялся сделать неверный шаг и... как бы смешно это ни прозвучало, разонравиться Дине Кудряшовой.
Нет, с этим надо срочно что-то делать! Дрожать коленками, гадая, что подумает женщина, – ненормально. Особенно, когда эта женщина младше тебя на двенадцать лет и не разлюбила плюшевые игрушки.
--------
Он так ничего и не придумал. Позорно заснул прямо на стуле, а проснулся на полу.
Посмотрел на треклятые часы и понял, что опаздывает. На все и про все без учета дороги – от силы четверть часа. Втула сэкономил пять тысяч. Вложит их в свое «мероприятие».
«Пойдем в кафе, – обреченно решил Олег. – Зато в следующий раз думать буду».
С той же обреченностью он сворачивал в уже знакомый двор. Пока ждал Динку, прислонившись к чистой (позавчера с мойки) «Тойоте», не удержался и закурил.
А когда она вышла, стараясь шагать чинно, но от волнения все равно срываясь на бег, вчерашнее мыслеисчезновение повторилось. И хорошо вдруг стало, спокойно. Радостно.
Все-таки пришла. Они на «ты». Они поедут вместе. Не все ли равно куда? Лишь бы вместе. Без косых взглядов и шипения.
Да, Лаура бы посмеялась над ним. Определенно.
– Привет, – Дубровин не удержался от улыбки. Только заметив пустой рукав пальто, который при свете дня так и бросался в глаза, он чуть нахмурился.
Короткий «глаза в глаза» взгляд – как вспышка молнии. Динка смотрела ему куда-то в район груди. Она не могла позволить себе большего.
– П-привет.
– Как ты? – уже привычно.
– В порядке. А вы... – Она быстро исправилась: – А ты?
– Лучше всех, – и ни капли вранья. – Поехали?
– Поехали, – кивнула Динка.
Но, прежде чем сесть в машину, она задрала голову, посмотрела на дом. Олег взглянул туда же. На балкончике Кудряшовых Надин провожала внучку.
Поймав взгляд Дубровина, Надин чуть опустила подбородок и вернулась в квартиру.
Судя по отсутствию воплей и неприличных жестов, Ляны Романовны дома нет.
--------
Он привез ее в недавно открывшуюся кофейню. Достаточно тихое и уютное место, но сидеть и болтать у всех на виду – уже испытание. Она выдержит. Она хочет выдержать.
Динка замешкалась у входа. Осматривала незнакомую местность, по привычке искала пути к отступлению. Олег не торопил и не принуждал. Сказал только:
– Если тебе не нравится, мы сразу уйдем. Сидеть как на иголках – приятного мало.
– Мне нравится. – Динка решительно потянула с головы берет. – Остаемся.
– Хорошо. Давай помогу.
Она вздрогнула, когда он осторожно снял с нее верхнюю одежду. Запомнила это ощущение. Надин часто вздыхала, что джентльмены вымерли, как мамонты, а те, кто пытается вести себя по-джентльменски, делают это неуклюже и впечатления ради.
У Зои Семеновны был постоянный поклонник – потрепанный жизнью, лысеющий интеллигент в пенсне. Динка не раз видела, как он снимал с Зои пальто, когда они приходили вместе: неумело и неловко, путаясь в рукавах и потея зачатками лысины. А Зоя Семеновна терпеливо ждала, пока он разберется, и наслаждалась чужим вниманием.
«Так приятно, когда о тебе заботятся, – говорила она Динке. – Я просто млею».
Динка считала, что лучше и быстрее снять пальто самой, чем ждать, пока его с тебя снимут. Зачем это надо?
«Ничего вы, Дина, не понимаете. Молоды еще. Главное – внимание! Ради него можно и подождать».
Вот Динка и приготовилась ждать, пускай и не хотела этого «внимания». А у Олега все получилось так естественно и между прочим, будто он только и делал, что галантно снимал с женщин пальто.
– Тебе идет это платье, – заметил Дубровин.
– Спасибо. Бабушка говорит, что я в нем похожа на Джен Эйр.
Строгое, похожее на школьную форму, темно-синее платье с белым воротником и манжетами действительно очень шло Динке. И делало ее похожей на героиню знаменитого романа Шарлотты Бронте. Не хватало только книги, шляпки и ехидного мистера Рочестера поблизости.
– Куда прикажете? – шутливо спросил Олег.
– Туда.
Свободных столиков было достаточно: утро субботы настраивало на романтических лад очень немногих. Динка выбрала тот, что подальше от окна, чтобы не сидеть как на витрине. На меню в кожаной обложке покосилась чуть ли не неприязненно. Меню обычно таили в себе слишком много неизвестного разнообразия. Дубровин не торопил, и Динка взяла меню, ища в череде незнакомых напитков и блюд что-то знакомое.
Официантка появилась невовремя, как это умеют делать только официантки и продавцы-консультанты. Олег не успел ее остановить.
– Что-нибудь выбрали? – Правая рука Дубровина, а, точнее, отсутствие на ней кольца, удостоились внимательного взгляда. Динка целиком – взгляда удивленного.
Динка выронила меню. Волна резкого, неприятного запаха чужих духов окатила ее с головы до ног. Подкрадываться вот так – неправильно и нечестно.
– Мы вас позовем, – вежливо, но твердо сказал Дубровин.
Официантка не ушла – стратегически отступила в противоположный угол.
– Олег, – позвала Динка, краснея, – давайте... давай ты сам выберешь. Пожалуйста.
Он взял меню, пролистал. Отогнал навязчивую мысль, что первое свидание с Динкой следовало бы провести в темной комнате. Все посторонние раздражители в виде кафе, официанток и необходимости выбирать им только мешали.
– Как ты относишься к крепам?
– А что это? – неуверенно спросила она, теребя в пальцах салфетку.
– Французские блинчики. С малиновым соусом и мороженым – должны быть вкусными.
– Хорошо, давай закажем блинчики, – быстро. Чересчур быстро.
– Дин, посмотри на меня, пожалуйста.
Она покачала головой. Он вздохнул.
– Тогда просто послушай. Нас никто отсюда не гонит, так что не обращай внимания и выбирай спокойно. Если не знаешь, что тебе предлагают, или сомневаешься, что это, – спроси у меня. Жареных нунчаков и чахохбили из лососины в ассортименте вроде нет.
– Нунчаки нельзя есть, – возразила Динка хмуро, – это восточное холодное оружие.
Дубровин даже порадовался, что она не смотрит на него сейчас.
В итоге заказали те самые крепы с мороженым и салат «Цезарь», к которому Дубровин пристрастился за время жизни с Лаурой. Олегу было неважно, что жевать, хоть и не успел позавтракать. Он пил кофе и, подперев рукой щеку, наблюдал, как Динка терзает блинчик. Предлагал помочь – отказалась. Все три раза отказалась.
– Дина, – не выдержал Олег, – давай я разрежу, голодной ведь останешься.
– Не останусь, – сосредоточенно елозя ножом по тесту. – Я дома поела.
Дубровин поставил чашку на блюдце. От греха подальше, разольет еще.
Ее прямота и непосредственность его с ног сбивали.
– Понятно, спортивный интерес. Вопросов больше не имею.
Разговора не получилось: сосредоточившись на чем-то, Динка «выпадала» из реальности и не возвращалась в нее до тех пор, пока не завершала начатое.
Она терзала свой блин, он пил свой кофе, и оба были по-своему счастливы.
Когда в кофейню начали прибывать все новые и новые люди, звенеть колокольчиком над дверью, входя и выходя, Динкин задор незаметно испарился. Она держалась отлично, но сидела прямая и напряженная. Олег сообразил, что пора сворачиваться.
– Есть предложения, куда поехать? – поинтересовался он, едва они оказались на улице. Их с Динкой чем-то похожие темные пальто сразу поседели от падающих снежинок. – Может, мы...
– Давай просто погуляем, – предложила Динка. – Я давно не гуляла днем и с кем-то.
Он даже растерялся.
– Но куда? То есть где?
– Просто. По улице.
Дубровин оглянулся на «Тойоту» и сунул брелок с ключами обратно в карман.
– А ты... не замерзнешь?
– Нет, конечно. У меня пальто теплое и колготки.
Наверное, это казалось ей убойным аргументом. И Олег снова не стал с ней спорить.
--------
До набережной дошли незаметно. Шли-шли и пришли.
– Я испугался, что ты меня опять в больницу заведешь. – Дубровин прищурился, глядя на мутное белое солнце. Небо вокруг солнца было каким-то болезненным, желтовато-серым, как табачный дым. – По пути же.
– Зачем ты тогда за мной шел, раз испугался? – Динка подошла к ограждению. – Ого!
Ленивая река всегда замерзала на зиму, будто кто-то прокладывал новую дорогу – знай себе беги по ней до самого горизонта. И ветры гуляли особенно злые, буйные. Больно кусался морозно-влажный воздух.
– Дина, замерзнем стоять.
– Тогда нужно идти. – Она махнула рукой куда-то влево. – Пошли?
Набережная тянулась. Пустынная: кому придет в голову гулять здесь в такую погоду?
– Смотри! – ахнула Динка.
Суровые красноносые мужики в тулупах организовали себе прорубь и сидели на ступеньках с удочками.
– Что, мужики, клюет? – крикнул Олег.
– Да них*я подобного, – ответили ему, не поднимая головы. – С шести утра тут сидим.
– А чего сидите тогда? Не холодно?
Кто-то из мужиков победно вскинул руку с бутылкой. Не холодно.
– Я водку пробовала, – сказала Динка. – Горько.
– Ага, – согласился Олег, у которого от воспоминаний о новогодней пьянке заныли зубы.
– Зачем тогда ее пьют?
– Не знаю, Дина. Не знаю.
– Виктор Викторович пьет. Очень много, когда бабушки дома нет.
– Квартирант ваш? – уточнил Олег. И не удержался: – Которому ты романсы пела?
– Да. От него жена ушла, сын не хочет с ним общаться. Он несчастный и одинокий человек, никому не нужен.
– Бухать надо меньше, и будет нужен.
Динка пожала плечом, стряхнула налипший снег с плеча другого.
– Ты его совсем не знаешь, а говоришь, – укоризненно. – Совсем как Ляна.
– Извини... – Дубровин остановился, вдохнул поглубже. Сломанный нос не давал нормально дышать, а тут еще и ветер. Неужели Динка не чувствует?
Телефон, до того спокойно лежавший в кармане, вдруг ожил. Звонили «Кудряшовы». Ожидаемо. Ляна все-таки приехала на выходные, не нашла сестру, съела бабушку и теперь собирается съесть его.
– Это Ляна звонит, да? – проницательно заметила Динка. – Давай я с ней поговорю.
– Не надо. Кто придумал, тот и чуха, – ответил Олег поговоркой из далекого детства. – Да, Ляна Романовна. Слушаю вас очень внимательно...
Подытожим непрерывный поток экспрессии и графического описания самых мучительных пыток, плавно переходящих в казнь: хочешь увидеть Динку снова, Олег Владимирович – бери ее и беги до самой Индии. Прямо сейчас. Иначе никак. Что ждет девочку дома – страшно представить.
– Вас понял, Ляна Романовна. Скоро будем. – Он вернул дымящийся телефон на место. – Дин, я тебе искренне сочувствую. Хорошо, что мама не поддалась на уговоры и не купила мне в магазине братика. Самосвал в хозяйстве больше пригодился.
– У тебя нет ни братьев, ни сестер? – спросила Динка с жалостью.
– Нету, зато самосвал до сих пор на балконе у родителей валяется.
– Как же ты живешь?!
– Нормально живу, у меня Втула есть. Он и за брата, и за сестру, и за морскую свинку одновременно... Ладно, не будем об этом. Надо закругляться, – Олег посмотрел на Динку, как в первый раз. Проглотил ноту «ля». – У тебя губы синие!
– Да? – Она потерла губы тыльной стороной ладони.
Дубровин схватил ее за эту ладонь. Не синюю – белую. Вот же ж блин...
– Где твои перчатки?
– Дома, наверное, – она не отрывала взгляда от своей руки в его руке.
А Олег уже напяливал на маленькую Динкину ладошку свою огромную перчатку.
– И на... зачем было врать, что не замерзла?
– Я не врала. – Она насупилась. – Мне не холодно.
– Угу, нос вон тоже синий.
Олег ругал себя последними словами. Природой он любовался, мужиков интервьюировал, на квартиранта бочку катил!
– На, – он сдернул с шеи широкий вязаный шарф, – прячь нос. Пока до машины доберемся, совсем отморозишь. Эх, Дина, Дина...
Обратно бежали вприпрыжку. Динка совсем сникла: ноги болели, пальцы в сапогах почти ничего не чувствовали, мороз к обеду только крепчал, да и снег продолжал сыпаться.
– Подожди, – сказал Дубровин. – Вон троллейбус тащится, на нем доедем. Согреемся.
– Нет! Нет, нет, нет. – Она уже отсюда видела, как там тесно и сколько там людей.
– Ты мне доверяешь?
– Тебе доверяю, а троллейбусу – нет! – в сердцах крикнула она. Из-за шарфа получилось невнятно. – Я не езжу в общественном транспорте. Я боюсь, Олег...
– Не бойся, не съедят. Я тебя им не отдам.
Двери троллейбуса с шипением разъехались, и Дубровин потянул Динку внутрь.
Они стояли в уголке, где не затопчут и не затолкают. Она – крепко зажмурившись и уткнувшись носом ему в свитер, а он – укрывая ее полами пальто.
Очутившись меж двух огней – троллейбусом и Олегом, Динка предпочла оказаться лицом к лицу с последним. Просто его она знала немного дольше, чем троллейбус.

 Глава 12. Как покорить Измаил за две недели

Ехидный Паша,
Оглоед и бабник,
Чего от жизни ждешь,
Похабник?
Зачем ты Соню обозвал –
«Мероприятием»?
Ох, огребешь...
Ejevichka.
Предчувствие Софью не обмануло, и в заранее обговоренный вторник, пока они в присутствии необязательных, но потребованных Агнессой свидетелей доводили до ума бабушкино завещание, Паша в майке-алкоголичке лежал на диване, закинув ноги на подлокотник и надвинув на хитрые глаза козырек потертой джинсовой кепки со стразами. Стразы, уже кое-где пооблупившиеся, складывались в кособокую надпись: «Very SeXXL», ради чего Паша и приобрел эту кепочку на Черкизовском рынке.
Суворова Пашу полностью игнорировала: на работе для нее существовал только клиент, его нотариальные потребности и ее, Сони, одобренные законодательством возможности. А Втула со своей кепкой – так, побочный шум, помехи в телевизоре, незначительные, пускай и очень досадные иногда.
Паша, как маленький мальчик, из кожи вон лез, чтобы обратить на себя внимание, но Софья была спокойна, как Фемида. Слушала Агнессу, отвечала Агнессе, спорила – правда, очень вежливо и деликатно, – тоже с Агнессой. Чай пила с фирменным Агнессиным вареньем (которое под чутким бабушкиным руководством, едва не обварив руки и заляпав вишневым сырьем половину кухни, варил, между прочим, Втула!) Со свидетелем номер один, Чингачгуком своим ушастым, переговаривалась, даже свидетельницу номер два, соседку напротив, «рублем одарила». А Паше – фигли.
«С этим надо что-то делать», – решил Втула, выглядывая из-под козырька.
– Отличная погода сегодня, не правда ли?
– Кому как, – буркнул Чингачгук. – Опять снега нанесло, не проехать.
– Кому как, – согласился Втула. – Кто-то снег ценит, кто-то не ценит. Дворники, например. А чего, спрашивается? Им же лучше: больше снега – больше денег. Предлагаю открыть снегоприемные пункты на базе фонда помощи нуждающимся дворникам. Кто за?
Изронив свое златое слово, Паша надвинул козырек кепки обратно. Чингачгук, думая, что на него никто не смотрит, покрутил пальцем у виска. Сонькина спина, затянутая в строгий черный жилет, так и лучилась ехидством. Игнорируешь? Ну, игнорируй, игнорируй.
И тут у Втулы созрел план под кодовым названием: «Как покорить Измаил за две недели».
--------
План, как оказалось, созрел не только у Втулы. Пользуясь тем, что она имеет право говорить со своим душеприказчиком как в присутствии свидетелей, так и без оных, Агнесса выгнала всех лишних на кухню и заявила Соне:
– Вы бы, Софья Константиновна, повнимательнее были. Павел вокруг вас – как кот вокруг сметаны вьется, только не мурлыкает. Не ровен час, прыгнет и сожрет, простигоссподи. Я этот его взгляд хорошо знаю: тактику выбирает, поганец, как бы поудачнее прыгнуть.
– Спасибо, Агнесса Юрьевна, буду иметь в виду. – Суворова поставила свою чашку на блюдце. – Шустрый он у вас... товарищ, но я тоже не вчера родилась. Справлюсь.
– Вы не подумайте, что я на собственного внука наговариваю. – Агнесса покосилась на дверь кухни и поманила Соню узловатым пальцем. Та наклонилась. – Но Паша не лучший кавалер для такой девушки. Он, положа руку на сердце, вообще не кавалер, продувной слишком. Не быть за ним как за каменной стеной – хорошо, если за ширмой. Прикрыть прикроет, но как ветер дунет – фьють! Женщина помягче, погибче, может, с ним и смогла бы, приспособилась, но вы жесткая слишком. Кавалера под себя гнуть будете, а с Пашей этот фокус не пройдет. Не в обиду сказано...
– На правду не обижаются, – пожала плечами Софья. – Гнуться не смогу и кавалеристок от кавалера тоже терпеть не буду. Натерпелась. Так что спасибо, Агнесса Юрьевна, за предупреждение. Вы своего внука лучше меня знаете.
Паша на кухне закатил глаза. Бабка переметнулась в стан противника и теперь старательно выдает явки-пароли. Со стороны Гнеши это было нечестно и даже подло. Лишь бы адреса с телефонами сообщать не начала.
Паша прислушался и заскрипел зубами. Бабка дожигала последний мост:
– ...а после Нового года к нам стала приходить Машенька. Грудастая – во, ногастая – во, юбка – срам один, а не юбка. Голос мо-ощный...
– Да что вы говорите? – Софья округлила глаза и сверилась с ежедневником, где начала вести соответствующую статистику. – И где же Машенька сейчас?
Она никуда не торопилась. Тем более что оплата почасовая, а оплачивать ее бесценные услуги предстоит вовсе не Агнессе Юрьевне.
--------
– Подожди, мадам Чингачгук. Дело есть.
– Слушаю. – Софья даже пуховой платок на голове поправила, чтобы лучше слышать.
Махнула вопросительно высунувшемуся из машины Шурику. Сиди, мол, спокойно.
Паша облокотился на обледеневшие перила и закурил. То, что поверх алкоголички на нем был только пропахший табаком клетчатый дедов пиджак, пятки гордо свисали с розовых резиновых шлепанцев, а лысину прикрывала дедова же черная шляпа-пирожок, трогало Пашу мало. Провожать гостей в таком виде он считал вполне естественным.
– Слушай, Сонька Константиновна...
– Да слушаю я, слушаю.
– Давай поспорим...
– На что? – деловито. – Кукарекать не буду, а на деньги спорить неинтересно.
– Не перебивай! Ты считаешь меня предсказуемым, я правильно понял?
– Мы, кажется, договорились: я считаю, что ты с придурью, но не нахожу это достаточно веским основанием, чтобы отказать твоей бабушке, – усмехнулась Суворова. – Инцидент исчерпан, мсье Лаперуз? Раб может вернуться на весла?
– Ладно, пофиг, – нетерпеливо сказал Паша. – Давай поспорим, что за эти две недели я сумею тебя удивить. Если выиграю, то ты танцуешь мне танец живота, я тебе хлопаю, и мы идем рестораниться. Дальше – по обстоятельствам.
– А если выиграю я?
– Если выиграешь ты... – Паша изобразил бровями Альпийскую складчатость. Признаться, такой вариант развития событий он даже не рассматривал.
– Все с тобой ясно, Павел Андреевич. Если выиграю я, ты танцуешь мне стриптиз, я смеюсь, и мы расходимся, как две торпеды в океане. Идет?
– Идет. – Втула протянул ей лапищу для рукопожатия. Соня спрятала руки в карманы. – Чего тормозим?
– А как же мелкий шрифт?
– Какой еще «мелкий шрифт»? – не понял Паша.
– Эх ты. Какой договор без маленьких пакостных приписок? Приписка первая: удивлять исключительно в позитивном смысле. Приписка вторая: без экспериментов над животными, архитектурой и прочей окружающей средой. Приписка третья: секс к способам удивления не относится. Приписка четвертая: срок исполнения договора – тридцать дней.
– Последнюю вычеркни. Мне четырнадцати хватит.
– Так уверен в своей неотразимости? – прищурилась Соня.
– Что есть, то есть.
– Хорошо, вычеркиваем. Изменения, дополнения, предложения?
– Я все сказал. – Он протянул ей руку во второй раз, и Суворова крепко эту руку пожала.
– Договорились! Тогда до завтра?
– Почему «до завтра»? Я уже сегодня к труду и обороне готов.
– Ишь ты, – фыркнула Соня. – Тогда жду тебя сегодня, после семи. Только в контору, пожалуйста, не суйся: после тяжелого трудового дня у нас с Юлей слабая психика, можем не выдержать такого... креатива.
--------
Паша позвонил в дверь ровно в семь. Суворова к тому времени успела забыть, с кем и на что спорила: слишком много пришлось сегодня спорить, и без особой выгоды для себя.
– Нет меня, – проворчала Соня, плотнее заворачиваясь в одеяло. – А свет включен – так у меня кот самодостаточный, я из-за него не женилась.
Руку из-под одеяла высунула – за чашкой. Рука попробовала было свернуть и ограбить вазочку с конфетами, но Соня ее одернула и на путь истинный вернула. После новогоднего и постновогоднего обжорства требовалось привести в порядок талию и волю.
Отхлебнув чаю, Соня без интереса уставилась на экран. На экране Ольга признавалась Вадиму, что беременна, Людмила красиво выходила из комы, Жанна глотала таблетки, Поля писала письмо дочери, которую когда-то оставила в роддоме, но не потому, что плохая мать, а потому, что обстоятельства. Ярик страдал, Денис женился, и все это они ухитрялись проделывать почти синхронно. Аж в сон клонило от этой душераздирающей синхронности.
Звонок повторился снова. И снова, и снова. Примерно на пятом по счету «снова» Соня вспомнила, что у них с Пашей запланирован вечер удивления, и как была, в халате и носках махровых, побежала открывать.
– Добрый вечер, мадам! – Втула в цилиндре, смокинге и ослепительно белой рубашке вручил сонной Соне корзину белых роз. Замолчал, оглядел. И буднично так: – Дрыхла, что ли? Ну ты, мать, даешь. Собирайся, короче. Мы летим в Москву, билеты вот.
– Зачем в Москву-у? – зевнула Суворова.
– Досматривать спектакль, который ты не досмотрела из-за меня. Но! В театре классом выше и с труппой посолиднее. Билеты вот. Как, удивил?
Да ничего подобного! Примерно такого она и ожидала – пускания пыли в глаза. Если билеты настоящие, то Соня – прима-балерина той самой «посолиднее» труппы.
– Всего доброго, Павел Андреевич! Приходите завтра. И цветочки заберите: розы я не люблю. Аллергия на пафос.
Втула все понял правильно и улыбнулся во всю белозубую пасть.
– Попытка номер один провалена, но Мерлезонский балет продолжается. Ждите-с! А цветочки ты все-таки оставь. Там, в корзине, супрастин лежит. От пафоса.
Заперев замок, Сонька первым делом полезла в корзину. Нашла брелок в виде лосиной головы и записку: «Чьи трусы висят на люстре?» Голову задрала, конечно. Посмеялась и спать пошла.
Удивил? Не удивил. Но настроение поднял.
--------
То, что попытка номер раз окажется провальной, было вполне ожидаемо, и особых надежд Паша на нее не возлагал. Требовалось прощупать почву, оценить реакцию, а дальше можно и ва-банк. Корзину белых роз ему однажды проиграл в карты пьяный владелец цветочного магазина, и Втула решил, что настало время взыскать долг. Смокинг у него уже был, а билеты... билеты – да, слегка не настоящие. Согласись Соня полететь с ним (а вдруг?), Паша бы что-нибудь придумал, а вкладывать деньги в заведомо безнадежное предприятие – он еще не настолько богат.
Вторая или, на крайний случай, третья попытка должна была поставить жирную точку. Однако, когда на следующее утро в Сонин двор въехал свадебный кортеж и оттуда вылез Втула при полном параде, под ручку с очередной блондинкой, удивился только Шурик, который Чингачгук. Суворова как шла летящей походкой по скользкой местности, так и шла. Бровь тонко выщипанную вздернула – и все. Даже когда Втула крикнул: «Мадам, благословите нас с Машулей на это дело черное!», к числу удивленных добавился разве что бродячий кот, который в тот момент доедал воробья и поперхнулся. И то не факт.
Портрет Втулы в полный рост с лавровым венком на голове и кокетливой надписью поперек нагрудника «Брут, выходи гулять!» вернули отправителю, дополненный пририсованными усами и карикатурным пилоном.
Карета, запряженная двумя гнедыми жеребцами и одним белым пони-альбиносом, удостоилась комментария: «Я просила не издеваться над животными!»
Паша и серенаду пел под аккомпанемент двух гастарбайтеров, загримированных под горячих испанских донов. Серенада называлась «Нотариус души моей» и, по утверждению Втулы, принадлежала его перу. Уже после, запивая цитрамон холодным чаем, Соня путешествовала по Всемирной Паутине в поисках первоисточника. Искать пришлось долго, но кто ищет, тот всегда найдет.
К концу недели Паша начал всерьез задумываться. Это что ж получается, семь дней прошло, а танца живота в исполнении Кабанчика он так и не увидел? Непорядок! Решив, что звонок другу не расценивается как жульничество, Втула воззвал к Дубровину. Подозрительно задумчивый Олег ради дружбы из задумчивости вышел, выслушал и констатировал очевидное: «Ты просто достал человека, Втула. Думаю, новость о твоей скоропалительной кончине ее приятно удивит». На Пашин восторженный вопль «Да ты гений, Роща!» Олег отреагировал удивленным взглядом и советом провериться на вменяемость как можно скорее.
Утром Суворова нашла на пороге газету. Первая полоса кричала: «РОКОВАЯ ПРОРУБЬ: ПАВЕЛ ВТУЛКИН ГЕРОИЧЕСКИ ПОГИБ, СПАСАЯ ПРОВАЛИВШИХСЯ ПОД ЛЕД РЫБОЛОВОВ». И ниже – маленькая заметка: «Софья Суворова попала в книгу рекордов Гиннеса как человек, который до сегодняшнего дня ничему не удивлялся». Соня удостоверилась, что в углу страницы стоит незаметный штампик магазина приколов, и сказала:
– Нет, ну он точно больной!
Экватор второй недели Паша встречал в тихой панике. И ладно бы Сонька притворялась, что ей все равно – он бы все равно знал, что выиграл. Однако Кабанчик смотрела на него спокойно и даже немного жалостливо. Дескать, мучается, бедный, старается, а я ничем помочь не могу. Добила бы из сострадания, да Уголовный кодекс не велит.
– Динозавриха толстокожая, – бурчал Паша, комкая листок с новой провальной идеей. В последний раз он так напрягал мозги, когда в институте учился. – Ничем тебя не прошибешь. Разве я такой предсказуемый, а? Разве ты такое каждый день видишь, а? Ну, Сонька, ну, Золотая ручка...
А Соня и не думала притворяться. Не удивляло ее Пашино прославление собственного эго. Не удивляло, и все!
--------
Сделать ремонт в гостиной Суворова собиралась давно, но все как-то руки не доходили. А тут приближаются к концу Втулины двухнедельные мытарства, и в обойном магазине неподалеку ожидается новое поступление. Чем не повод?
Взяв себе в помощники Шурика и бывшего спецназовца, а ныне разведенного автомойщика Димона, которого Костя переманил на Темную сторону, Соня закупилась всем необходимым и взялась за благоустройство гостиной. Энтузиазма, правда, хватило ненадолго. С Шуриком в делах ремонта было больше мороки, чем пользы: клея лил много, резал криво, отмерял неправильно. Пока снимали старый слой, Соня раз пять бегала за йодом и мазала Шурику поцарапанные, стесанные или ударенные пальцы.
Но если с Шуриком у них была хоть какая-то слаженность, то с Димоном – полный диссонанс. Соня считала, что правильно так, – Димон упирался, что по-другому. И вообще, не женское это дело, обои клеить, при всем уважении к Софье Константиновне.
Первые две полосы они переклеивали трижды. Каждую. Измазались в клею, падали от духоты. И комната, как назло, большая.
– Перекур. – Сонька без сил рухнула на табурет, вытерла грязные руки о майку на лямках. Содрала со шлепанцев прилипшие бумажные обрезки и вздохнула. – За-са-да.
– Бригаду вам пригнать? – предложил Димон, открывая форточку. – А то с нашими темпами, дай Бог, до двадцать третьего закончим. Старые обои – фуфло. – Он ковырнул ногтем стену. Цыкнул зубом. – Вон какие дырки после них, замазывать надо.
– А, может... – начал Шурик.
– Все, ребята, по домам, – решительно сказала Софья. – Спасибо вам большое, но Дима прав, нужно кого-то звать. Моя проблема, разберусь как-нибудь. Ох...
Она снабдила помощников бутербродами на дорогу и, держась за поясницу, проковыляла обратно в гостиную. Есть хотелось зверски, но холодильник пустовал: не рассчитала она немного аппетит трудящихся мужиков. Время – десять вечера, придется в круглосуточный идти. Соскрести себя со стула, отмыть руки и лицо от клея и идти.
«Хорошо, что Втулкин сдался, – устало подумала Суворова, борясь с искушением упасть и уснуть прямо на бумажных обрезках. – Второй день его нет».
Словно издеваясь, в прихожей заверещал звонок. Непрерывно, на одной ноте.
Легок на помине.
--------
Открывая дверь, Соня приготовилась скрестить руки на груди. Плевать, что руки грязные. Она не чище.
Набрав в грудь побольше воздуха, выпалила:
– Слушай, Втулкин, может, хва...
Паша в костюме желтого кролика, с измазанным румянами кончиком носа и большим клетчатым сердцем на пузе, протянул ей букет одуванчиков.
– Если и это тебя не проймет, то я уж не знаю, что делать. – Втула отбросил лезущее в глаз длинное ухо. Подбоченился сердито. – Чего молчим?
Соня немигающе смотрела на него, сжимая в руке цветы.
– Все, мадам Чингачгук, я сдаюсь, – продолжил Паша. – Ты меня достала! Моя фантазия только что сделала харакири. Это обидно, знаешь ли, столько времени, нервов и креатива извести...
Тут Втула начал расхаживать по лестничной площадке, и Суворова совершенно неприличным образом хрюкнула, потому что пониже Пашиной спины обнаружился пушистый кроличий хвостик.
– Ржешь? – обиделся Паша. Еще и лапой притопнул. – Ну, ржи, ржи.
Софья не выдержала:
– Втулкин, скажи мне одну вещь: ты прямо в таком виде по городу дефилировал?
– Нет, блин, по пути я захватил ТЮЗ и переоделся там!
Соня прислонилась к дверному косяку и закрыла лицо букетом. Чувствовала: если мсье Лаперуз прямо сейчас не снимет свой идиотский костюм, у нее начнется истерика.
– Проходи. – Она посторонилась. Голые плечи дрожали от смеха. – Быстро. Снимай этот ужас, а то я за себя не ручаюсь.
– Значит, все-таки стриптиз, – констатировал Паша, но в квартиру протиснулся. – Уговор дороже денег? Ты страшная женщина. Ла-адно...
Он застыл на месте. Дернул себя за ухо. Выгнул шею, уставившись куда-то в район хвоста.
– Мадам, вы мне не поможете? Там, на спине, молния должна быть. Сам не дотянусь.
Суворова сползла вниз по стене и завыла.
– Да щас я, щас, – пыхтел Втула, царапая себя по меховой спинке. Молния никак не желала ловиться. – Не хочешь помогать – обойдусь. Оно и правильно, этого в уговоре не было.
– Па-а-аша, не надо стриптиза! У меня есть идея получше.
А почему бы и нет? Дизайнер Втула, в конце концов, или кто?
– Ходи сюда. – Соня шмыгнула носом и положила букетик на комод. – Спиной поворачивайся. Надеюсь, ты его не на голое тело надевал?
Втула перестал прыгать.
– Что, стесняешься?
– Нет, брезгую. Контактный дерматит – вещь непредсказуемая. Неизвестно, откуда у тебя этот костюм, а выяснять мне лень.
– Страшная женщина, – повторил Паша, но спиной повернулся.
Как он вылезал из костюма – песня отдельная. Соня даже пожалела, что телефон валялся где-то в спальне. Смеялась через раз, на большее сил не хватало.
– Пошли, дам тебе что-нибудь переодеться, хотя... – Она с сомнением посмотрела на Втулу. – Костины вещи тебе по всем параметрам не подойдут, а от Толика у меня только рубашка и растянутые треники остались.
– Типа твоих?
– Типа моих. – Соня демонстративно сунула руки в карманы шаровар.
Запах обойного клея он учуял еще в прихожей. Неужели Кабанчик настолько деспотична и прагматична, что погонит его на ночь глядя клеить обои?
– А что за идея? – допытывался Паша, пока Суворова производила в шкафу энергичные раскопки.
– Предлагаю ничью... Вот, примерь.
– Почему ничью? – возмутился Втула, влезая в штаны. – Ты удивилась, я видел!
– Я зае*алась, а не удивилась. Это не считается.
– Фи, как грубо!
– Так идею озвучивать или нет?
– Валяй.
– Предлагаю ничью и новую сделку. Ты поможешь мне с ремонтом, а я с тобой поресторанюсь, и дальше по обстоятельствам, идет?
– Что, кавалеры разбежались? – понимающе.
– Ага, – деловито. – Ну, как ты на это смотришь?
«Нафиг, – подумал Паша. – Нафиг, нафиг, нафиг такие жертвы».
«Откажется, – поняла Соня. – Что и требовалось доказать».
Она уже собиралась отшутиться и выставить его за дверь вместе с дурацким костюмом и Толиными трениками, когда Втулкин пятью словами выиграл, казалось бы, безнадежно проигранное пари:
– Показывай свой ремонт. Делать будем.

 Глава 13. Разврат и шатание

Сонин будильник прозвенел в семь. По сравнению с тем монстром, что остался на Костиной даче, прозвенел очень хиленько, почти нежно, однако Соне хватило. Она выспалась! И, если не брать во внимание боль в конечностях после вчерашнего шоу «Поклей или хотя бы попытайся» и ее обычное нежелание вылезать из-под одеяла, чувствовала себя отлично. Можно выключать будильник и бодро трусить навстречу новому дню. Осталось только загребущие Суворовские ручонки от себя отлепить, а то устроились, понимаешь ли, на самом интересном и выдающемся.
– То-оль, выпусти, а? – зевнула Софья, отключая будильник. – Мне на работу надо.
На ответ она не рассчитывала. Но получила:
– Да какой по утрам стриптиз, Люсь? Спи дальше.
– Угу, – согласилась послушная жена и закрыла глаза обратно.
Соображала Соня по утрам всегда туго. Только спустя несколько минут до нее дошло, что, во-первых, она не Люся, а, во-вторых, каким боком тут затесался стриптиз, если ехать в нотариальную контору? И вообще, странный какой-то голос у Суворова...
– То-оль, а кто такая Люся?
– А кто такой Толя?
Монстр-будильник, Игорь с кувшином и укоризненный Костя топтались в сторонке и тихо завидовали: взбодрилась Соня мгновенно и основательно. Хлопнув в ладоши, зажгла свет в комнате. Нет, не показалось!
– Втулкин, мать-перемать, ты что забыл в моей постели?!
Паша приоткрыл левый глаз (правый утонул в подушке), сказал невнятно: «О, какие звери в нашем зоопарке» и вернулся в исходное положение. Потом, правда, снова приоткрыл и брякнул: «Местным пейзажам зачет. Почти как дома».
Проследив за Пашиным взглядом, Софья кинулась поправлять майку. Штанов на ней не оказалось: в процессе сна сползли. Или в каком-нибудь другом процессе.
– Втулкин, ты... ты... – Слов не хватило, как и зла.
– Лапочка, я в курсе. Можешь не напоминать, потом сочтемся.
– Л-лапочка?! – Она чувствовала, как щеки и шею заливает краска. К счастью, не строительная. – Сочтемся?!!
– Сонька, – терпеливо, оперевшись на локоть и сверкая помятой физиономией, – ты и вправду Чингачгук. Сходи, посмотри сначала, а потом возникай. Если надумаешь извиняться, я буду здесь, обиженный, оскорбленный, но готовый к переговорам. – С этими словами Втула рухнул обратно на подушку. – Что стоим? Идти вон в том направлении.
– Зараза ты, а не лапочка, Втулкин. – Суворова натянула шаровары, сдула лезшую в глаза челку, развернулась на пятках и пошла в гостиную. – Учти, – донеслось из прихожей, – если ты мне... О-о-о!
Сначала был шок, потом – щенячий восторг, а уже затем полились скупые слезы умиления.
Обои. Не в рулонах – на многострадальных стенах Сониной гостиной. Идеально ровно, без единой складочки поклеенные. Как в журнале. Темноватые на некоторых стыках, но это временные мелочи. И полосочка, полосочка, которая бордюр!.. Сонька даже подпрыгнула и потрогала. Бордюр не исчез. Обои тоже.
Теперь главное – стереть с лица раболепствующее выражение.
– Втулкин, ты волшебник.
– Я знаю, – самодовольно откликнулся тот.
– Гений!
– А то!
– Нет, ты, конечно, зараза редкостная...
– Но-но, я бы попросил!
– ...но я тебя прощаю, – невозмутимо закончила Соня. – Поклеил шикарно.
– «Шикарно» и все?
– Божественно, феерично, грандиозно, бесподобно. Офигеть как. Все, у меня кончились синонимы. Спасибо тебе, большое и человеческое. А теперь колись, – она села на кровать, в разумном отдалении от «гениальной заразы», – как ты выровнял стены?
– Секрет фирмы. Пока ты тут дрыхла, я пахал, как Папа Карло, применял все свои ведомые и неведомые таланты, здоровьем, можно сказать, рисковал...
– Намек понят, – вздохнула Софья, – с меня ресторан и дальше по обстоятельствам.
– Звучит так, будто тебя замуж по расчету отдают, а ты согласная, – ухмыльнулся Паша. – Учти, с таким подходом включу в культурную программу супружеский долг. Я коварен.
– Предлагаешь изобразить радость и предвкушение?
– Предлагаю сходить на кухню и сделать мне кофе. Запоминай: на стандартную кружку – полторы чайных ложки кофе, две сахара, залить горячей водой на две трети и разбавить сливками до приятного оттенка СС9966. Запомнила? Вздумаешь сделать мне бутерброд – телеграфируй, продиктую толщину колбаски.
– Да, мой господин. – Соня сложила ладони вместе и поклонилась. – Только, боюсь, с бутербродом ты пролетаешь, повелитель: в холодильнике верблюд не валялся, мыши одни.
– Я помню убогость твоего холодильника, смертная, – включился в игру Паша. – Наказать бы тебя за пренебрежение, но я сегодня добрый. Сходи, проверь и возрадуйся.
– Только не говори, – охнула Соня, перестав придуриваться, – что ты купил мне еды. Не поверю!
– Целовать можно сюда. – Втула ткнул себя в помятую щеку. – И сюда, и сюда. И сюда тоже можно. Везде, короче. На твой вкус.
– Какая фея тебя укусила? – Она потеряла бдительность и легла на живот, потрясенно разглядывая «фею». Похоже, у Втулкина снесло крышу и, нащупав-таки Сонино уязвимое место, он продолжал удивлять ее чисто по инерции.
– Добрая. – Устав ждать, Паша протянул руки, и Суворова оказалась прижатой к нему без возможности освободиться. – Целуй давай!
Она осторожно поцеловала его в лысинку. Паша заурчал.
– Бармен, повтори. Мне понравилось.
Повторила. Заслужил, как-никак.
– Выпусти, а? Я тебе кофе принесу.
– И бутерброд!
Позже они сидели на кухне. Втулкин в растянутых трениках пил кофе и поглощал бутерброды, как Емелина печка – березовые поленья. Полностью одетая Софья дорезала колбасный батон. Холодильник в кои-то веки походил на самого себя, а не на камеру пыток. Вполне экономичный чек лежал на микроволновке, и продукты, что самое интересное, там значились именно тех торговых марок, что обычно брала Соня. За редким исключением вроде пива и венских вафель.
– Ты во сколько спать лег, мальчик-зайчик?
Паша прожевал бутерброд и взялся за следующий.
– Нет, зайка моя, эта история достойна быть расказанной полностью, медленно и со вкусом. Все началось с того, что одна хитрая мадам (не будем показывать пальцем) сбежала от меня под предлогом единения с природой...
Суворова виновато хмыкнула. Предлогом «единение с природой» не являлось, но она действительно хотела сбежать из душной гостиной. Отдышаться, присесть. Прилечь всего на минуточку, и снова в бой. Одна минута...
В итоге, когда полчаса спустя вошедший в раж, но обеспокоенный Паша заглянул в комнату, Сонька спала поперек кровати. Лохматая, в сползших от ерзанья шароварах, она ежилась от холода и страдала в отсутствии одеяла.
Укрыл, конечно. И будить нежным воплем в ушко «Рота, подъем!», как планировалось, не стал. Он же не зверь. Так, медведь-шатун обыкновенный, которому ночами не спится.
Доклеивал Паша в одиночестве. Он на этом деле, пока искал свое призвание, собаку съел и закусил парочкой кошек. Не бог весть какой подвиг – обои поклеить. С непривычки тяжеловато, но руки помнят.
Закончив в половине третьего, Втула полюбовался на ровные ряды обойных полос, сходил в душ и собирался ограбить холодильник. Ага, забыл, на кого пашет! Положение в продуктовых рядах мадам Чингачгук было еще плачевнее, чем в прошлый раз. Пришлось искать в шкафу какое-нибудь старье потеплее и пошире и ехать за хлебом насущным. Кассирша круглосуточного минимаркета, узрев сонного Пашу в пуховом платке, вылинявшей лисьей шубе и валенках сорок пятого размера, мигом взбодрилась и даже сделала ему скидку.
Как добрался до квартиры, разложил продукты и развернул Соню в нужную сторону, чтобы места хватило обоим, помнит плохо: на ходу засыпал. А руки на нужных позициях разместились автоматически. Во сне мы себя не контролируем.
– Мсье Лаперуз, вы невозможны, – заметила Соня, отсмеявшись. – Тяжело было меня разбудить?
– Еще бы! Ты дрыхла, как Роща после пьянки: после третьего пинка становится ясно, что легче понять, простить и домой отвезти.
На этой оптимистичной ноте Суворовой позвонил Шурик. Спрашивал, собирается Соня как обычно к девяти или попозже за ней заехать. Она посмотрела на часы: да, заговорились немного.
– Как будешь уходить, дверь захлопни, только не со всей дури, – напутствовала Софья Пашу, надевая сапоги. – И костюм зайчика не забудь.
– Не учи батьку детей делать, – поморщился Втула, почесывая пузо. – Ты во сколько вернешься?
– Что, ждать собрался, верный муж?
– Чур меня! Просто чтобы знать, на сколько столик заказывать. Или выходных подождем?
– Подождем, – благодарно кивнула Суворова. – И учти, раз культурная программа моя, то ресторан выбираю и столик заказываю тоже я.
– Только в пределах нормы, пожалуйста. Твоими стараниями я временно неплатежеспособен. То есть способен, но не на все.
– Расслабься, Втулкин. – Она застегнула шубу и взяла сумочку. – Свою часть сделки ты выполнил, так что музыка с меня. Не скучай, зайчик!
– Эй, а поцеловать зайчика?
– Если кто-то забыл, твой тяжкий труд я оплачиваю рестораном. Поцелуи только такие, – она послала ему воздушный поцелуй, – сколько угодно, – и развернулась к двери.
Не тут-то было. Паша решил напомнить себе и Соне заодно, что потеть ради воздушных поцелуев он не нанимался. Надо же иметь совесть, в конце концов!
– Поцелуи входят в «и дальше по обстоятельствам». Мелкий шрифт. Учите матчасть, мадам нотариус.
Она предусмотрительно выставила вперед руки.
– Втулкин, у меня помада невкусная.
– Аргумент. Какой фирмы помада?
Соня назвала. От неожиданности, наверное.
– Не, эта вроде вкусная. Щас проверим.
Целоваться с человеком, который умеет это делать, приятно. А если ты при этом еще и не сопротивляешься, не сгораешь от страсти и не сходишь с ума от любви, приятно вдвойне. Почему бы и нет? Есть возможность оценить по достоинству саму технику.
Соня была не из тех, у кого при поцелуях подкашиваются ноги, потеет спина и мир плывет во все стороны сразу. Вернее, она перестала быть таковой. Запретила себе реагировать эмоционально, когда это лишнее. А сейчас оно лишнее.
С Толей Сонька растекалась лужей просто потому, что влюблена была до потери пульса. С дамским угодником Пашей Втулкиным, перецеловавшим не один десяток блондинок, они даже не друзья, и вручать ему новую грамоту за победу в конкурсе «Покори Измаил» Соня не собиралась. Сам вчера проговорился, покоритель хренов.
Удовольствие без эмоций, поцелуи без любви. До чего она докатилась?
– Ты права, – согласился Втула, оторвавшись от Сониных губ, – помада дрянь. Купи другую, лучше всего...
Этот медведь-шатун еще и в помаде разбирается. Прекрасно! Толкнув Пашу плечом, Соня прошла к зеркалу и подправила макияж. Опять зазвонил телефон. Она взяла трубку, безукоризненно вежливо сказала Шурику: «Уже иду» и раздраженно – Паше: «Дверь захлопни». Ушла очень гордо.
– Дура ты, Сонька Константиновна, – сообщил закрытой двери Паша и отправился досыпать.
--------
Олег думал о Динке. На работе, дома, в магазине, в машине, просто на улице – вспоминал те жалкие крохи времени, что они провели вместе, и это помогло ему пережить остаток января и внезапно навалившиеся неприятности.
Руденко последние две недели была сама не своя. Чуть что – срывалась и плевала ядом во все, что движется. Попадало в основном в Дубровина. Не потому, что двигался чаще – ближе всех сидел, проще было попасть. Олег, который не собирался служить ковриком, вежливо ставил начальницу на место. Тарасовна извинялась, но как-то зло. На попытки выяснить, что стряслось, плевалась особенно смачно.
– Не обращай внимания, – советовала Лена из экономического отдела, – климакс у нее, вот и бесится. Почаще к ней Семена засылай, он неубиваемый.
Однако неубиваемый зам Семен трусливо прятался по углам. Олегу же прятаться было некуда, и он, чтобы отвлечься, вспоминал, чем закончилась та первая прогулка.
Динка на пассажирском сиденье грела замерзшую руку. Смотрела то на бардачок, то на ползущие за окном автомобили.
– О чем ты думаешь? – спросил Олег тихо.
Вопрос очень интимный на самом деле. Интимный вдвойне, потому что Дубровин знал: Динка ответит честно.
– Оказывается, ездить в троллейбусе не так страшно, если едешь с тобой. С Ляной было страшно, мне потом плохие сны снились. Как будто троллейбус без кондуктора, я иду к водителю платить за проезд, а троллейбус не кончается. Длинный-предлинный. Очень много людей, и все толкаются.
Дубровин не стал говорить, что для него это когда-то было реальностью – нескончаемый троллейбус в час пик. Попытался представить, что чувствует Динка. Толпа людей, и каждый говорит о своем. Сумасшедший круговорот пятен и эмоций, и тебя мотает в этом шторме из стороны в сторону.
– А ты был как спасательный круг. Я за тебя держалась и знала, что не утону.
Все та же бьющая наотмашь искренность. И первое сравнение, которое он от нее услышал. Как люди обычно используют метафоры? Машинально, не задумываясь об их значении. А Динка каждое слово прочувствовала, прежде чем сказать.
– Ты... ты не утонешь, Дин, – Дубровин на мгновение запнулся. – Я не дам. Больше не поедем так, обещаю. Буду умнее.
– Я сама виновата, что забыла перчатки.
– Да разве ж в перчатках дело?
– А в чем?
И он не смог ей объяснить, как ни пытался. Не понимала.
Каяться пошли вместе. В одиночку Динка не справилась бы, да и Олег всерьез собрался отстоять свое право на встречи с ней. Без выслушивания потом гадостей в глаза и в трубку. Что он, пацан-одноклассник, чтобы краснеть и оправдываться?
Ляна открыла рот, но, увидев Динку, тут же его захлопнула.
– Дубровин, ты совсем идиот?! У нее же все лицо обветрено! Сопли текут! Давно из больницы выписали? Быстро, – уже сестре, – на кухню, чай пить и ноги парить! Градусник в шкафу возьми, – и снова Олегу: – На набережную ее таскал, сволочь? Как только ума хватило...
– Ляна, со мной все нормально, – оправдывалась Динка. – Все хорошо, не надо ругаться.
– Сговорились? Быстро же вы!
Тут собственный организм нагло предал Динку, и она чихнула. Стоявшая за спиной старшей внучки Надин бросила на Олега укоризненный взгляд.
У Ляны аж глаз задергался.
– Марш на кухню, – сипло, – а ты, Дубровин...
– Что, опять бить будешь? – хмыкнул тот. Отвернувшись от Ляны, сказал Динке: – Она права, надо прогреться. Давай, помогу с пальто.
– Баб Надь, помоги внучке пальто снять, – процедила Ляна сквозь зубы. – А я этому... помогу. Чем смогу.
– Ты хоть понимаешь, как это со стороны выглядит? – быстро заговорил Олег. – Так и до ручки дойти недолго. Мы просто гуляли, никто не умер. Сопли – потому что из машины на мороз и опять в тепло. Чаем напоишь, Дина согреется, и все пройдет. Зачем делать из этого трагедию? Если нужен повод, чтобы меня вышвырнуть, то не получится. Это наше с Диной личное дело – видеться или нет, сами как-нибудь разберемся. Хватит обращаться с ней как с маленькой!
Ляна кричать не стала, только губы скривила.
– Спелись, – утвердительно, – нашел себе игрушку. Все дружно делают из меня тирана? Отлично! И никому в голову не приходит, что это в принципе ненормально? Замечательно! Продолжайте в том же духе. Да здравствует разврат!
– При чем здесь разврат? ЧТО ненормально?!
– ВСЕ, ЧТО ПРОИСХОДИТ МЕЖДУ ВАМИ! С самого начала. Вот скажи, – Ляна повернулась к сестре, – ты хочешь и дальше с ним встречаться?
Динка кивнула, не поднимая глаз. Олег заметил, что она беспокойно теребит пуговицы так и не расстегнутого пальто, помог ей раздеться и разуться под убийственным взглядом Ляны.
– Пошли чай пить.
Ляна преградила ему дорогу. Олег глубоко вздохнул и заставил себя терпеливо улыбнуться.
– Зачем тебе Динка, Дубровин? Скажи при нас, при всех, чтобы вопросов больше не возникало.
– Трудно быть параноиком, Ляна? Нравится она мне! Нра-вит-ся!
– Как женщина? – ядовито уточнила эта бестия.
– Как человек! Что, нельзя?
– Еще скажи, что вы дружите! И мысли у тебя сугубо платонические.
– Ляна, рот закрой, – бабушка кивнула на побелевшую Динку.
– Нет, баб Надь. Кое-кто тут с пеной у рта доказывал, что Динка взрослая. Пускай знает, что ее ждет. Учти, Дубровин, если ты ее хоть пальцем тронешь, если она, не дай бог, от тебя залетит...
– Хватит! – взвыла вдруг Динка. – Перестаньте! Не надо меня делить! Что я вам сделала? Зачем вы так... так... За что?
Она смотрела не на сестру, не на бабушку – на Олега. Смотрела в упор, блестящими от слез глазами. Мутными от страха и отчаяния. Тогда Дубровин еще не знал, что Динка смотрит, не отрываясь, только в одном случае: когда душевная боль заглушает физическую. Когда эта душевная боль сильнее той, что от чужого взгляда.
«Почему ты не прекратишь это? – кричали Динкины глаза. – Ссориться неправильно и плохо. Я ведь тебе поверила. Зачем ты так?»
Да, Александра Тарасовна, по сравнению с тем, что он чувствовал тогда, ваши плевки – так, ласковые поглаживания. А тогда его будто изнутри полосовали.
Не верил Олег во всю эту чушь про «зеркало души». Пока на него не посмотрела Дина Кудряшова. Своими невозможными серыми глазами.
Когда Динка, ничего не видя перед собой, кинулась в свою комнату, Олег побежал следом.
Ни он, ни она не знали, что ворваться и все испортить Ляне помешала Надин. Влепила внучке пощечину и сухо плюнула под ноги.
– Знаешь, мне стыдно за себя. Воспитать такую тупицу! Хотела, чтобы он ушел? Поздравляю, теперь он никуда от нее не денется! Дур-ра!
Динка забилась в угол. Спрятала лицо в коленях, обняла себя здоровой рукой.
Дубровин опустился рядом с ней, но обнять не решился, пускай моральные установки и требовали: обними, утешь. Нельзя трогать Динку сейчас. С чего он это взял? Просто знал, и все. Понимание, которое сильнее любых установок.
– Пожалуйста, не плачь.
– Уходи! Не надо больше, ничего не надо. Я не хочу.
– Почему? – грустно спросил он. – Все же было хорошо.
– Потому что мне больно, когда тебя обижают. Не смогу так.
Олег решил, что ослышался. Это было нетрудно, учитывая, что говорила Динка больше своим коленям, чем ему.
– Больно, когда обижают? – переспросил он.
– За Ляну больно, за бабушку. За маму с папой больно было, – прогундосила она и заплакала еще горше. – За Паганини, а теперь и за тебя тоже. А вы с Ляной... вот так... Нельзя, Олег! Неправильно.
Внутри как оборвалось что-то. И жарко стало, липко, будто лопнул натянутый слишком туго сосуд, и кровь хлынула во внутренности. Жар и холод. Дубровин утер вспотевший лоб и поежился. Прислонился спиной к холодной стене. Рядом хлюпала носом Динка. Кретин...
Он стащил с кровати одеяло, укутал ее. Динка вздрогнула: холодное.
– Надо к батарее, – пробормотал Олег, помогая ей перебраться. – Я тебе чаю горячего принесу. Носки. Что там еще... Дин? Дина, я обещаю, я клянусь: мы помиримся с Ляной. Мы не будем ссориться, только не плачь... маленькая моя, не плачь! Ч-черт...
– Не вспоминай его, – прошелестела Динка сквозь слезы. – Грех это.
– Не буду. Прости.
Чай был тот самый, липовый. Очень горячий. Шерстяные носки кололись, пока Дубровин натягивал их на Динку. Обнял ее осторожно, как была, в одеяле – не отстранилась. Спрятала нос в уже знакомом свитере.
Комнату медленно обволакивали зимние сумерки. Динка пригрелась и, кажется, задремала. На кухне негромко переговаривались Ляна с Надин, но вскоре наступила тишина. Нарушали эту тишину только глухое журчание батареи и странные скрежещущие звуки. Сколько Олег ни вертел головой, ни напрягал слух, найти источник этих звуков ему не удавалось. Непонятные звуки и сумерки – не лучшее сочетание. Беспокоит.
– Дина?
– У?
– Что это... скрежещет?
Она завозилась, прислушалась.
– Это Паганини поет. На столе, видишь?
Олег был готов списать все на очередного воображаемого друга, но, приглядевшись, увидел зеленоватый отблеск аквариума.
– Рыба, что ли, шкрябает?
– Поющий сом. Красиво, правда?
– Наверное. Я в рыбьей музыке не разбираюсь, – улыбнулся Дубровин. – А почему я его раньше не слышал?
– Потому что раньше он молчал, – очень «понятно» объяснила Динка.

 

Перейти к окончанию 1-й Части романа=семейной саги "Белый камень в глубине колодца"