Современная сага.

История о том, какую роль в человеческой судьбе может сыграть случайная встреча. О цене, которую мы платим за ошибки, свои и чужие. О любви не за что-то, а вопреки. История временами легкая, даже веселая, местами – мрачная, на грани трагедии. Обычная история необычных людей. Каково это, жить не по лжи? Возможно ли измениться ради кого-то, и стоит ли игра свеч? Ответственны ли дети за грехи родителей? Ясно одно: любое совершённое зло возвращается бумерангом. А любовь... она не выбирает.

• Все авторские права на данный текст принадлежат
• Светлане Гриськовой
• Первая публикация осуществлена в интернете по адресу: http://lady.webnice.ru/forum/viewtopic.php?t=20225

 

Вернуться к началу 1-й Части романа "Белый камень в глубине коодца"

 Глава 14. Человек человеку волк

Лидия Леонидовна Китавина с неприкрытым сарказмом посмотрела в Костину тарелку, где громоздились кучка салатных листьев да мелко нарезанная капуста вперемешку с морковью, кое-как политые подсолнечным маслом, и сказала:
– Я догадывалась, что все мужики – козлы, но не до такой же степени!
– Старость не радость, – вздохнул Рязанский, накалывая на вилку скользкий от масла зеленый лист. – Когда меня спросили: «Константин Николаевич, что вы предпочитаете: язву или салат?», я решил немного побыть козлом... Тьфу, гадость какая!
– Старость, – передразнила Лидия. – Скажешь тоже – старость! Да я на одиннадцать лет древнее тебя и, заметь, чувствую себя превосходно! Старость... Закажи нормальное мясо, не мучайся. Подумаешь, скрутит на вечер-другой... Боже ж ты мой, Константин Николаевич, это что, зеленый чай?! Выплюнь! Выплюнь немедленно!
– Нормальный чай. – Рязанский мужественно отхлебнул горького пойла с ароматом жасмина и скривился. – Н-нормальный.
– Моча трудовой колхозницы. Даешь пятилетку за четыре года!
Он поперхнулся. Отставил чашку, с упреком глядя на невозмутимую Китавину.
– Что? – Она взяла нож и отпилила кусочек отбивной, макнула в подливу.
– Моя язва будет на твоей совести.
Спустя буквально десять минут они ели мясо, запивали его разбавленным вином и говорили за жизнь. Федор за соседним столиком сунул в рот остатки запеканки, хмыкнул и в который раз пожалел, что эти двое развелись. Фиктивный брак может быть гораздо веселее настоящего, если найти к нему правильный подход.
Лидия – толковая тетка, и ее стремительный карьерный взлет от рядового бухгалтера до жены олигарха впечатлял даже желторотого Шурика, который пороху толком не нюхал и о Китавиной знает только по рассказам. А Федор знаком с Костей фактически с истоков. Один из немногих, к кому Рязанский, по собственному утверждению, может повернуться спиной, не боясь за эту самую спину. И даже кровопролитную Сонькину войну с Лидией Федор помнит во всех деталях. Хорошее было время, без нужды во всех этих игорях, шуриках и димонах. Их со Стасом хватало за глаза.
Светлая тебе память, брат.
Федор прислушался.
– Жениться тебе надо, Костя, – завела свою обычную пластинку Китавина. – Софья из гнезда выпорхнула, а с бабой в доме все-таки повеселее.
– С тем же успехом я могу завести себе попугая.
– Не скучно одному жить? В пустую квартиру возвращаться?
– Не скучно. Я и дома-то почти не бываю.
– А потом удивляешься, откуда язва. – Лидия поставила пустой бокал на стол. – Хватит мне на сегодня. Вроде закусывала, а, ты гляди, развезло. Старость... – Она прикусила язык.
Рязанский благоразумно промолчал. Позволять безбоязненно себя троллить – один из ключевых пунктов их брачного договора. На меньшее дракон в юбке не соглашался, а денег не взял ни копейки. Ни в процессе брака, ни после него.
– Я бы лучше обратно с тобой сошелся. Не пришлось бы к чужой дурости привыкать.
– Не пори горячку. – Она махнула рукой с аккуратным маникюром. – Ты у нас Карлсон хоть куда, в полном расцвете сил, за тебя любая дура пойдет, только свистни.
– То-то и оно, что дура.
– Умную хочешь? С умными беда: от них бывают проблемы и дети.
– Никакую не хочу. Проехали.
– Любка, сестра моя двоюродная, – не обращая на него внимания, продолжила Лидия, – будучи уже не первой свежести, завела себе любовника. Продувно-ой! Гонору-то сколько! Как увижу его, сразу за вилку хватаюсь, глаза выколоть хочется, тьфу! По бабам бегал – аж ширинка дымилась. Так что ты думаешь? Она от него забеременела, родила, в загс оттащила, печать поставила и живет сейчас, не тужит, в Бухаресте. Вампиров кормит пассиями своего муженька.
– Вампиры в Трансильвании, – привычно поправил Рязанский, который слышал историю про Любку уже раз –сят. И уже заранее знал, что ему ответят:
– По такому поводу – прибегают!
--------
После таких почти семейных обедов Константин отвозил бывшую жену обратно на работу (она по-прежнему трудилась у него, только теперь начальником отдела), а сам следовал текущему плану на сегодня.
План обычно подразумевал наличие в гараже машины времени: годы идут, но ритм слабее не становится – только сильнее. Сильнее, выше, быстрее. Планка, что он изначально поставил, давно покорена, но останавливаться нельзя. Заснул – значит, умер. Только выше, только новая планка. Позволить себе уйти со сцены Рязанский не мог. А то, что с годами мы не молодеем, делу не интересно. Дело легко нас переживет, если найти себе подходящего преемника. С этим у Константина Николаевича как раз и наблюдались серьезные проблемы.
– Ты еще спрашивал, почему мы развелись, – буркнула Лидия, мостясь на заднем сиденье кроссовера. – С твоими амбалами ни посидеть спокойно, ни пописать в одиночестве. А ну, как там тебя, Игорь? Подвинь филе, не один здесь!
Рязанский чуть повернул голову – Игоря вжало в дверцу. В распоряжении Лидии оказались две трети заднего сиденья. Китавина не преминула высказаться:
– Распустил ты их, Костя. При мне такого не было.
Федор за рулем улыбнулся правым краем рта. Второй край не улыбался, даже если очень хотелось: не мог.
Всю дорогу Рязанский смотрел в окно. Дурацкие гирлянды на деревьях, транспаранты, елки в витринах – все это, еще пару недель назад уместное, смотрелось глупо и чуждо, как свадебная фата на похоронах. Праздник нужно уметь отпускать. Отпраздновали вечером – утром пусть ничего этого не будет, чтобы из состояния расслабленности сразу в рабочее. А когда оно висит вот так, безнадежно устаревшее, о какой работе может идти речь? Человек болтается, как эти гирлянды, между «тогда» и «теперь», надеется на что-то. Очень даже зря.
От устаревшего надо избавляться. Отслужило – с глаз долой, из сердца вон. Испортилось – смело в мусоропровод, а не мариновать в холодильнике, пока совсем не завоняет. Водится за ним такой грешок: держать до последнего, как будто бы есть шанс проснуться, открыть холодильник и вместо заплесневелого салата найти там свежий. Курам на смех!
Выбросить. Избавиться. И тщательно вымыть руки. Неужели сложно?
Раньше февраля гирлянды не уберут. Определенно.
У них вечно так.
--------
Машина остановилась напротив центрального входа. Федор включил «аварийку», тем самым показав неприличный жест знаку «Стоянка запрещена».
Лидия не отказала себе в удовольствии на прощание приложить Игоря ручкой зонта. Буркнула: «Ишь, вымахал».
– Куда вы сейчас?
– Прокатимся. Будь здорова.
Лидия сообразила, что это не ее ума дело, и сухо попрощалась.
Константин подождал, пока за Китавиной закроется дверь. Еще одно, сентябрьское, покушение на него не заставило Лидию передумать: всюду таскать за собой «хвост» в виде двухметрового головореза она отказывалась наотрез.
Рязанский уже собирался дать команду, когда взгляд споткнулся о смутно знакомое пальто. Определенно знакомый шелковый шарф с крупными бледно-лиловыми тюльпанами. И уж точно знакомую фигуру, неизвестно что забывшую на пороге его компании. Вряд ли она заглянула поздравить с прошедшими, иначе бы не топталась у входа, гипнотизируя табличку, и не тянула бы с шеи шарф, будто тот ее душит.
Что ей здесь надо, мать ее так?
– Поехали, Константин Николаич? – спросил Федор. Не спросил бы, не замри хозяин с каменным лицом. Даже дышать, кажется, перестал.
Костя отстегнул ремень безопасности. Рявкнул: «Сидеть!», когда Игорь клацнул своей дверью. Дверь распахнулась и захлопнулась обратно.
– Людей мало, – счел своим долгом предупредить Федор. – Местность открытая.
– Сиди уж, местность. Сейчас приду.
Дорогу он перебегал, толком не глянув по сторонам. Уже у ступеней замедлил шаг. В боку кололо отчего-то, воздуха не хватало. Вряд ли от бега... Хотя от чего еще?
Поднялся именно в тот момент, когда она, решившись, взялась за дверную ручку.
– Татьяна Петровна!
Дубровина вздрогнула плечами, и шарфик с тюльпанами соскользнул-таки с ее шеи. Успела подхватить.
– Костя? – выдохнула неверяще.
– Можно подумать, ты удивлена.
Морозный воздух царапал горло. Не хватало его, воздуха этого.
Она обернулась очень медленно. Рязанский за это время успел отдышаться и сунуть руки в карманы. Дернул подбородком в сторону белых колонн: не надо загораживать собой вход. Поздороваться можно и тут, в сторонке.
Отошла послушно. И взгляд у нее – как божество увидела, честное слово. Кивни ей – упадет на колени и начнет бить поклоны.
Хреново, Константин Николаевич.
– Ну, здравствуй.
– Здравствуй, – тихо сказала Татьяна.
Она не ожидала увидеть его вот так. Думала, успеет подготовиться, пока дойдет до кабинета. Поездки в трамвае ей не хватило, да и как?..
Двадцать лет. Двадцать лет – видеться только по фотографиям.
Он изменился. Сильно. Она подмечала детали постепенно, сначала только в общем: другой. Будто высох весь, выцвел, так теряют краски старые снимки и картины. Только глаза остались живыми и яркими, тот самый горький шоколад с миндалем. Не будь фотографий в газетах, телевизора, на улице наверняка прошла бы мимо, не узнав в толпе. Сердце бы не подсказало, умолкло оно давно.
И вдруг совершенно неуместная, чисто женская мысль: «А меня бы узнали? Те, кто были тогда?»
Пауза затягивалась. Рязанскому пришлось выйти из-за колонн, а потом и вовсе спуститься с крыльца, чтобы не нервировать понапрасну своих и без того нервных сопровождающих. Татьяна, как собачонка на поводке, шла за ним.
– Чем обязан? – Он достал из кармана пачку сигарет и серебряную зажигалку. Выщелкнул сигарету, поджег, но закуривать не стал.
До сих пор не может курить при ней. Как мешает что-то.
– Костя... – Голос подвел, и Татьяна умолкла. Комкала в руке шарфик, нервно сглатывала, пытаясь совладать с голосом.
– Я тебя внимательно слушаю.
Она не слишком изменилась. Располнела после операции, сменила прическу, краситься стала ярче. А в остальном – все та же. Морщин он не видел, как не было их.
Таня, Танюшка, Танечка. Татьяна Петровна, чтоб тебя.
Он крутил в пальцах тлеющую сигарету, не делая попытки как-то помочь, хотя догадывался, что она собирается сказать. Вернее, о чем собирается попросить. Разве Татьяна Дубровина пришла бы к нему, не будь все настолько плохо?
Что-то случилось: с ней, мужем или сыном. А он, Рязанский, как чудотворная икона. Как подорожник. Как крыша высотки какой-нибудь: когда идти больше некуда, идут к нему.
Татьяна никак не могла начать разговор, робела. Когда-то давно они были равны, а теперь между ними пропасть. В его рано поседевших волосах запутались случайные снежинки, а у нее осел крупой целый сугроб. Через дорогу его ждет машина (кому еще могло принадлежать это черное чудовище с нагло включенной «аварийкой»?), а она пойдет пешком, потому что не будет ждать трамвая. Он на вершине, она – в самом низу, и раз ниже падать некуда...
– Володя в больнице, ему нужна операция.
Рязанский кивнул. Без снисхождения или злорадства, но и без сочувствия – просто соглашаясь. Мол, случается, никто не застрахован.
– Операция платная. Дорогостоящая, а у нас нет таких денег. – Горло вновь сжало спазмом.
Татьяна Петровна... нет, не Татьяна Петровна – Таня смотрела сейчас на Костю Рязанского несчастными голубыми глазами с красной сеткой лопнувших сосудов, беззвучно моля о помощи.
Костя Рязанский не проникся. Медленно разжал пальцы, а когда сигарета коснулась земли, безжалостно втоптал ее в грязный снег.
– Что, бесплатно теперь только инсулин раздают? Мне жаль эту страну и наших людей. Впрочем, за бугром еще хуже.
– Костя, – Дубровина проглотила возмущение вместе с остатками гордости, – я никогда и ни о чем тебя не просила. Теперь прошу: одолжи эти проклятые деньги! Мне больше не к кому обратиться...
– Гарантии? – перебил ее Константин.
– Гарантии чего?
– Возврата моих денег, разумеется. Слово «одолжи» подразумевает возврат.
– Гарантий нет, – честно призналась Татьяна, – но я постараюсь...
– Нет, Татьяна Петровна, так дела не делаются. Без выгоды для себя я сделок не заключаю, ну или, раз уж мы заговорили об одолжении, хотя бы без возврата на исходные.
– Даже из любви к ближнему? – каким-то чудом ей удалось сказать это с иронией.
– Тем более из любви к ближнему. Человек человеку волк. Не помню, как это будет в оригинале.
Она снова задыхалась, но уже от бессилия.
– Чего ты хочешь?
– Умереть естественной смертью. – Он поджег новую сигарету и сунул в рот, по старой привычке крепко прихватив зубами фильтр. – Простое такое желание. А от вас, Татьяна Петровна, и от вашего семейства мне давно ничего не нужно.
– Неужели ты до сих пор?.. Ведь столько лет прошло...
Рязанский разглядывал женщину, которой когда-то был готов подарить целый мир. И плевать, что ему, студенту из забытой Богом деревеньки, часто не хватало на банальную буханку хлеба.
– Что, совсем все плохо?
– Думаешь, иначе я пришла бы вот так... – Она скривила ярко накрашенный рот. Женщина на грани нервного срыва. – Я знаю, тебе не за что любить Володю, но ради меня, ради...
– В какой он больнице? Вторая, третья?
– Вторая.
Сигарета приняла смерть рядом с первой. Константин обернулся к машине. На Татьяну он больше не смотрел.
– Поехали.
--------
Олег возненавидел эту больницу всей душой. Когда пытался попасть к Динке – очень сильно, но после приступа отца в особенности. Сидя в белом халате напротив белой двери, он хотел заорать на весь белый коридор и швырнуть что-нибудь в эту треклятую белую стену. Чтобы на осколки разлетелось это что-нибудь. Снова заорать.
И так уже третий день.
Отец в сознании, к нему пускают. Сейчас, правда, спит, увешанный проводами и датчиками, как елка – игрушками.
Мать, которая двое суток от него не отходила, не считая долгих часов реанимации, куда-то уехала. Сказала: «Будь с папой, я скоро вернусь».
Дожидаясь ее, Олег разговаривал по телефону, периодически повторяя, что не торгуется. От слова «совсем». Повторял, а сам прикидывал: у кого еще можно занять? И сколько? Как будет возвращать, не думал пока, просто переводил рубли в евро и на всякий случай в доллары.
Врач в подробностях расписал ему картину. С цифрами, с прогнозами. Если бы Дубровин еще что-то понимал во всем этом.
Врач смилостивился, объяснил для особо одаренных. Владимир Алексеевич будет жить, если прооперировать его как можно скорее. Счет уже пошел на дни. Вопрос упирался в деньги, страну и период реабилитации, то есть опять же в деньги.
– ...я сам подъеду. Куда... Большая Горная? Да, возьму. В декабре проходил, все документы есть. Спасибо.
Не успел Олег положить трубку и выдохнуть, как позвонили «Кудряшовы».
– Не спрашиваю, как там все, – сказал телефон голосом Ляны, – знаю, что никак. Спрашиваю в лоб: мы чем-нибудь помочь можем?
– Да чем вы поможете, – вздохнул Олег.
– Без понятия, Дубровин, мое дело предложить.
– Спасибо, не надо ничего. – Он закрыл глаза, чуть откинувшись на жесткую спинку сиденья. Голова гудела. – Как Дина?
– А то ты не знаешь! Волнуется. Вот зачем было ей про больницу говорить, а? Тебе от этого легче, что ли?
– Я не говорил. Так получилось.
– Получилось у него. – Ляна засопела в трубку. – Короче, как будешь домой ехать, заскочи к ней на пять минут. Пусть она тебя увидит, успокоится. Сам виноват, нечего было приручать. Отвечай теперь.
– Я заеду. Спасибо, Ляна.
– Не за что. – Она шмыгнула носом. Где-то далеко выл ветер, хрипел динамик и стучали по рельсам поезда. – Ты это, Дубровин, держись. Выхода нет только из гроба. Не раскисай.
– Не буду. Ладно, мне звонит кто-то...
– Поняла. Давай.
Звонили насчет машины. Олег терпеливо отвечал на глупые вопросы, чувствуя: еще немного, и в стену все-таки что-нибудь прилетит. Вскочил с кресла, заходил по коридору.
– Предлагаю все решить на месте...
Его осторожно тронули за плечо. Мама.
– Олежек, все хорошо, я договорилась. – Она всхлипывала от облегчения. – Сегодня ночью летим в Германию, завтра днем операция.
Олег в буквальном смысле завис. Когда страшное позади и ты не знаешь, смеяться тебе или плакать, мозг обычно выбирает что-то среднее, а то и вовсе говорит: «Ура, все решили за меня» и вырубается. Однако младший Дубровин упрямо переваривал информацию. Не верил он в Деда Мороза, Золотую рыбку и государство.
– Откуда деньги?
– Я заняла. Олег, мы...
– У кого?!
– У меня.
Заметив в конце коридора знакомую фигуру номер два, Рязанский похлопал по плечу худосочного доктора, того самого любителя подробностей, сказав: «Иди, родной, я все равно в этом ни бельмеса», и подкрался к Дубровиным в самом разгаре выяснений.
Такой ядреной смеси мгновенно поблекшей радости, недоверия, злости и отчаянного желания дать в морду на одном не самом выразительном лице Константин прежде не видел, а повидал он достаточно. Горбатый нос, который недавно ломали, толерантности этому лицу не добавлял. В воздухе буквально затрещало электричество, искры посыпались. Давненько он не сталкивался с такой неприкрытой ненавистью к собственной персоне, даже отвык маленько.
Почуял угрозу и Костин охранник.
– Игорь, тут больница. Никто не собирается меня бить, правда, Олег Владимирович?
Татьяна охнула, посмотрела на сына и, ничего толком не понимая, поспешила разрядить обстановку:
– Олег, это Константин Николаевич...
– Я знаю, кто это. – Электричество выключили, но напряжение никуда не делось. – Откуда ты с ним знакома?
– На вашем месте, молодой человек, – пришел на помощь Танечке Рязанский, – я бы беспокоился о родителе. Или поблагодарил бы за участие. Или хотя бы поздоровался для начала.
– Извиняюсь. Добрый день, Константин Николаевич. – Олег отвесил издевательский поклон. – Не желаете ли отойти для приватной беседы, а то при дамах материться некультурно?
– Кос... Константин Николаевич, – снова вклинилась мама Таня, – вы извините нас, мы в такой ситуации, что...
– Мама, не лезь. Что, Кос, прошлого раза не хватило? Поглумиться пришел?
– Олег!
Она семафорила глазами то одному, то другому, передавая абсолютно разные послания, однако оба напрочь ее игнорировали. Олег был слишком зол и ошарашен (Рязанский к тому же прекрасно это видел и ухмылялся), а Косте было любопытно, как парень поведет себя на этот раз. Кто платил по старым Володиным счетам, он знал и помнил.
– Ну, давай отойдем, раз уж тебе неймется. Татьяна Петровна, мое почтение.
Сто лет он не целовал дамам рук. Таня заметно смутилась.
– С*ка, – сказал Дубровин одними губами.
Отец будет жить. Неважно, откуда мама знает Рязанского. Неважно, что заплатить Рязанскому он не сможет, главное, отец будет жить.
Рязанский, с*ка, не меценат, он ничего не делает просто так. И играть по чужим правилам Олегу все равно придется.
--------
Дубровин на своей шкуре ощутил, каково это – грудью закрывать родного человека от тех, кто причинил боль и теперь хочет полюбоваться на результат. Неприязнь к Ляне Кудряшовой и ее церберским замашкам основательно подтаяла.
– Олег Владимирович, я не идиот, – заметил Костя в ответ на жалкую попытку Олега не пустить его в палату. – Хотя одно мое появление в роли спасителя избавит вас от проблемы. Подумай.
«Зарвался ты, Константин Николаевич, – подумал Рязанский, когда Игорь без шума и пыли заломил Олегу руку. – А Володя и его покойный папаша, куда бы он ни попал, могут гордиться собой! Воспитали детину, любо-дорого взглянуть. Давно ли ты, дорогой, мои планы ломал?»
На них оглядывались. Персонал старался быстрее пробежать мимо. Главврач, Костин протеже, только руками разводил.
– Хорош, Игорь, ты ему руку сломаешь. Пойди, погуляй по отделению, медсестричек попугай, – и уже Олегу: – А ты садись, Рэмбо. Потолкуем.
Дубровин незаметно утер выступившие слезы. Рука онемела от плеча до пальцев.
– Я знаю твою маму только потому, что знаком с отцом. Мы были партнерами и пересекались много где еще. Потом Володя стал крысятничать (не фыркай, ты не лошадь), и я его подвинул. Жадность – плохое чувство, человеку куда полезнее иметь чувство меры. Он откусил слишком большой кусок и подавился, моей вины в этом нет. В свое время я его очень уважал.
– Угу, и проценты с нас драл в знак большого уважения.
Костя рассмеялся такой наивности.
– Парень, проснись! Счет шел на миллионы, а сколько вернули вы? Из-за пары сотен не убивают, уж поверь мне. Нервы потрепать – вполне, а убивать – не-ет...
– Тогда я не понимаю зачем. Какая тебе выгода?
Рязанский отряхнул темную штанину.
– Да, стулья тут дрянь... Свинью поймет только свинья, а ты не свинья, Олег Дубровин. Живи спокойно, только Володе про меня не говори. Твоя мать сама найдет, что ему сказать.
– С чего вдруг такое благородство? – нахмурился Олег. Не поверил он ни на грош.
– Кто знает, может, и мне когда-нибудь понадобится твоя помощь. К слову о помощи, – Костя улыбнулся почти искренне, – ты случайно не говоришь по-армянски?

 Глава 15. Империя наносит ответный удар

В пять минут Олег, само собой, не уложился. Не рассчитывал даже, поэтому сначала он заскочил домой, выпил большую кружку крепкого кофе, побросал в чемодан вещи первой необходимости, чемодан – в багажник и только потом поехал к Кудряшовым.
Его ждали – Дубровин понял это, когда нажал на затертую ручку входной двери, и дверь открылась. В прихожей свет не горел, электричество в этом доме экономили. В полоске линолеума, сдобренной тусклым светом из кухни, мигнула рыжим кошачья шкурка, и под ноги Олегу кинулся Марсик – единственный котенок, у которого была кличка, право свободно перемещаться по квартире и свое особое отношение к Дубровину. Старая Надин почему-то не спешила его продавать. Марсик заорал пискляво, а потом и вовсе вцепился в штанину, повис. Ему из кухни вторили остальные коты. Эдакая живая домашняя сигнализация.
Свет Дубровин включать не стал, так разулся, повесил пальто на вешалку. Марсик успел отцепиться и теперь преданно тыкался носом в Олеговы туфли. Чересчур преданно тыкался, лучше убрать их в тумбочку от греха подальше.
В прихожую вышла задумчивая Ляна в растянутом свитере, щелкнула выключателем и кивнула Олегу. Дождавшись, пока тот кивнет в ответ, спрячет обувь и пройдет в комнату, она щелкнула снова, погрузив все во мрак, и вернулась на кухню.
Туда он еще заглянет, скажет пару слов Надин, но сейчас к Динке.
Она сидела на подоконнике, прислонившись щекой к холодному стеклу. Всматривалась в пустынный двор и ждала, когда наконец покажется знакомая машина. А Олег бросил "Тойоту" с другой стороны дома, чтобы потом легче было выруливать.
– Дина?
Динка его не услышала. Она была там, во дворе и в ожидании.
– Дин, это я...
Повернула голову. Они не видели друг друга, только неясные очертания в темноте, однако этого оказалось достаточно. Динка издала какой-то нечленораздельный звук и стала неуклюже слезать с подоконника. Олег в два шага пересек маленькую комнату, чтобы не дать Динке упасть. Ей пришлось обнять его за шею здоровой рукой. Оба замерли на мгновение, здороваясь без слов. И снова это ощущение домашнего очага и вкус вареной картошки на языке, будто не в гости приехал, а к родной жене вернулся. Олег и подумать не мог, что успел так соскучиться.
Они вместе опустились на одеяло, не размыкая рук. Динка то ли вовсе не убирала это одеяло, то ли нарочно расстелила на полу перед приходом Олега.
– Ты пришел, ты пришел, – шептала Динка и по-кошачьи терлась щекой о Дубровинскую водолазку, цеплялась слабыми от волнения пальцами за шерстяную ткань. – Я тебя долго ждала. Вспоминала о тебе целый день, даже на работе. Не получалось читать, ничего не получалось делать. Зоя Семеновна думает, что я заболела, а я тебя вспоминала. – Она проглатывала слова. – Ждала.
– Я хотел приехать раньше, – выдохнул он ей в волосы, сладко пахнущие детским мылом. – Не получилось, прости.
Олег обнимал Динку, она не отстранялась. Делилась теплом.
– Что с твоим папой?
– Ему будут делать операцию. Сегодня ночью, – Дубровин сглотнул комок в горле, – мы с мамой летим в Германию. Побудем там, пока... не станет ясно, что делать дальше.
Динка замерла недоверчиво и тревожно.
– До Германии далеко лететь?
– Не очень. Часа три, может, чуть больше.
Колени упирались в жесткий пол, ноги затекали. Как бы ни хотелось обнимать Динку, он неминуемо завалится набок, если не сменит позу.
– Дин...
Она неожиданно поняла без слов, отодвинулась. Помогла расположиться удобно.
Ради разнообразия сегодня Олег лежал, головой – на укрытых одеялом Динкиных коленях. Прохладные пальцы здоровой руки нежно гладили ему волосы, убирали со лба успевшую отрасти челку.
У нее всегда прохладные руки, сколько ни грей. Он пытался – не согревалась.
Олегу стонать хотелось от этих прикосновений – инстинктивных, почти материнских. Вот только мать, сколько он себя помнил, его так не гладила, разве что в очень далеком детстве. Она вообще была скупой на ласку, не говоря уже об отце или деде. Бывало, обнимет крепко, сожмет и сразу отпрянет. И то в особых случаях: когда он из Питера на каникулы приезжал или из армии вернулся. Когда из армии, мать до вечера рыдала, успокоиться не могла. Но обняла быстро. И выпустила.
Лауре долго ласкаться было неинтересно, с ней все как-то сразу переходило к главному. Попросишь – без вопросов, и обнимет, и поцелует, но по собственной воле – нет.
Сравнивалось тоже инстинктивно. Не мыслями даже, ощущениями и смутными образами. Ему было слишком плохо, чтобы мыслить. Морально плохо. Выпили его эти три дня.
А от Динкиной руки жить хотелось, живым быть. Просто быть.
Только не уходить никуда. Вот так остаться. Окаменеть, если надо.
Они не знали, как так вышло: голова на коленях, пальцы в волосах. Само получилось.
Динка удивлялась, что сумела привыкнуть так быстро. Олег теперь был... свой, а свое она привыкла видеть рядом. Хотя бы недалеко, чтобы в случае чего прийти и увидеть, что все в порядке. Динка могла легко по пальцам перечесть, что имеет, живое и неживое. Неживое просто берегла, за живое душой цеплялась.
– Когда ты вернешься?
– У меня отпуск на десять дней, больше не дают.
«И не надо больше, – думала Динка. – Десять – это уже очень много».
– Твой папа поправится.
– Я надеюсь.
– А я знаю.
– Откуда? – Язык заплетался. Олега постепенно вырубало.
– Просто знаю. Он же твой папа.
Дубровин все-таки заснул. На минуту, не больше, а проснувшись, выдохнул:
– Дин, не гладь меня, пожалуйста... я отключусь сейчас... засну...
Она послушно убрала руку.
Свет выключили. Не в комнате – в комнате было темно.
Свет выключили в самом Олеге. Совсем.
Его стон напугал Динку. Она слишком хорошо помнила похожий.
– Тебе плохо?! Олег, пожалуйста, скажи что-нибудь!
Прежде, чем она успела крикнуть, позвать Ляну или бабушку, он наощупь нашел ее ладонь. Погладил пальцы, поднес к губам. Свет вспыхнул снова, прожекторной лампой, на все пятьдесят тысяч ватт. И откуда-то появились силы встать и дойти пешком до самой Германии.
«Без тебя мне еще хуже», – подумал Олег. А вслух сказал другое:
– Я хочу у вас кота купить, рыжего такого. Можно?
--------
Парадных костюмов у Втулы было восемь, все на разный манер и настроение. Примерив все костюмы по очереди, он остановил выбор на том, что был на нем в день первой встречи. Сделал серьезное лицо, расправил плечи и остался доволен. Почти. Дело было за галстуком, а всевозможных галстуков в Пашином гардеробе насчитывалось не много не мало девятнадцать штук, от классической бабочки до модного нынче стального серого.
В глубине души Паша боялся, что после долгожданного похода в ресторан ему придется перейти на хлеб и гречку. Понесенные за две недели убытки не компенсировали даже мишки. Тем более что солидную часть вырученных денег он успел перевести Олегу. Германия не музей народного хозяйства, одним билетом на входе и бутербродом в салфетке там не отделаешься. Дубровин отбрехивался – сами, мол, с усами, – но Втула поставил перед фактом: деньги на карточке, делай с ними, что душа пожелает. Потом еще спасибо скажешь.
Хлеб и гречка были худшим Пашиным кошмаром со времен студенчества, и, когда мордастый черный внедорожник остановился напротив ужасно дорогой и такой же пафосной «Афины Паллады», Втула скрестил руки на груди и заявил, что никуда не пойдет. Ибо только в низкосортных американских комедиях за неуплату по счетам моют горы грязной посуды и разбегаются, на бегу кланяясь и клянясь, что «больше никогда». Россия-матушка и отдельно взятая «Афина Паллада» подобным великодушием не страдали.
– Втулкин, мы же договорились. – Очень красивая сегодня Соня заправила за ухо выбившуюся из прически прядь. Сапфир в ее сережке поймал случайный блик и моргнул синей искрой. – Танцы и музыка с меня. Имею я право проесть свой законный выходной?
Он неопределенно пожал плечами.
– Вот и не строй из себя благородного Атоса. Пошли есть.
Отец не любил «Афину Палладу» и соглашался бывать здесь только потому, что просила Соня. А ей как-то сразу приглянулся стилизованный под греческий ресторан. Любовь с первого взгляда существует. Да, пафосно. Да, дорого. Да, слишком много знакомых тут можно встретить, и знакомство не всегда приятно. Но плюсов в «Афине» гораздо больше, чем минусов, пускай об этих плюсах не знает никто, кроме нее и Кости.
– Так сколько, ты говоришь, зарабатывают современные нотариусы? – прошипел Паша на ухо Соне, пока их, разоблаченных и обласканных вниманием, провожали к заказанному столику. – Машину ты, предположим, могла одолжить...
Вместе с водителем, ага.
– Хозяин «Афины», допустим, твой старый клиент, и он тебе должен...
– Благодарю. – Она присела на любезно отодвинутый официантом стул. – Что застыл, Лаперуз? Приземляйся, пока места есть.
– А что, потом их может не быть? – Происходящее нравилось Втуле все меньше.
– Если сюда нагрянет Виталик...
– Софи, душа моя! Сколько лет, сколько зим!
К их столику плыло необъятное, кучерявое нечто без возраста, с распростертыми объятиями и уродливым галстуком с принтом в оливку. К счастью, не в хитоне, а всего лишь в костюме, но все равно – нечто сражало обаянием и расталкивало огромными ручищами.
Суворова закусила губы, чтобы не рассмеяться – настолько свирепый у Паши был вид, – хотя нужно было прятаться под стол. Зара же клялась ей, что хозяина сегодня не будет! С тем же успехом она могла сбросить Косте на почту фотографию Втулкина в полный рост вместе с копией паспорта и выпиской из роддома.
– Только не говори мне, что это и есть Виталик...
– Это Виталик-старший, – успела шепнуть в ответ Софья, прежде чем ее выволокли из-за стола и сгребли в медвежьи объятия. – Здрасьте, Виталий Витальевич!
– Как ты, волчонок? Как папка?
– Хорошо, – пискнула Суворова. – Привет вам передавал.
– Что-то давненько его не видно, – посетовал Виталий Витальевич, поймал настороженный Пашин взгляд, и добрый дядюшка мигом превратился в систему идентификации личности. – Соня, ты нас не представишь?
Успевший присесть Паша поднялся из-за стола. К чертям собачьим этикет и реверансы! Что эта ехидна белобрысая тут устроила?!
– Павел Втулкин. – Он протянул руку слегка опешившему от такой наглости Виталику.
– Виталий Баренцев-старший. – Рукопожатие полной руки вышло неожиданно крепким.
– А младший где? – ляпнул Паша.
– Развлекает гостей в вип-зоне. А вы, значит...
За спиной Баренцева-старшего отчаянно жестикулировала Соня: проводила пальцем по шее и изображала висельника. Втула сообразил, что не все ладно в Датском королевстве, и уже собрался забить ответный гол в ворота обнаглевшего противника, как к Виталию Витальевичу подлетел давешний официант и что-то зашептал в круглое ухо.
– Прошу меня извинить. Воронцова приехала, – поделился Баренцев с Соней. Та понимающе хмыкнула и протянула руку для прощального поцелуя. – Очень рад был повидаться! Павел, – Паше достался небрежный кивок и фирменный взгляд «я-тебя-запомнил». – Желаю приятного вечера! Десерт, – он подмигнул Софье, – за счет заведения. Косте привет!
– Ну-с, – выдохнул Втула, едва кучерявый айсберг уплыл искать свой «Титаник», – и как это понимать? Я требую объяснений.
– Давай лучше выпьем, – обреченно предложила Суворова.
Пока они раскланивались с Виталием, на столе успели материализоваться бутылка хорошего вина, тарелка с нарезанными фруктами и прочие закуски.
«Правильно Костя говорит: не рой яму другому, если не продаешь бассейны», – Соня попробовала вино и осталась довольна. На мрачного Пашу она смотрела с милой, ничуть не заискивающей улыбкой. Паша улыбнулся в ответ, отсалютовал ей бокалом и выпил.
Дядя Витя Амундсен своим появлением убил тщательно продуманный план в зародыше. План отчасти нелепый, но другим Втулу было не пробить.
– Не думал, что владелец знаменитой «Афины» похож на трансвестита.
– Скажи это громче, и завтра твоя рожа появится на всех столбах. Под большими такими буквами «Помогите найти человека». Чего ты злишься, я не понимаю?
– А ты не догадываешься? – Он чуть ли не паром дышал, продолжая тем не менее обаятельно улыбаться. – Нотариус, значит. Как лоха меня развела. Отлично!
– Не разводила я тебя, – огрызнулась Соня. – Сам развелся. Нечего было под окнами плясать и время на меня тратить.
– Я думал, что помогаю одинокой, не приспособленной к жизни карьеристке подружиться с этим суровым миром. А ты, оказывается, богатая штучка. Акулина, блин!
– Да, я собиралась тебя продинамить, – нехотя призналась Суворова, – наесть огромный счет, заплатить по нему платиновой карточкой, сказать: "Ха-ха-ха" и уехать в рассвет, хоть и не люблю швыряться деньгами. И, знаешь, стыдно бы мне за это не было.
– Почему?
– Потому что я не хочу становиться очередной галочкой в твоем кобелином списке. Ты же как ракета: навели, и полетел. Прилетел, взорвал и радуешься. А снова валяться в моральной мусорке, когда тебя распаковали, надкусили и выкинули, – уж извини. Мне одного раза хватило.
– Он тебя кинул, да? Муж твой. Из-за денег, вот ты и взбесилась?
Она одним махом осушила бокал. Вопрос повис в воздухе. Надо отыграть спектакль до конца, быть выше. Вежливо, но холодно. Без «это не твое дело, скотина».
– Спасибо за обои, за положительные, хоть и затратные для тебя эмоции, но давай на этом закончим. Доедим и разбежимся. Сделаем вид, что ничего не было. Ладно?
У Паши Втулкина было множество недостатков. Чтобы перечислить их все, не хватит никакого времени, нервов и букв. Но дураком Паша не был и истерик (пускай не на пустом, а вполне законном месте) не закатывал, потому что истерика – удел недотр*ханных баб и маленьких мальчиков. А Паша давно вырос и научился плести правильные логические цепочки.
Бабу бросили, баба ударилась в феминизм. Имея при себе небедного папу, это не так уж и сложно. Знал бы заранее, что папа небедный, засунул бы поглубже и азарт, и интерес, и прочие рефлексы. У богатых свои причуды, лишний раз с ними лучше не связываться.
Кинутым он себя не чувствовал. Разочарованным – пожалуй.
Хотела указать на его место. Так по-женски, если честно. Глупая.
Эх, Кабанчик, Кабанчик, коптильни на тебя нет.
– Ладно так ладно, – покладисто сказал Паша, – но сначала мы с тобой выпьем.
Не то чтобы он собирался напоить Соню (закусывала она грамотно и пила со знанием дела), но с выпившей феминисткой договориться проще.
– А я вот в обычной семье жил, – неожиданно поделился Втула, – в смысле среднего достатка. Помню, дело было в коммуналке, мне тогда только-только десять стукнуло...
От Пашиного детства плавно перешли к юности, а от юности – к зрелости. И ресторан, и ужин, и Баренцев как-то незаметно отошли на второй план. Суворова забыла, что собиралась играть в светскую львицу, цедящую из бокала сухое полусладкое с вежливым вниманием на царственной морде, от души хохотала и наслаждалась, казалось бы, безнадежно испорченным вечером. Была в Паше какая-то непонятная магия... или Соня просто разучилась пить. Плохого вина в ресторане двух Виталиков не подавали.
Втулкин, конечно, знатный врун (ну не может с одним человеком приключиться столько смехотворной ерунды), но складно врать тоже надо уметь. Сонька поначалу с дотошностью юриста ждала, пока он запутается в показаниях, а потом плюнула. Биография наверняка не раз продумана и вылизана до мелочей. Чего зря суетиться?
– Ну-с, твоя очередь.– Паша подпер ладонями уже изрядно порозовевшие щеки и выжидательно уставился на Софью.
– В каком смысле?
– Я тебе исповедался, грязные пионерские трусы прополоскал. Аж легче стало, чесслово! Больше обо мне знают только бабушка и инспектор ПДН Лариса Михайловна. Теперь твоя очередь.
Соня неглубоко вздохнула. Рано она расслабилась.
– Втулкин, мы не в церкви. Я на твои пионерские трусы не покушалась, сам показал.
Втула мечтательно шевельнул бровями.
– Тогда соври, я проглочу. Я вообще доверчивый.
Угу, доверчивый он.
– Не люблю врать.
– Не любишь, но умеешь?
– Не люблю и не умею.
– Врешь, умеешь. Ты же нотариус.
– И что с того? – Она подлила себе вина, но пить не стала.
– Да ничего, – подозрительно легко согласился он. – Не хочешь врать – скажи правду. Сколько тебе лет?
Сказать свое фирменное «Древняя, но мамонтов не помню» ей что-то помешало.
– В июле будет двадцать семь.
– Твой любимый фильм?
– «Звездные войны».
– Любимый герой?
– Мастер Йода, конечно.
– Спишь с кем-нибудь?
– А в глаз? – ласково.
– Не надо. Мишки, зайчики, кошечки? Может, собачки?
– А, ты об этом. Плюшевый тарантул Валера. Костя на Восьмое марта подарил.
– Это все, что я хотел узнать. – Брови шевельнулись чуть ли не скорбно. – Случай тяжелый, лечение бесполезно.
– Ты меня бросаешь? – с надеждой.
– Ага, размечталась. – Паша махнул рукой, подзывая официанта. – Несите обещанный десерт. Я слишком великодушен, чтобы хотя бы не попробовать, – и без перехода: – Ух ты ж, путана Ангелина, какие у нее... бриллианты!
На Сониной памяти Втула помянул «путану Ангелину» первый и единственный раз: когда увидел, как они с Димоном и Шуриком расковыряли стены в гостиной. Пришлось обернуться и посмотреть на бриллианты. Женского любопытства ради, ничего такого.
За соседним столиком сидела крупномасштабная дама-богема с голыми плечами. Кажется, одна из условно молодых подруг-прилипал Ольги Воронцовой. Или это ее дочь? Лицо знакомое, но так, навскидку, не вспомнить... Бриллианты, говоришь?
Бриллианты в колье смутно знакомой дамы и впрямь неплохие, однако Софья сильно сомневалась, что удивили Пашу они, а не плавно из них вытекающее. Переходящее из шеи в талию, туго обтянутое бордовым шелком. Вот там да, было за что зацепиться. Немудрено, что костлявый интеллигент напротив тоже любуется... бриллиантами.
Тут Суворову дернула нелегкая взглянуть на интеллигента, и она спешно развернулась обратно. Холодный пот прогнал туман в голове. Теперь ясно, почему ей так выразительно семафорил Шурик. Почему пересели за другой стол крепкие бритоголовые ребята Гоша и Гриша, которых ей приходилось брать с собой в свет по торжественным случаям.
Вечер, от которого Соня больше не ждала сюрпризов, окончательно и бесповоротно потерял шанс на реабилитацию.
--------
С чего это Соньку вдруг резко потянуло домой, Паша так и не понял. Правда, когда он предложил допить бутылку, она согласилась, расслабилась, а потом упорхнула, как она сказала, припудрить носик и попрощаться с Виталиком... Виталиками... Да ну их в баню!
Соня действительно шла к старшему Баренцеву и удачно отцепила его от Ольги Воронцовой. Улыбка, предназначенная этой светской лошади, вышла кривой и натянутой, да Воронцова от избалованной дщери Кости Рязанского другой и не ждала. Поджала силиконовые губы, отпустила старшего Виталика и, не тратя время попусту, вцепилась в младшего.
– Виталь Витальевич, я поговорить...
– Э-э, девочка моя, да ты, гляжу, не рассчитала, – цокнул языком Баренцев. – Пойдем-ка в кабинет, там можно открыть окна. Вызову кого-нибудь из твоих болонок, пускай домой везут. Куда смотрел Александр?
– У него и-инструкция: без угрозы для жизни не лезть.
– Да уж, вижу. – Виталий умело взял ее под локоть. – Что, не знает Костя про твоего ухажера?
– Не-не-не, он не ухажер, он так... знакомый. Там просто история такая... непростая. Вы не говорите, что я хряпнула. Просплюсь – сама скажу. Кстати, – она обвиняюще ткнула его пальцем в грудь, – почему вы не сказали, что Суворов здесь?
– Приставал к тебе?
– Даже не взглянул, – вздохнула Соня, – не до меня ему было. У него там такие... бриллианты. Стопроцентный силикон, аж зависть берет. Ох, Виталь Витальевич, если бы вы знали, как я попа-а-ала...
Баренцев хлопал себя по карманам в поисках ключа.
– Куда я его засунул? А, вот. – Ключ беззвучно повернулся. Соня оценила старую закалку и правильное отношение к замкам. – Заходи... – Вразрез со своими словами он резко захлопнул только что открытую дверь. – Подожди здесь, Соня.
– Что, кролики плодятся? – криво усмехнулась Суворова. – А я вам говорила, жените Виталика. Помирает, бедный, без любви... А давайте их напугаем?
Дежавю. Идиотское, свинячье дежавю.
Кто-то узнаёт милого по походке. Кто-то – по словам, по глазам, по голосу.
А у нее все не как у людей. Она по заднице узнаёт.
Задница у Суворова классная, спору нет. Раздавать гадам такие задницы – значит, не уважать хороших людей, слышишь, природа?
А вот раздвинутые окорока в туфельках сорок третьего размера гадам отдать не жалко. Это справедливо даже. От такого контраста не захочешь – протрезвеешь.
Жалко стол Виталия Витальевича. Ему, бедняжке, сейчас хуже всех приходится.
– Плохой день надо просто пережить, – философски заметила Соня и ушла доедать десерт, любимый «муравейник» с мармеладом. Если, конечно, прозябающий в одиночестве Втула не успел сделать это раньше нее.
--------
Накрыло Соню гораздо позже. Вместе с осознанием своей бабской несостоятельности пришел бабский же плач Ярославны.
То, что некогда любимый мужчина теперь каждой дырке затычка, она переживет. Было бы из-за чего убиваться! А вот то, что Суворов ни в чем себе не отказывает и прекрасно обходится без нее, оби-и-идно-о-о!..
Она хотела детей, секса и любви. Вернее, любви, секса и детей. Нормального мужика рядом! Вроде Кости. Чтобы детей любил, жене не изменял, жил честно. Разве она много просит? Она ведь любила. Так любила, что сдохнуть ради него готова была. В ногах валялась. А получила что?.. Развод, фамилию. И спустя почти три года – Пашу Втулкина. Получила, расписалась. Заберите обратно!!!
– Хватит кусаться. На вот, подушку погрызи, только не задохнись.
Соня стала грызть подушку, а в итоге прикусила язык. Завыла.
– Ох ты ж, путана Ангелина, как тебя плющит. – Рядом кто-то клацнул выключателем, и она зашипела от яркого света. – Ну, иди сюда, обниму. Что с тобой делать?
Ее действительно обняли. Сильно, крепко. Теперь можно было орошать слезами и соплями мужскую майку, чем Соня и занялась со всей присущей ей основательностью.
– Все, не реви. Пошел он... на небо за звездочкой. Не стоит он того. Хотя бриллианты, конечно, знатные. Я бы примерился... Не кусайся, кому говорят!
Спустя примерно минуту, задумчиво:
– Если интересно, батька твой звонил. Ругался. Пацаны леща уже, наверное, получили, завтра твоя очередь... Спишь? Ну, спи, спи.

 Глава 16. Клиенто облико морале

Утром после хорошей попойки сложнее всего сделать две вещи: открыть глаза и остаться при этом культурным человеком. С первым Соня худо-бедно справилась, хоть ресницы и склеились намертво, а в висках и затылке визжал перфоратор. Через стоны, через боль, но глаза открылись и даже увидели что-то, смутно похожее на дверь.
Проблемы возникли со вторым пунктом. Соня едва успела свеситься с кровати, чтобы поделиться вчерашним ужином не с покрывалом, а с голубым пластмассовым тазиком, услужливо оставленным у кровати. Перфоратор завизжал громче, во рту стало не просто гадко – гадко, горько и больно. Зато немного расслабился узел из кишок и прочих внутренностей, появилась возможность дышать. И клясться:
«Я больше никогда не буду пить. – Суворова утерла рот рукавом пижамы и уставилась на этом самый рукав. Она не помнила, как переодевалась. Она не помнила вообще ничего с тех самых пор, как проходила каравеллой мимо Виталика-старшего. Дальше – сплошной белый шум и стыдливое пиликанье цензуры. – Это ж надо было так нажраться!»
Ей поможет только цитрамон. И холодная минералка. Дальше – по обстоятельствам.
На кухне обнаружилось кое-что поинтереснее воды и таблеток: благоухающий любимым Сониным мылом и неизвестно откуда взявшимся гелем для бритья Втулкин гремел посудой, доваривал кофе и подпевал радио «Культура». Транслировали «Нотр-Дам», и Соня успела как раз вовремя, чтобы насладиться арией Флер де Лис в исполнении Паши Втулкина. Ей оставалось только обхватить голову руками и бессильно сползти вниз по стеночке. Стон, полный боли и отчаяния, прорезал кухню.
– Вы-клю-чи!
– В душ ползи, алкашка, – приказал Паша, не оборачиваясь, – тогда и поговорим... «Но поклянись мне головой, но поклянись мне головой, что эту ведьму вздернут»... Хотя подожди! Где у тебя сковородки?
– В духовке, – простонала Соня уже на полпути к ванной. – Кажется.
– А логика где?
– Закончилась, блин!
– Да, тяжелый случай, – вздохнул Втула, но сковородку по указанному адресу нашел. И противень. И даже утятницу. Видимо, ни для чего другого, кроме как для хранения утвари, духовка в этом доме не использовалась. – Будешь тонуть – кричи!
После душа ей действительно полегчало. Настолько, что появились силы ворваться на кухню и поинтересоваться причинно-следственными связями. К чести Сони, негромко и относительно вежливо.
Паша в это время раскладывал по тарелкам новорожденную яичницу. Радио он, к счастью, выключил.
– Вот за что я тебя люблю, так это за постоянство. Как ни приду, твой большой белый друг стабильно стерилен, – поделился он, капая на яичницу кетчупом и выщелкивая из блистера пару таблеток. Все это вместе с полулитровой бутылкой холодного «Меркурия» поставили перед Суворовой. – Я про холодильник, если что. Ладно, алкомаркет моей мечты, – сжалился Втула, – не забивай голову. Садись, ешь, пей, жуй, можно в произвольном порядке.
– Спасибо. – Соня проглотила таблетки и приложила полупустую бутылку ко лбу. Закрыла глаза. – Хорошо-то как...
– Ну, еще бы. – Паша приземлился рядом и принялся за яичницу. – После такой-то пьянки.
– А ты чего бодрый такой? Выпили мы вроде поровну.
– Я – даже больше, – самодовольно сказал Паша, – просто кое-кто не знает золотое правило: чрезмерные отрицательные эмоции подавляют активность алкогольдегидрогеназы. Другими словами, нажираться с горя – верный путь в никуда и в «обезьянник». Если пить, то с удовольствием, а не топить своих бывших в хорошем урожае. Топить лучше в ванной, предварительно оглушив. Ясно?
– Угу. – Ей вдруг стало стыдно. Мучительно стыдно, потому что слово «бывшие» потянуло за ниточку, а эта ниточка – за другую ниточку. – Втулкин, а ты случайно?..
И без того довольная Пашина физиономия обзавелась безмерно пакостной улыбкой. Соня поняла, что сейчас ей за все воздастся. Зная Втулкина, сторицей и без скидки.
– Лучше сразу скажи, что я натворила. Только не ври.
– Ты уверена, что хочешь это услышать?
Софья кивнула. У нее было какое-никакое, но оружие: за коим надом Паша отвез ее домой и с какой радости остался? Кормит яичницей, поит минералкой. Тазик оставил. Смысл? Не в тазике, конечно (в тазике смысл был), а в самом Паше. Развозить пьяных уже-не-дев по домам, слушать пьяные же откровения и далее по списку – удовольствие сомнительное. Такие, как Втулкин, на него не позарятся.
Пожалел? Ага, с чего вдруг. Отомстить хотел? Для этого необязательно ехать, слушать и выхаживать.
Да уж, сомнительное оружие. Как бы самой не напороться.
Паша отложил вилку и потер руки.
– Начну, пожалуй, с того, что мы заказали еще одну бутылку...
Насладился Втула сполна: Соня то краснела, то бледнела, кусала губы и ерзала на стуле, порываясь спрятаться под стол. Не добавляло радости и похмелье – первое, как он правильно определил, за солидный промежуток времени.
– Врешь ты все, – робко пискнула она, когда Паша добрался до описания плача Ярославны.
Детального, почти порнографического описания с предельно честным выражением лица. Любой бы купился. Купилась и мадам Чингачгук.
– А смысл мне врать? Ты подожди, нам еще Константин Николаич не звонил.
Неизвестная картина Пикассо «Паника». Истинный шедевр. Взял бы и повесил на стенку.
– Втулкин, – сипло, вцепившись скрюченными пальцами в его запястье, – что ты сказал Косте? Это уже не смешно!
– Сама подумай. Раз мы с тобой до сих пор живы, а город стоит, значит, ничего криминального, но-о... – Он не удержался от томительной паузы, шевельнул бровями. – Наш папа приятно заинтригован и жаждет подробностей. Обещал после двенадцати позвонить, так что минут сорок на подготовку у тебя есть... возлюбленная моя София.
Картина «Паника» плавно трансформировалась в более современную «Error 404» или «Разжижение мозга второй степени».
Пауза длилась не больше секунды. Опрокинув стул, Сонька бросилась в спальню за телефоном.
Ни одного пропущенного звонка от отца, только короткая смс-ка:
Позвони, как проспишься. Лично поздравлю.
Суворова медленно опустилась на кровать, ткнула пальцем в экран, усыпляя телефон, и захихикала. Мелькнула совершенно идиотская мысль: Втулкин удалил все сорок непринятых вызовов. Блокировка экрана – ерунда, потому что...
– Пришлось признаться, что я сделал тебе предложение, – посетовал Паша из кухни. – Хотел же, как положено, семейный торжественный ужин, а ты – сразу папе звонить. Весь сюрприз испортила, пьянчужка!
Соня смеялась. Без истерики, тихо и над собой. Если бы только можно было вернуться в прошлое и отказаться от этого чертова пари на удивление! Или хотя бы удивиться букету... свадьбе... карете... что там еще было? Потому что у Паши окончательно сорвало стоп-кран, раз он ухитрился подключить к делу Костю!
--------
Никакого «предложения», разумеется, не было. Не было и прочих Сониных позоров.
Придумал он все. Целое утро убил на более-менее стройную обличительную версию. И сработало же! Поверженный противник хихикает в спальне. Специально проверил – противник дышит и даже вменяем. Просто мадам нотариус попалась на собственную удочку. Пусть теперь помучается, подумает, погадает, как дело было. Ей полезно.
На «извини» или «спасибо тебе, Паша» Втула не рассчитывал. Можно их выцыганить, рассказав правду, но игра свеч не стоила. Тем более что сам Паша был порядком озадачен.
Она вернулась спустя несколько минут. Бледная, не припудренная и без Виталика. Тогда Паша не обратил на это должного внимания, а надо бы.
– Вечер окончен, поехали.
– К тебе или ко мне? – почему бы не попробовать.
– По домам.
– Ну-у, по домам – это скучно. Давай лучше выпьем!
Соня равнодушно посмотрела на бутылку. На солидный кусок «муравейника» в своей тарелке. На пустующий соседний столик, на Чингачгука и решилась.
– Да пошло оно все. Наливай!
Раскрутить нотариусиху на откровенность не вышло: Сонька целенаправленно накидывалась. Методично, без эмоций, бокал за бокалом. С одним и тем же тостом: «За справедливость!» Хороший тост, грех не выпить.
В буйную Пашину головушку начали закрадываться смутные подозрения, когда мадам потребовала водки.
– Эй-эй-эй, может, хватит на сегодня?
– Сам сказал: давай выпьем. – Она усиленно махала официанту.
– Я выпить предложил, а не напиться, – и уже подошедшему официанту: – Счет принесите, водки не надо.
– Так все оплачено. – Парень с удивлением посмотрел на Соню.
– Мужики, мы уходим! – Втула взял Суворову под локоть. – А... на чем мы приехали?
У входа в ресторан их нагнал Виталик-старший, волочивший за шкирку кудрявого пацана лет двадцати – видимо, Виталика-младшего. В свободной руке Баренцев держал увесистую папку с документами. Прямо по центру папки красовалась вмятина.
«Кого-то знатно приложили по башке, – профессионально определил Паша. – Вопрос кого. Этот пацан вроде целый».
– Подождите минутку. – Виталика-младшего как следует встряхнули. – Говори, паршивец!
– Сонь, прости, пожалуйста, – забормотала несчастная жертва, – это я ему ключ дал. Я не знал, что ты тоже тут. Толик не предупредил...
– У них, оказывается, договоренность, – пояснил багровый от ярости Виталик-папа. – Устроили, понимаешь ли, из моего кабинета вип-бордель. Затейники!
Суворова улыбнулась очень нехорошей улыбкой: больной и не пьяной совсем.
– Да ладно вам, дядь Вить, бывает. У нас в стране это... как его там... равноправиё и свобода. Виталь, твой ключ – делай, что хочешь. Забыли, – и жалобно: – Я домой хочу, Паш. Отвези меня домой.
Втулу с тем же успехом могли в сугроб окунуть.
– В машину садись, – получилось неожиданно ласково. – Я сейчас, только пару слов скажу Виталикам.
Громоздкие мальчики удивительно ловко исчезли в недрах второго внедорожника. Шурик сел рядом с Соней, что ни с того ни с сего взбесило Пашу, однако он заставил себя повернуться к Виталикам. Скрестил руки на груди.
– Ну-с? Признавайтесь, кто посмел обидеть мою золотую антилопу. Рога обломаю.
И получить бы Паше за «антилопу» от дяди Вити по первое число, не вмешайся Виталик-младший. За кого он принял Втулкина – история умалчивает, но сознался:
– Да муж ее бывший в батином кабинете завалил одну те... Ой!
Подзатыльник от отца вышел смачным. Виталик заткнулся.
– А какое твое дело, Павел Андреевич?
– Как это «какое»?! А вступиться за честь прекрасной дамы?
– Я уже, – Баренцев поудобнее перехватил свою папку, – вступился. Вышвырнул гада, больше не пройдет. А вот что ты за фрукт...
– Узнавайте, – беспечно махнул рукой Паша. – Мне скрывать нечего.
Все, что нужно было узнать лично ему, он узнал, а чего не узнал, сам додумал. Крышка ларчика по имени «Соня Суворова» (какой уж тут второй уровень!) неожиданно скрипнула. Нажать посильнее – и того и гляди откроется, но сейчас Втуле было не до чужих тайн. Домой бы добраться.
По дороге домой Соня смотрела в окно. Хороший вестибулярный аппарат: Пашу в такой кондиции давно бы укачало, а эта держится. Интересно, кто у нас папа?
Втулкин от нечего делать перебирал в голове местных воротил, более-менее удачливых бизнесменов и прочих известных ему «папиков» с именем Константин. Самого известного отмел сразу, не найдя ни малейшего семейного сходства. Память на лица у Паши была так себе, но у Рязанского при любом генетическом раскладе не получилась бы такая дочь. Кто тогда? Фамилии шевелились в мозгу, как ленивые гусеницы.
– Не сворачивай, – сказал Паша водителю, – до конечной поедем.
– К Софье Константиновне, что ли? – хмыкнул тот.
– Надо же барышню до дома довести.
– Вон хлопец сидит, доведет.
– Чингачгук, что ли? – в тон водителю наморщил нос Втула. – Я ему не доверяю.
– Слышь, Шурик, не доверяют тебе...
– Да отведите меня уже кто-нибудь, – подала голос Соня. – Надоели.
Пока доехали, «барышня» пригрелась и заснула. Нести ее как самому крепкому и трезвому пришлось водителю Димону. Шурик рвался – на него цыкнули.
– Что ж ты за телохранитель такой? – рассуждал Паша, пока Димон выковыривал Соню из машины. – Даже господское тело тебе не доверили... Ый!
Втула не понял, как перед глазами оказался снег, а рука – заломленной.
– Тебя. Никто. Не спрашивал.
– Ну ты, пацан... Да больно же! – Он лягнулся вслепую. Не попал.
– Оставь Соню в покое. Она не такая, понял?
– Да понял, понял. – Паша, морщась, тер избавленное предплечье.
– Эй, хорош махаться, – просипел Димон. – Телефон ее возьмите кто-нибудь.
– А кто звонит? О, «Папа» звонит, – умилился Втула. – «Папа» – это к деньгам или битой попе. Надо ответить.
– Дай сюда!
– Не лезь, Чингачгук. Аллоу... З-здрасьте, Константин Николаевич! – На глазах у слегка прифигевших Димона и Шурика произошло превращение Паши Втулкина во вменяемого и максимально собранного индивида. – Откуда у меня этот телефон?.. Нет, не надо крайностей! Я вам сейчас все объясню...
Объяснял уже по пути к дому, попутно открывая двери и, где надо, зажимая динамик. Представиться Сониным клиентом ему сам Бог велел. Клиенто облико морале. Особо морале. И врать-то почти не пришлось!
Софья Константиновна ужинали в ресторане (в каком ресторане? Уточняю, мне не трудно), застукали бывшего мужа с нехорошей женщиной и немного расстроились. Немного расстроились – немного выпили, ну, сами понимаете. А он, Втулкин Павел Андреевич, по старой памяти и в благодарность сопровождает Софью Константиновну в родные пенаты. Да, охрана на месте, в случае чего подтвердит. Как допустили? Ну, Павел Андреевич человек нелюбопытный: что ему рассказали, то и скушал, за добавкой не пошел. Зачем ему чужие секреты? Да, сам негодует от безответственности такой. Что вы, все строго конфиденциально, Павел Андреевич еще хочет жить. Все-все откровения забудет. И просьбу нетрезвой барышни сыграть ее новоявленного жениха, чтобы аспид локти кусал (на этом месте окончательно прифигевший Димон едва не выронил свою ношу), якобы мы тут помолвку отмечаем. Какова?! Нет-нет, я ни на что не намекаю...
Задобрить он Костю не задобрил, но бдительность немного усыпил. Прощались они почти на дружественной ноте. Затем трубку попросили передать Шурику, и тот под пристальными взглядами Паши и Димона подтвердил, что так все и было. Водитель сразу просек, что до звонка Виталику лучше не доводить. Нет, достанется им по-любому (и пойди, докажи, что насильно бутылку не заберешь – не положено), но одно дело давний адекватный клиент, и совсем другое – наглый пьяный хахаль. Как будет выкручиваться Константиновна – это ее проблемы, нечего было пить.
– Ну ты и жук, Втулкин, – подвел итог Димон, пока Паша ковырял ключом в замке.
– Хочешь жить, умей вертеться, – отмахнулся тот. Зажег свет в прихожей. – Заносите... тело. Разувать будем.
Разутое тело осторожно водрузили на кровать. Соня что-то невнятно промычала.
– А теперь кыш отсюда, – в который раз за этот вечер скомандовал Втула. – У нас с барышней намечены интимные прогулки к унитазу.
– Да какие?!..
– Шевелится она, видишь? Ворочается, – устало пояснил Втула. – Значит, спать спокойным сном бревна ей не дано, скоро проснется и блевать начнет. Видел я таких: сами не доползают, помощь нужна. Захлебнется еще, а вам отвечай. Вопросы?
Попутно Втула сообразил, что на памяти Рязанского любимая дочура ни разу не упивалась, иначе добрый дядя Костя дал бы ребятам соответствующие инструкции. Шурик понял это несколько позже и скрипнул зубами.
– Вопросы будут? – повторил Втулкин. – Тогда кыш отсюда. Ты можешь, конечно, поднять бучу и рассказать папе правду, – обратился он к Шурику, – но тогда хреново будет всем. Я с Костей Рязанским шапочно знаком, но из того, что я слышал: вранья он не прощает, а ты у нас как бы под присягой соврал. Смекаешь?
– Ты, жучара, нам не угрожай, – миролюбиво сказал Димон. – Уходим уже.
– Впрочем, если вам не фиг делать, кроме как меня х*р знает в чем подозревать, можете остаться. Дама головой в биде – это ужасно романтично.
– А тебе-то какой интерес?
– А мне нужен лишний повод ее подкалывать. Вам, трезвым не-гениям, этого не понять.
Ночь действительно получилась «веселой». Вырвало Соню всего раз, и то чуть-чуть, на сухую. Глотать активированный уголь она отказалась. Ругалась невнятно. Убедившись, что угрозы для жизни нет, клиент в полудреме и устал пихаться, Паша клиента умыл, переодел и спать уложил. Нашел в шкафу давешние треники и рубашку, которые мадам нотариус успела постирать. Переоделся сам и лег рядом с Суворовой. Подумал, что после сегодняшних выкрутасов этим вещам скоро придет конец (так и представилась Соня, глотающая слезы, но упорно кромсающая шмотки ножницами). Хотя, может, оно и к лучшему.
– Дура ты, Сонька Константиновна, – сказал Паша вслух.
Фраза оказалась ключевой и разбудила вселенское зло в лице этой самой Соньки.
То ли освобожденный желудок помог, то ли родная постель и способное внимать тело рядом, но мадам понесло на откровения. Втула не перебивал. Обнимал, когда надо, подавал подушку для кусания. Снова обнимал. Она его пихала, а он ее обнимал. Романтика для мазохистов!
Из потока бессвязных дифирамбов и проклятий в адрес ненаглядного Толички выбивалась мысль, и эта мысль, казалось, мучает Соню чуть ли не сильнее, чем пресловутая измена: «Я не такая! Я всегда была хорошей! Чтобы он мной гордился! Старалась! Я не хочу быть Санькой! Я не Санька! Не Санька!»
– Да не Санька ты, не Санька, успокойся. Ты Сонька, если я ничего не путаю.
Кто эта Санька? Может, трагически погибшая старшая сестра? Или залетевшая не пойми от кого родственница, семейный позор? Шут ее знает, эту Саньку. Или это вообще он? «Санька» – имя бесполое.
– Я не такая...
– Ты ненормальная, честно тебе скажу. Эх, путана Ангелина, – Паша потрепал «не-Саньку» по макушке, – почему с тобой так сложно, а?
Завтра кому-то будет несладко. Надо еще добавить и про папу сказать, пока она воспринимает информацию. Воспринимает же?
– Слушай, давно хочу спросить, все забываю. Как твою маманю зовут?
– Настя, – уже сквозь сон пробормотала Суворова, – я дочку хотела тоже Настей назвать, но Костя сказал, что не надо.
– Правильно, путаться будут. Крикнешь: «Настя!», и обе: «Че?»
– Не крикну. Нету их, – сказала Соня и заснула уже до утра.
--------
Втула успел без особой охоты доесть яичницу, а Соня все куковала в спальне.
– На правах благотворителя могу подсказать, как поудачнее отбрехаться от папы, – громко сказал он, лишь бы не молчать. И не беспокоиться.
– Паш, прости меня, пожалуйста.
Вовремя он поставил кружку, иначе щеголял бы голым. Или в мятом смокинге. Других подходящих Втуле вещей в квартире мадам не предусматривалось. Надо срочно исправлять это досадное недоразумение.
Соня стояла в дверях, окончательно проснувшаяся и грустная. А еще румяная, аки кура гриль. Стыдно барышне.
Втула пожал плечами. Продолжайте, мол, мне нравится, как вы бредите.
– Я не должна была так себя вести. Как маленькая. Напилась зачем-то...
– Разве маленькие напиваются?
– Напиваются, – уверенно сказала она, – как раз маленькие и напиваются. Я вела себя глупо. Ужасно. Неэтично. Я была неправа, и ты этого не заслужил. Если ты сейчас уйдешь и никогда не вернешься, я пойму.
– К чему эта полубредовая высокопарщина? – поморщился Втула. – Сегодня воскресенье, куда мне идти? Или ты взялась за старое и хочешь указать мне на дверь новым, жалостливо-извращенным способом? Не прокатит.
Улыбнулась наконец-то.
– Я извиняюсь, как умею. Уж извини.
– Да я как-то и не обижался.
– Обижался, обижался. – Она села напротив него. Взяла вилку. – Выглядит здорово.
– Обычная яичница.
– У меня даже яичница подгорает. Иногда.
– Просто ты криворукая. Вот и вся любовь.
Соня хихикнула и отпила кофе. Паша Втулкин галантен только тогда, когда ему выгодно.
– Я, наверное, много тебе вчера наговорила.
– Не «наверное», а точно. – Он заметил, как она вздрогнула. – Но ничего, что могло бы покорежить мою слабую психику, я не услышал, так что расслабься. Слюнявые дифирамбы не в счет. Ты ешь, ешь, отощала, поди, на ресторанных харчах.
Соня поперхнулась. Бросила в Пашу скомканной салфеткой.
– Хватит меня смешить! Дай поесть по-человечески. И, учти, – добавила она, – я должна знать, что ты вчера наговорил папе. Желательно, дословно.
– Зачем? На будущее?
– Чтобы это будущее вообще наступило.
«Фух, – облегченно подумал Паша, – мадам Чингачгук вернулась. А это все эти «хочешь идти – иди», «я так перед тобой виновата» напрягают, если честно».
--------
Косте в то утро было не до Пашиных похождений. Отправив дочери смс-ку «Жива?» и получив ответ «Даже здорова», он положил телефон на стол и повернулся к Куму. Тот отхлебнул коньяку и зашелестел конфетной оберткой.
– Это точно?
– Точнее некуда. Копают под тебя, Константин Николаевич. Ориентировочно с декабря.
– Почему я узнаю об этом только сейчас?
– Грамотно копают. С чувством, с расстановкой. Странно, что до сих пор не раскопали... Хороший коньяк с брехливой этикеткой. Какого года?
– Угомонись. – Рязанский потянулся забрать бутылку, но раздумал. Коньяк действительно хороший. – И, как назло, еще слишком рано. Твоими молитвами.
– Такие хвосты подчищают сразу, Костя, – покачал плешивой головой Иван Тимофеевич Кумовьев, похожий на ученую крысу. – Мне ли тебя учить?
– Вот и не учи.
Пока Костя думал, Кум глушил коньяк. Правильно, у кого-то сегодня выходной.
– Время нужно, полгода хотя бы. Лучше год. Сам знаешь, как сейчас обстоят дела.
– Я могу гарантировать тебе месяц. Или, на крайний случай, можем переиграть... – Он выразительно провел пальцем по горлу. – Хоть сейчас. Один звонок.
– Дурью не майся, и так все ни к черту.
– Что, Софья загуляла? А я предупреждал.
– Твоя беда в том, Кум, что ты слишком часто и не по делу меня предупреждаешь. Водится за тобой грешок не в свои дела лезть.
– Зато у меня есть глаза, уши, чуток мозгов, – Кумовьев постучал себя по лбу согнутым пальцем,– и двойная порция наглости. И, что немаловажно, я умею всем этим пользоваться. До сих пор ты не жаловался, а как нашлись желающие подсидеть – сразу в позу. Больше меня о тебе все равно никто не знает. Я в этих мутных водах как рыба в воде. Смирись.
– Тебе самому не противно? – с любопытством спросил Костя. – Я ведь зеленый свет не включал. Ни тогда, ни сейчас.
– Но и не останавливал. Ты наблюдал. Ждал, чем кончится дело. Оно до сих пор тебя гложет, по ночам спать не дает.
– Нет.
– Себе-то хоть не ври. – Кум залпом допил коньяк и теперь покачивал за горлышко пустую бутылку. – Никак успокоиться не можешь, вот и затеял эту чехарду. Вроде всех, кого надо было закопать, закопал. С остальными поиграл чутка, придушил и выпустил. Чего тебе еще надо?

 Глава 17. За двумя зайцами

Операция прошла успешно. Как выразился хирург – лысоватый, с чуть подергивающимся правым веком немец по фамилии Дорнер, – достойна занесения в учебники.
«Да хоть в большую немецкую энциклопедию! – хотелось крикнуть Олегу. – Только не сглазь и долечи, как положено». И хотя в последнем сомневаться не приходилось, мандраж после операции не только не прекратился – усилился.
Мать не выпускала из рук платок: выплакивала напряжение минувших суток, но было заметно, что она уже взяла курс на светлое будущее. Раз все прошло успешно, значит, все будет хорошо, беспокоиться не о чем. Мама тепло улыбалась персоналу, поклялась испечь герру Дорнеру свой фирменный шоколадный кекс и даже ухитрилась, не зная немецкого, познакомиться и подружиться с престарелой фрау Хартманн, сестру которой готовили к той же операции, что и Владимира Алексеевича.
А Олег бродил как неприкаянный по территории прилизанного больничного парка, смотрел то в белесое небо над Мюнхеном, то на сверхсовременное здание кардиологического центра и пытался чувствовать хоть что-то. Радость. Надежду. Голод, на худой конец. Что-то помимо страха неопределенности.
Их шестой день в Мюнхене. Ежедневные паломничества в центр из маленькой гостиницы за пару кварталов отсюда. Здесь – чистота, уверенность и покой. Никакой суеты и пустых разговоров. Лекарствами совсем не пахнет. Всё на своих местах.
Отец давно пришел в себя, периодически просыпается, позволяет вытрясти из себя все необходимые анализы, терпит процедуры и снова засыпает. Восстанавливает силы. Мать от него не отходит, даже когда он спит. Им не мешают – в пределах разумного. Старшая фрау Хартманн молча и беззлобно завидует, ведь в отличие от нее у них уже все стабильно.
А Олега едва хватает на «Привет, пап! Как себя чувствуешь?». У него аллергия на белое и стерильное. Он вздрагивает при виде капельниц. Он знает, что ни хрена у них не стабильно. Что в ночь после операции была остановка сердца. Пока откачивали Дубровина-старшего, измученная Татьяна Петровна спала на плече сына, а тот боялся лишний раз шевельнуться и разбудить ее. Оставалось только ждать. И надеяться...
– Тебе не надоело мерзнуть? Сегодня холодно.
Белокурая Берта, симпатичная племянница фрау Хартманн, протянула ему бумажный стаканчик с крышкой. Даже кофе из автоматов тут похож на кофе, а не на крашеную воду с ароматизатором.
– Спасибо.
– Как ты можешь ходить в одном свитере? – удивилась Берта.
Не объяснять же ей, что минус пять градусов по Цельсию не приговор. Олег и при минус десяти частенько оставлял пальто в машине. Типичный же мюнхенский январь держал планку около нуля.
Берта полезла в карман за перчатками.
– Ну и холодина! – Она обняла себя за плечи, страдальчески поморщилась. Стрельнула глазами: Дубровин пил кофе и на Бертину пантомиму не реагировал. – Интересно, сколько сейчас в вашей России?
– Россия большая. Везде по-разному.
Берта ждала продолжения – не дождалась.
– Не хочешь говорить о погоде? Хорошо, давай поговорим о чем-нибудь другом.
– Например?
Разговаривать не хотелось. Тем более с человеком, который чуть ли не облизывается, глядя на тебя, с момента вашего знакомства. Олегу стало совсем тоскливо.
– Кино, музыка, личная жизнь. – Она поправила шапку с помпоном, как бы невзначай откинула назад светлый локон. – Не удивляйся: я ужасно бестактная, к тому же сейчас мне скучно. У тебя есть девушка?
– Есть.
– Она русская? – не унималась Берта.
– Российская.
– А в чем разница?
– Слушай, Берта, давай я лучше за курткой схожу. И полезней, и...
Воистину благословенны те, кто придумал мобильную связь! Пускай и звонит человек, которого Дубровин обязан благодарить по гроб жизни, вот только как – непонятно.
Сухое приветствие и сразу к делу:
– Как Володя? Не собирается на историческую родину?
– Врачи говорят, нужно понаблюдать. Они там... – Олег кашлянул и заставил себя продолжить, – новые лекарства собираются прописывать.
– Дурью не майся. Раз прописывают, значит, надо, – отрезал Рязанский. – И начни уже есть по три раза в день. Много ты всё равно не сэкономишь, а до язвы, уж поверь мне, лучше не доводить.
– Проживание в прайс не входит.
– Кто тебе сказал такую глупость? – Олег ясно представил, как за тысячи километров отсюда ухмыляется Рязанский. – И проживание, и культурная программа – всё включено, не стесняйся. Мюнхен – прекрасный город, тут есть на что посмотреть... Что, даже знаменитого баварского пива не попробуешь? Скучный ты, Олег Владимирович, совсем как твой папаша в уже не молодые годы.
Дубровин ждал, пока у одного из них кончатся деньги на счету и связь оборвется, но она не обрывалась. Костю, судя по всему, мало беспокоила стоимость междугородних и международных. Удивляло и то, что Рязанский так запросто болтает с ним на отвлеченные темы. Не тот человек.
Олег на всякий случай подобрался.
– А у тебя, я слышу, хорошее настроение.
– Неплохое, – миролюбиво сказал Костя. – А вот ты, милый друг, зря пузыришься. Расслабься, постарайся отдохнуть. Фрицы сделают всё, чтобы поставить Володю на ноги, без твоей помощи. От голож*пой беготни по морозу никому легче не станет.
Берта, ни слова не знавшая по-русски, с интересом следила за сменой выражений лица Олега. А тот еще и оглядываться начал.
– Уже доложили? Или это я такой предсказуемый?
Ему не ответили. Только кто-то вроде Рязанского мог позволить себе роскошь молчать в трубку, звоня из России в Мюнхен.
– Насчет культурного отдыха с пивом не передумаешь?
– Не передумаю.
– Тогда сегодня вечером у тебя самолет. Прямого рейса нет, пересядешь в Москве. Жду у себя завтра, к восьми тридцати утра. Форма одежды приличная: никаких джинсов – костюм, галстук. Задача ясна?
– Так точно, мой фюрер! – сказал Дубровин по-немецки. – Разрешите выполнять?
И так немаленькие глаза Берты стали еще больше.
– Деталей я не понял, – фыркнул Костя, отсмеявшись, – но общий смысл уловил. Смотри, не опоздай. И надень уже куртку, не искушай фройляйн.
--------
Дав «отбой» Олегу, Рязанский сменил сим-карту и набрал Татьяне.
Все эти шпионские игры с одноразовыми «симками» давно должны были уйти в прошлое. Полная легальность подразумевала хотя бы относительную честность, не вмешайся в дело пресловутый жареный петух. Не зря он терпеть не может курятину!
У Тани установка: всегда брать трубку. Кто бы, когда бы и с какого номера ни позвонил. Поэтому не прошло и двух гудков, как Рязанский услышал ее мягкое «Да?».
– Это я. Слушай внимательно и не перебивай.
Она дослушала. Выдохнула. К чести Татьяны Петровны Дубровиной, обошлось без глупых вопросов и истерики. Усталая констатация факта:
– Я не смогу так убедительно сыграть, выдам себя чем-нибудь. Не поверят.
– А ты постарайся, чтобы поверили. Мы оба в курсе, как ты умеешь притворяться. Вспомни молодость и сделай так, как тебе сказали.
Пожалуй, лучшее качество для женщины – знать, когда оскорбиться можно, а когда стоит молча проглотить оскорбление вместе с гордостью и улыбнуться. Гордость как валюта: всегда идет рука об руку с инфляцией. Татьяна убедилась в этом на собственном горьком опыте.
– Головой отвечаешь, Костя. Сделаю всё, что в моих силах.
--------
К удивлению Олега, и в Шереметьево, и в родном аэропорту его встречали неприметные ребята. Домой сопроводили со всеми почестями, «обрадовав» вестью, что завтра к восьми его будет ждать машина. Напомнили о «приличной» форме одежды. Намекнули, что о приезде пока лучше не распространяться. Дружески посоветовали не ссать и растворились в ночи. Добрые, мать их, феи.
Олег первым делом проигнорировал добрый совет, сходил в душ и налил себе водки. После самолета его штормило, да и подумать нужно. Прийти в себя, подготовиться морально. Телевизор включить, чтобы хоть чем-то заполнить гнетущую тишину. Растянуться на родном, кое-где уже продавленном диване и... понять, что твое движение под откос только ускорилось.
Мыслей, зачем он вдруг понадобился Рязанскому, не было никаких. Особой радости из-за возвращения домой – тоже. Эмоциональная дыра просто сменила дислокацию.
Трудно жить одному, и бормотание телевизора не спасает. Олегу нужен был рядом кто-то живой и теплый. Одиночество – еще недавно, в силу характера и темперамента, вполне естественное для него состояние, – ощущалось почти болезненно. Идея завести кота или другую какую животину внезапно перестала казаться бредовой.
Бутылка обеднела еще на пятьдесят грамм, зато в желудке погорячело, и новомодная люстра, купленная Лаурой (как давно это было), засветила теплее и мягче.
– Хорош ныть, Дубровин, – сказал Олег вслух. – Делом займись.
Проверил, в каком состоянии парадный костюм. Погладил рубашку, почистил туфли. От нечего делать пропылесосил в гостиной. Навернул еще две по пятьдесят, прежде чем завалиться обратно на диван и уснуть без снов.
О Динке он в ту ночь так и не вспомнил.
--------
А Динка мучилась. Переживала свою первую в жизни влюбленность, не имея возможности ни увидеть, ни услышать, ни прикоснуться. Ходила на работу, возвращалась домой, проглатывала что-то под неумолимым взглядом бабушки и шла к себе. Брала Симочку, прятала нос в плюше и вместе с игрушкой садилась к батарее. И так каждый вечер. Никто не слышал, как Динка плачет: слезинки появлялись и тут же исчезали в Симочкиной макушке.
– Баб Надь, она уже неделю не читает... Брысь! – Ляна сняла с колен беспокойного Марсика, который имел дурную привычку взбираться прямо по штанине.
– А с чего ей читать? – вздыхала Надин, помешивая дырявой ложкой постный суп. Всплывающие куски моркови она безжалостно топила: на днях у Кудряшовых пришла в негодность тёрка, а с нарезкой овощей у Надин всегда были напряженные отношения. – В ее книжках все поголовно счастливы, даже те, кого отравили спустя полкниги.
– Чего это?
– Того, что они были вместе! А Динка одна. Она тут, а этот окаянный – там, в своей Германии. О нашей дуре и не вспоминает, иначе позвонил бы давно.
– Дорого, баб Надь. Заграница все-таки.
– Ага, с двух словечек он прям обеднеет! – Бабушка в порыве праведного гнева едва не смахнула кастрюлю с плиты. – Или черкнул хотя бы эту... как ее там, прости Господи... эсемэську. Мол, жив-здоров, тчк. Ваш Василий.
– Так он писал, – вступилась за Олега Ляна. Схватила беспокойного Марсика за шкирман и посадила на старый, конвульсивно трясущийся холодильник. Всё, на какое-то время враг обезврежен. – Как приземлился, так и написал.
– И что написал?
– Так и написал: «Приземлились, всё нормально, буду числа такого-то». О Динке ни слова. Меня это тоже бесит, – призналась Ляна, – но что мы можем сделать? Слетать, узнать? Я ему названивать не буду; когда вернется, тогда и поговорим. Не права разве?
– Да правильно всё, правильно, – поджала губы Надин. – Только нельзя им сейчас расставаться, вот так, с концами! Динка априори всего его через себя перенесла и приняла. Любого: хромого, косого, больного! Он ей теперь, если хочешь знать, фактически муж!
– Ну на... фиг. – Ляна даже рот открыла. Хотела сесть вслепую и едва не грохнулась с табуретки. – С-с какой это радости?! К-когда успели?..
– Да не в буквальном смысле, – отмахнулась бабушка. – Вспомни, сколько раз ты пыталась объяснить ей, что любовь только в книжках одна и на всю жизнь. Динара свято верит: раз встретились, значит, судьба.
На осознание масштаба трагедии ушло примерно полминуты. Всё это время Надин старательно топила морковь и плевалась. К счастью, мимо кастрюли.
– Я его убью, – просипела Ляна.
– За что? За то, что он есть? Нельзя его к Динке насильно прилеплять – на дыбы встанет, мол, за него всё решили, басурмане. Своим умом должен дойти. И дойдет, – с нажимом сказала бабушка, – если думать будет, прежде чем делать.
– А если не будет?
– Тогда несудьба. Что сидишь? Насыпь соли в солонку. И сними уже этого придурка с холодильника! Совсем обдолбался.
Пьяный, но довольный Марсик на разъезжающихся лапах поковылял в прихожую.
--------
Помещение, куда привели Олега, ничем не напоминало кабинет солидного и успешного человека. Скорее, предбанник, где днюет и ночует в ожидании кары начальственной маленький офисный клерк. Никакого дерева, никакой кожи, никаких картин и статуэток, зато повсюду – завалы безликих документов, нераспечатанные упаковки бумаги для принтера и желтый пластмассовый чайник с кособокой крышкой. Когда такие чайники кипят, крышка подпрыгивает и хлопает. На столе – фотография в рамке, но стоит подставкой к Олегу. Кто изображен на фотографии, Дубровин не видел.
– Мой кабинет прослушивается, – пояснил Рязанский. – Вчера нашли еще один «жучок». Два за неделю – это куда ни шло, но четыре – уже наглость, как считаешь?
– Мне не с чем сравнивать, – осторожно ответил Дубровин.
– Молись, чтобы так оно и было. – Костя, не церемонясь, сгреб все бумажки со стола в общую стопку, а саму стопку засунул в пустой ящик. – Чай? Кофе? Или для храбрости?
– Объясни, зачем я здесь. К чему вся эта криминальная параша с пересадками? Зачем?..
– Олег Владимирович, давай сразу проясним. – Рязанский придвинул ногой стул, сел за опустевший стол и сцепил пальцы в «замок». – Раз ты здесь, значит, так нужно.
– Мне или тебе?
– Глупый вопрос. Всем. Так что будь добр, молчи и улыбайся. Махать не обязательно, но если очень захочется, то можно. Народ оценит. Тут обитают в основном милые, душевные люди, не чуждые здоровой непосредственности.
– Кос, – тихо, даже с намеком на вежливость, – если я тебе должен, это не значит, я буду кланяться по первому твоему хотению. Объяснить по-человечески можешь?
Костя кивнул. Он был спокоен и расслаблен.
– Сегодня праздник у девчат. Стая собирается в актовом зале и обсуждает текущие промахи Акелы. До сегодняшнего дня всё было чисто символически, но теперь большинство уверены, и не без оснований, что Акела уже не тот, что пора давать дорогу молодым, и ажиотаж стоит... мягко говоря, зверский. Поэтому не знаю насчет танцев, но делить апельсин нам сегодня точно придется. Демократия, будь она неладна!
– Неужели Акела все-таки промахнулся?
– Акела в кои-то веки позволил сесть себе на хвост...
– И стая решила, что промах – это вопрос времени, – закончил Олег. – Суровая стая.
– Беда в том, что волков в ней осталось от силы душ пять. Остальные то ли шакалы, то ли бандерлоги в волчьих шкурах. Мутировали неудачно, – пояснил Костя, – даже обидно за популяцию.
– Шутник ты, Акела. Я-то тут причем?
– Напомни-ка мне, с кого всё начиналось? Кто основал это безобразие? – Рязанский взял с подставки чайник, налил воды из крана ютившейся в углу ржавой раковины и щелкнул кнопкой. – Ты как хочешь, а я кишки погрею.
– Основатель этого, как ты выразился, безобразия – мой дед, Алексей Кириллович Дубровин («Можно было и без официоза», – пробормотал Костя). Продолжил отец, потом пришел ты. Спасибо тебе большое! Но вопрос, уж прости за эгоизм, стоит ребром: я тут каким боком? Фирма давно твоя со всеми потрохами.
– Мне нужен отвлекающий маневр. Можешь считать это жестом отчаяния и не искать логики: она или глубже, или ее вообще нет. От тебя требуется просто сидеть рядом и улыбаться. Зубы вроде целые, проблем возникнуть не должно.
Олег с трудом подавил нервный смешок.
– Это ты-то в отчаянии?
– Представь себе, ужасно не хочется делиться. Твоя рожа заставит всех еще раз подумать: а стоит ли овчинка выделки? Внимание переключится на тебя, меня на время оставят в покое. Когда это время кончится, всё будет по-старому. Я сумею сделать так, чтобы ваше семейство ни в чем не нуждалось где-нибудь... где бы ты хотел жить?
Олег не поверил своим ушам. Он, конечно, догадывался, что человек, сломавший отцу жизнь, не может быть пушистым зайчиком. Сам папа тоже далеко не ангел и розами не торговал, но это «предложение» – чистой воды подстава! Его бросают на растерзание толпе волков-мутантов, предварительно связав по рукам и ногам.
– Я не буду этого делать. – Собственный голос прозвучал хрипло и неожиданно жалко.
– А еще говорят, что горькая правда лучше, – посетовал Рязанский. – Выбора у нас с тобой нет, дружок. Думаешь, я хочу этого? Не хочу. Ты ненадежен, тебя можно переманить. Но мне нужно это треклятое время, а тебе нужен живой и здоровый папа.
Чайник закипел. Крышка запрыгала, приглашая кипяток выбраться наружу.
– До чего ты докатился? – почти выплюнул Олег. Пришлось отойти в сторону, чтобы не поддаться искушению и не наделать глупостей. Прибегнуть к помощи чайника, например.
– Самому противно. Обещаю, потом ты сможешь дать мне в морду.
– Много чести.
«Молодец, мальчик, – с горьким удовлетворением подумал Рязанский. – В твоем возрасте и на твоем месте я бы орал благим матом, топал ногами и сверкал глазами куда более грозно. И ведь, правда, не хочется тебя впутывать! Но выбора действительно нет. Еще позавчера ночью был, а теперь нет. Верил бы в судьбу – обозвал бы ее проституткой».
Ему уже успели позвонить из Мюнхена. Информаторы не соврали: всё точно по сценарию, совпало даже время. Полчаса не в счет. Плюс-минус. Обычный огрех.
Он должен выяснить, кто за всем этим стоит. У кого настолько снесло крышу?
Были подозрения у кого именно, но подозрения смутные, из области фантастики. Он дважды все проверил, прежде чем их отмести, пускай и смотрели на него, как на сумасшедшего...
Костя вздрогнул от стука. До «танцев» еще сорок минут, он просил не беспокоить. То, что они с Олегом здесь, знают четверо, исключая охрану.
– От двери отойди, – Олегу. На всякий случай. Охрана охраной, но его так уже подлавливали. Старый добрый «Макаров» удобно лег в ладонь.
Дубровин на негнущихся ногах отступил к раковине. Латиноамериканские страсти всё больше обрастали подробностями криминального фастфуда, что так любят показывать по телеканалу НТВ.
– Войдите.
На пороге – Артем Гореславец, хороший человек с несчастливой фамилией. Один из четырех. Как любого по-настоящему хорошего человека, его много. Понятливо кивает, глядя на черное дуло «Макарова». Костя чуть опускает пистолет.
– Николаич, пошептаться надо. Здрасьте, – тянет губы в улыбке Артем. В глазах паника, а голос споко-о-ойный. Среди своих Гореславца ласково кличут Бегемотиком.
– Ну, давай, шепчи. – В глазах Кости вопрос «Что там у вас опять?»
– Я лучше напишу. – Артем косится на Олега.
Костя всё понимает правильно и достает из ящика первый попавшийся документ. Бегемотик криво пишет на пустом месте два слова.
И руки Рязанского опускаются сами собой.
Он засовывает пистолет во внутренний карман пиджака. Ему нужны эти несколько секунд, чтобы снова начать думать.
Все-таки чуйка приходит после пятидесяти, и даже самые фантастические подозрения бывают заведомо реальными.
А танцы сегодня будут. Однозначно.
– Наружных ко мне. Караул сменить. Телефон.
Олег не видит, как нездоровая бледность Рязанского превращается в еще более нездоровый румянец. Кос звонит кому-то с телефона писаря. Два «Мерина» и «Крузак» – во второй паркинг. Вчера надо! Да не его дело как. Тем самым местом кверху!
Наружные – это Игорь и незнакомый плечистый парень. Костя, не прекращая говорить, кивает Игорю, и тот зовет по крошечной рации какого-то Руднева. Руднев клянется быть.
А дальше – полная неразбериха. Вроде бы невозмутимые люди смотрят друг на друга так, будто забыли подготовиться к Армагеддону, а тот (сюрприз!) взял и наступил.
Спокоен только Кос. Полностью, глазами в том числе. Более того, Рязанский улыбается. Сует Олегу связку ключей. Хлопает по плечу.
– Хозяйка квартиры в курсе. Сидишь там, пока не позвоню. Потом едешь домой. Забываешь всё, что я говорил. Эта криминальная параша уж точно не для тебя.
--------
Всё было продумано. До мелочей или нет, но серая «Мазда» села на хвост свирепому бронированному «Крузеру». За вторым «Мерином» прицепилась «Ауди». «Мерседес» с Олегом внутри, выждав, сколько требуется, поехал совсем в другую сторону. Дубровину было уже все равно, куда везут: он не контролировал ситуацию. Лишь бы живым оставили и дали возможность позвонить матери.
Привезли. Новый девятиэтажный дом пучится сплит-системами. Мамаши толкают похожие на танки коляски или держат за ручки маленьких принцев и принцесс. Впрочем, вряд ли это мамаши – няни, скорее всего. Собаки – только породистые и только в ошейниках – выгуливают цивилизованных с виду хозяев. Из тех машин, что брошены во дворе, ни одного «Жигуля» и «эконома» – сплошь иномарные иномарки. Детская площадка по последнему слову техники. Недоступный простому смертному рай.
Если бы Олега сопровождал Паша Втула, он бы приметил в этом райском уголке много знакомого и интересного и был бы приятно (или неприятно) удивлен.
--------
Дожидаясь сигнала, Олег читал первую попавшуюся книгу. Ни названия, ни сути он бы потом не вспомнил под страхом смерти. То и дело откладывал книгу и брал в руки телефон. Перевалило за полдень, давно стемнело, а ему всё не звонили и не писали.
Шторы они на всякий пожарный сразу задернули. Прежде чем уйти, Игорь с выражением вселенской грусти продемонстрировал Дубровину пустой холодильник (то, что там лежало, в пищу не годилось в принципе) и сказал: «Мужайся». Слово «мужайся» никак с Игорем не вязалось, и Олег решил, что это пароль. Или разновидность стёба над хозяйкой.
Бродить по чужой квартире и трогать всё подряд было неэтично. Дубровин потрогал только фотографию на кофейном столике: еще не такой худой, как сейчас, и чуть более темноволосый Рязанский в пальто «привет, нулевые» и светленькая девочка лет тринадцати обнимают лохматого слюнявого сенбернара. И – удивительно! – Кос улыбается нормальной человеческой улыбкой, а девчонка серьезная, как на приеме у президента. И взгляд... настороженный. Недоверчивый. Недетский совсем.
Хотя чему он удивляется? С волками жить...
В половину восьмого в коридоре что-то грохнулось, и женский голос громко высказал седому мирозданию и собственной криворукости свое «фи». Олег, успевший задремать, вскочил на ноги, случайно задев ту самую фотографию на столике. Грохота в квартире стало немного больше.
– Привет! – В дверь просунулась светловолосая голова. – Это что за вандализм?
– Прости, случайно вышло. – Олег поднял рамку с фотографией и поставил на место.
– Бывает. Что стоим? Иди, руки мой, чайник ставь. Ужинать будем. Или ты не голодный?
Олег сглотнул. Садистские наклонности по наследству передаются. Факт.
– Меня, кстати, Соня зовут. – Блондинка вновь нарисовалсь в комнате. В руках она держала три коробки пиццы, сложенные стопочкой. Пока Дубровин разглядывал коробки, Соня разглядывала Дубровина. – Ты ведь Олег?
– Олег. А ты?.. – Он оглянулся на фотографию.
– Ага. Софья Константинова Суворова, в девичестве Рязанская. Руки, если ты не против, на кухне пожмем. Ж... есть хочу, не могу.
Ела Софья Константиновна много и аппетитом, не смущаясь никого и ничего.
– Был трудный день, – пояснила она, прожевав. Вытерла оставшийся на носу кетчуп. – И завтра по плану фитнес, а так после шести я не ем. Только когда повод есть.
Олег пожал плечами. Упрекал он ее, что ли?
– Тебе чай или кофе?
– А для храбрости? – вырвалось у Дубровина.
Соня все правильно поняла. Хихикнула.
– Без вопросов. Коньяк, шампанское, сурёвый рюсский водка?
– Чаю хватит.
– Зеленый, черный, каркаде?
– Человеческий можно?
– Значит, черный. Айн момент!
Соня пила зеленый. Морщилась, куксилась, но пила.
– Самое вкусное в зеленом чае без сахара – чувство собственного превосходства.
Дубровин уткнулся в свою чашку.
– Что, достал тебя Костя? Он это умеет. – Суворова смотрела на него в упор взглядом профессионального энтомолога. – Видок у тебя, мягко говоря, прифигевший.
– Чего ты так смотришь?
– Как «так»?
– Как пионер на картинку «найди десять отличий». Дедуктивно.
– Жалко тебя потому что, – посерьезнела Соня. – Ночуешь сегодня у меня, на кровать, сам понимаешь, не пущу, а на диване спать невозможно. Втулкин протестировал.
Оказывается, он еще способен удивляться.
– Ты знаешь Втулкина?!
– Скорее, это Паша знает меня. Застукает нас с тобой на одной кровати – задушит из ревности, а потом разбираться будет, почему не зарубил... Чего ты так смотришь?
Дубровин поблагодарил за пиццу и ушел на диван. На вопрос «Можно позвонить?» Софья отрицательно покачала головой, принесла полотенце и чистое постельное белье. Сама при этом набрала кому-то и молча слушала собеседника, изредка вставляя напряженное «Хорошо, я поняла».

 Глава 18. Жена декабриста

Соня растолкала Олега ни свет ни заря. Пока тот продирал глаза и соображал, на каком он свете, ему под нос сунули исписанный листок бумаги и плотный квадратный конверт, в каких обычно продают сим-карты.
– Не знаю, во что ты вляпался. – Полностью одетая, причесанная и даже накрашенная Суворова села рядом с Олегом, крутя на пальце обручальное кольцо. Вид у нее был мрачный. – Не знаю и знать не хочу, но домой тебе нельзя. Есть, где пересидеть пару дней? Желательно подальше от места постоянной прописки.
– Есть. – Дубровин отложил в сторону сим-карту и взял листок. Превращение легкомысленной блондинки в максимально собранную посредницу не прошло незамеченным. – А, Д... Что за адреса?
– Автосервис. Послезавтра отгонишь машину, перебьют номера. Здесь, – она подчеркнула аккуратным розовым ногтем вторую строчку, – передадут документы на твою персону. Везде даты стоят, видишь? Через неделю, как получишь бумажки, подъедешь ко мне, будем переоформлять квартиру на нового тебя. Потом...
– Соня, – встревоженно перебил Олег, – ты сейчас о чем? Какая квартира?
Софья нервно выдохнула через нос.
– Я знаю не больше твоего, но думаю, что отец заметает следы. Хочет, чтобы ты исчез как физическое лицо, оставшись при этом в живых. Очень благородно с его стороны.
Дубровин положил список адресов на кофейный столик. Медленно и с опаской, словно безобидный листок в любой момент мог на него наброситься и укусить.
– И надолго это?
– Ты такой наивный! – поразилась Соня. – Если «исчезнуть» для тебя – это бухнуть тридцать первого и проснуться тринадцатого, тогда да, оглянуться не успеешь.
Олег запустил пальцы в волосы. Он лихорадочно пытался понять. Переварить. На худой конец, просто взять и проснуться. Он же ничего не сделал! Какие, к чертям собачьим, документы?! Или, пока он спал, на него успели что-то повесить?
Десятки вопросов. Сотни.
– А мои родители? С ними что будет?
– Олег, я, правда, не знаю. Мне сказали передать – я передаю. – Она снова взяла в руки злополучный листок. – Твои родители в порядке, с тобой свяжутся. Вот номера, мой и два Костиных. Не переписывай, так запомни. Звонить только по крайней нужде. Телефон новый возьмешь, я из старого батарею вытащила. Чем проще, тем лучше...
--------
Олег ехал в переполненном трамвае. На поворотах трамвай пошатывало, и Олег цеплялся за поручень. Когда к нему подплыла необъятная кондукторша, похожая на Фрекен Бок в оранжевом жилете, долго искал по карманам какую-нибудь мелочь. По утрам в трамваях не бывает сдачи с тысячи. Даже с пятисот не дают, а мельче у него нет.
...Я тебе денег сняла на первое время. Закончатся – смс-ку напишешь, сколько надо. Через Пашу передам...
Дубровин вышел на незнакомой остановке, перебежал дорогу на зеленый мигающий. Покрутил головой в поисках ориентира – рекламного щита с призывом купить макароны.
Капюшон куртки с чужого плеча то и дело «съезжал», приходилось поправлять его, а заодно и севшую от стирок лыжную шапку, которая сбивалась вместе с капюшоном. Из своего на Олеге остались только трусы, а спортивные штаны, рубашка, толстовка и всё, что нашлось в Сонином шкафу, когда-то верой и правдой служили господину Рязанскому. Бомжевать так с музыкой. Тем более что всё оказалось по размеру, кроме кроссовок. Собственный мятый костюм лежал в перекинутой через плечо спортивной сумке.
...Постригись покороче. Сфотографируйся. Восемь фоток занесешь по этому адресу...
Парикмахерскую он нашел сразу, хотя дворы путались, а навигатор из Сони получился так себе. Уходил уже другим человеком: худосочная девица с накладными когтями, не долго думая, обкорнала его почти под «ноль». А рожа и впрямь уголовная. Зря не верил.
Кроссовки натерли-таки ноги, и, выходя из фотоателье, Олег заметно прихрамывал. Зато теперь у него есть мелкие деньги, можно купить дешевых сигарет, затянуться прямо на остановке, пнуть урну, и образ гопоты из нашего района станет полным.
С какой радости он бегает по городу, выполняя лишенные, на первый взгляд, всякой логики указания? С такой, что, прежде чем выдать Олегу казенную шапочку, Соня включила нетбук и, сменив в браузере страну, открыла Новости.
– Меня просили показать тебе это.
«Стрельба в Мюнхенском центре кардиологии: есть жертвы».
Ни имен, ни фамилий, только сам факт: стрельба и жертвы.
– Понял что-нибудь? – Скромные познания Суворовой в немецком языке ограничивались уже почти интернациональным «хендехохом» и обязательным «шпрехензидойчем».
Дубровин не ответил: он смотрел на дату и время.
Позавчера. Спустя полтора часа после его вылета из Мюнхена.
Рязанский всё знал.
--------
Олег в кровь стер пятки, пока добрался до дома, где жили Кудряшовы. Ему больше некуда податься, только к Паше, но... Соня открытым текстом попросила этого не делать.
«Так вот кого окучивал Втула», – безразлично подумал Дубровин. Проигнорировать просьбу после всего, что Софья для него сделала, было бы нечестно, да и небезопасно.
Судя по обрывкам фраз, косым взглядам, раздраженным выдохам, телефону, который не выпускали из рук, вляпался не один Олег. Проблемами разжился и Кос, и проблемами такими, что впервые подключил к спасению утопающих Соню. Или не впервые? Фактов слишком мало, и все разрозненные. Для стройной или хотя бы правдоподобной версии – слишком жидко. Остается ждать звонка.
Услышав в трубке (десять лет жизни потерял, пока вставил новую симку в новый же телефон) усталое «алло» матери, Олег долго сидел на остановке, глядя в одну точку, а когда его наконец окликнули, встал и побрел куда глаза глядят.
Он заставил себя дважды обойти дом, выглядывая подозрительные машины и враждебно настроенные личности. Шпиён, блин. Этот, как его... Свой среди чужих, чужой среди своих. Кроссовки были в хлам, к тому же утром неожиданно потеплело, и снег прикрыл лужи в самых непредсказуемых местах. Пару-тройку таких луж Дубровин «поймал», зачерпнув воды и насквозь промочив ноги. А к вечеру снова похолодало...
У Кудряшовых его никто не ждал. Звонок не работал, пришлось стучать. Не открывали. Правильно, десять вечера – свои в это время дома сидят, телевизор смотрят. Только чужие шастают... Олег застучал громче.
– Динка, посмотри, кому там неймется! – раздался из глубины квартиры, как из прошлой жизни, голос Надин. – В «глазок» посмотри! Только не открывай.
Он услышал ее шаги, дверь-то тонкая. А на площадке лампочка не горит, темень сплошная. Кого она может увидеть?
– Дин, это я, Олег. Открой, пожалуйста.
Олег? Но Олег же в Германии, вернется только послезавтра...
– Дина, Дин, это, правда, я. – У него голос садился, в голове шумело. – Не бойся.
Она поверила. Кинулась открывать, но, не рассчитав, провернула замок.
– Динка, кто там? – крикнула Надин. Зашаркали тапки.
– Олег... Я сейчас!
Динка дергала замок одной рукой, а внутри все дрожало от счастья. Олег вернулся! Ее Олег вернулся. К ней.
– Да отойди ты, бестолочь! – Бабушка взяла дело в свои руки, и дверь поддалась.
Дубровин ввалился в квартиру. Посмотрел на бабушку и внучку блестящими глазами, кивнул обеим сразу и, стиснув зубы, принялся стаскивать кроссовки.
– Ба-атюшки святы, что с тобой?! – Надин одним взглядом окинула всё: и чужую одежду, и стрижку, и босяцкую сумку, красное лицо и лихорадочный блеск в глазах.
– Олег, – робко позвала Динка.
Она не замечала деталей, только человека в целом. Родного человека, которого ждала очень долго. Представляла, как он ее обнимет... А Олег распутывал шнурки. Он не рад ее видеть?
– Ты кого-то убил? – Надин попятилась, схватила стоявшую у обувной полки клюку.
– Я никого не... – Он содрал с ноги кроссовок. Поморщился. Носок, еще с утра бывший светлым, перешел на темную мокрую сторону. На пятке красовалось небольшое темно-бордовое пятно, а сама ступня заметно отекла. – Я не делал ничего. Послушайте...
– Динара, отойди! – Палка уперлась Олегу в грудь. – В глаза мне смотри, уголовник! Зачем явился? Нас хочешь за собой потянуть?! Не буду я тебя укрывать! Проваливай!
– Бабушка! Что ты такое говоришь?
Пришедшая в себя Динка вклинилась между Надин и Олегом, неловко оттолкнула клюку. Она не на шутку испугалась, что у нее отнимут Дубровина, и закрывала его своим телом. Будь у «убийцы» под рукой нож, тот давно бы торчал в узкой Динкиной спине.
– Не прогоняй его! Если прогонишь, я с ним пойду!
Клюка опустилась, как совсем недавно пистолет. Динка нашла здоровой рукой холодную кисть Олега, пожала пальцы, как бы говоря: я с тобой. Не бойся.
– Что ж ты делаешь, дура? – горестно охнула Надин. Развернулась и ушла на кухню.
Динка потянула Олега в комнату.
– Пойдем, пойдем скорее...
– Дин, послушай. – Он чуть придержал ее ладонь. – Спасибо тебе большое, но я должен поговорить с твоей бабушкой. Она права, не надо было приходить, просто некуда...
Олег оглушительно чихнул. Его начинало «ломать», голова сосредоточенно куда-то ехала.
– Простыл? – Надин, как почуявшая дичь охотничья собака, выглянула из кухни.
– Не... а-апч! А-апч!
Ему потрогали лоб, заставили высунуть язык. Больно щелкнули по лбу.
– Руки помой – и в комнату, – хмуро велела бабушка. – Деньги есть?
– Есть. – Он полез в карманы, достал все деньги, что были с собой. – Забирайте.
– Шутник. – Надин взяла две тысячи, остальное вернула. Сняла с вешалки облезлую лисью шубу. – Динара, чайник поставь, супу разогрей. Этого – в носки и под одеяло, пускай греется. Я в аптеку... Еще и ноги натер, окаянный?
Олег не успел возразить: Надин хлопнула дверью. Пришлось хромать в ванную, сдирать (и стирать) носки.
На кухне гремела посудой Динка, мяукали котята, ошибочно решившие, что кормить будут их.
– Давай помогу, тебе же неудобно.
Она повернула голову, строго посмотрела на его босые ноги и снова отвернулась.
– У меня в комнате есть комод. Там, в нижнем ящике, лежат носки. Не ходи босиком.
Дубровин подошел ближе и, протянув руку, убрал мешавшие Динке длинные волосы. Та дернула плечом, пытаясь вернуть волосы обратно.
– Ты что, злишься на меня? – недоуменно спросил Олег.
– Да. Мне стыдно за это, но я на тебя злюсь. – Она помешивала остатки супа в кастрюле.
Дубровин боялся, что Динка случайно толкнет эту кастрюлю и обожжется, поэтому молча взял дело в свои руки.
Динка сходила в комнату и принесла ему носки. Добротные, шерстяные. Отцовские, наверное. День секонд-хенда.
– Надевай, пол холодный.
Он и сам это чувствовал. Дождавшись, пока закипит суп, выключил конфорку и кое-как натянул носки. Больно, но не смертельно. Ерунда.
– Я обидел тебя?
Динка уже сама была не рада, что призналась. Меньше всего ей хотелось ссориться с Олегом. Олег плохо себя чувствует, зря она так с ним. Нельзя.
– Прости. Не надо было говорить, – пристыженно пробормотала Динка. – Пойду, поищу второе одеяло...
– Подожди. Иди сюда.
Подошла. И негромко вздохнула, когда он ее обнял.
– Что случилось, Дин? Ты ведь не стала бы злиться просто так.
Какая же она маленькая! Хрупкая. По-детски мягкие волосы, нежная кожа. Маленькая, маленькая. И все-таки женщина, со своими женскими закидонами. Сама придумала, сама обиделась. Очень вовремя. На любую другую Олег бы наорал и забыл. Но это не «любая».
– Пойми, у меня сейчас такая хрень творится – врагу не пожелаешь. Вертят, как хотят, а кому оно надо, зачем... Страшно мне, Дин, – он прижался горячей небритой щекой к ее волосам, – за родителей, за вас. Вычислить могут. Я бы не пришел, если бы другой выход был. К чему это говорю? Не хочу зря ссориться, жизнь тебе портить не хочу. Не усложняй, очень прошу! Раз надо поговорить, давай поговорим, пока у нас время есть. Мне, наверное, уехать придется, пока все не уляжется. – Адреса в списке Сони плавно подводили Дубровина именно к этому решению.
– Я поеду с тобой!
– В Сибирь? – усмехнулся он, поежившись. – Как жена декабриста?
– Куда скажешь, мне всё равно. Я без тебя не смогу. Я... люблю тебя, Олег.
Просил ведь не усложнять. Куда уж больше, Динка?!
– Не любишь, – лишь бы что-нибудь сказать, – это только кажется. Любовь – это... это другое, не из романов. Ты себе придумала. Всё не так просто, как ты считаешь. Не заставляй меня объяснять, пожалуйста!
– Не объясняй. Не хочу, чтобы тебе было тяжело и плохо из-за меня. – Она гладила его по спине. – Просто скажи, в чем я ошибаюсь. Разве, когда любят, не хотят всю жизнь провести рядом, понимая и поддерживая? В горе и радости, в болезни и здравии. Растить детей и знать, что где-то в мире есть место, где тебя всегда ждут. Что бы ты ни натворил, встанут на твою сторону. Если споткнешься, помогут подняться. Отдадут последнее, что имеют... Ты не хочешь так жить?
– Да хочу я, хочу. Но не бывает, чтобы всё сказочно, шоколадно и хэппи-энд! И, прости, у меня сейчас голова другим забита. Не до счастливой семейной жизни.
Он разжал руки, и Динка отстранилась. Невидяще посмотрела на кастрюлю, разрисованную клубничками. Подошла к ней, приподняла крышку.
– Не остыл. Нальешь себе, ладно? А я... я пойду все-таки поищу одеяло. Поздно уже.
Будь на месте Динки Лаура, Олег бы решил, что та ломает комедию. Набивает себе цену, вымогает извинения. Но Дина Кудряшова простила ему необдуманные, обидные слова. Вот так взяла и простила, лишь бы самой не обидеть и не задеть. Его здоровье для нее важнее.
– Я не заслужил такой любви. – Дубровин не осознавал, что говорит это вслух. Ощущал только досадную боль в горле. – За что, Дина? Когда? Хоть убей, не понимаю!
Она посмотрела на него и улыбнулась. Впервые.
– Когда я подумала, что ты умер. Ты стоял под окнами больницы, а я читала тебе стихи.
Он целовал ее – в виски, острые скулы, подбородок. Торопливо и совсем неромантично. Терся щекой о ее щеку, неся околесицу. Рук не распускал, поглаживая то затылок, то лопатки. Это ведь Динка, а он и так уже достаточно накосячил.
Динка подставлялась под торопливые поцелуи и жалела только об одном: что не может обнимать Олега второй рукой.
Вокруг них разгуливали котята и задумчиво нюхали суп.
--------
Забытая всеми Надин сидела в прихожей, гладила Марсика и покачивала за «хвост» кулек с лекарствами. Она давно уже никуда не спешила, а этим двоим нужно побыть наедине. Пока оно действительно есть, это время.
Дубровину Надин верила и теперь точно знала, что никого Олежек не убивал.
Всё вышло с точностью до наоборот.
--------
Татьяна Петровна шарила по карманам сумочки в поисках ключа от номера. Выходить из гостиницы не хотелось, но никого не интересовало, чего хочет Татьяна Петровна. Она должна идти к мужу. Спектакль окончен, всё худшее позади, и даже небо над Мюнхеном перестало плакать очень кстати. Вчера лило как из ведра, а сегодня солнечно.
Она волновалась за сына. Хоть Костя и дал слово, что с Олегом ничего не случится, а Рязанский слов на ветер не бросает, всё равно волновалась. Ее не спрашивали, просто поставили в известность. Согласие Татьяны требовалось чисто формально: раз Костя что-то задумал, он это сделает. Бесполезно ему мешать, только навредишь себе и близким.
Куда сложнее было объяснить Володе, куда подевался Олег. Жизнерадостно улыбаться мужу, зная, что происходит за пределами палаты. А уходя от него, снимать улыбку, как не очень чистую одежду, и надевать еще более противную – фальшивую скорбь.
Да где же этот проклятый ключ?!
Татьяна проверила даже потайные карманы, где ключа не могло оказаться в принципе. Исписанные ровным круглым почерком листки вернули обратно, карманы тщательно застегнули. Однажды ей обязательно хватит сил избавиться от этих пожелтевших, косо выдранных тетрадных листков – единственного, что осталось от старого дневника. Если бы не выдернула в глупом порыве, и их бы не осталось. Но что толку, если она помнит каждое слово?
17.08.1984
Сегодня звонила Татьяна. Я была так рада услышать ее голос, что не успела спросить, откуда у нее этот номер, ведь мы так и не обменялись телефонами.
Яна ругалась. Кляла меня, на чем свет стоит, обзывала ментовской приживалкой, трусливой, бесчувственной, неблагодарной гадиной и другими ужасными словами. А еще я слышала, что она изо всех сил старается не заплакать.
Понимаю, что подруги не могли одобрить мой поступок, но слова Татьяны звучали так, будто бы я убила человека, а не вышла замуж.
Я пыталась что-то сказать, спросить, что произошло, но она прошипела: "Знать тебя больше не хочу!" – и бросила трубку.
***
Весь день хожу, как умалишенная. Сожгла сковороду, разбила сахарницу. Не знаю, что и думать. Звонила домой, но трубку взяла Регина. Опять та же отповедь: сиди и радуйся, что хорошо устроилась. Я радуюсь, но не поэтому: дома всё в порядке. Один камень с души.
Отец почти закончил свое исследование, обещал дать почитать, когда приедем в гости. Стараюсь не вспоминать разговор Володи и А.К., который случайно подслушала. Это не может быть правдой. Мы обязательно вернемся в Москву, когда они разберутся со своими делами тут.
Но почему тогда на сердце неспокойно?
***
Володи до сих пор нет, я волнуюсь. Уже не помню, когда мы в последний раз ужинали вместе.
А.К. закрылся с кем-то у себя в кабинете. Я слышу, как они звенят бокалами и смеются. Празднуют что-то? Надо будет спросить у Володи.
Володя может знать и про Москву, но мне страшно произносить при нем это слово. У него сразу щека белеет, глаза дикими становятся. И... приходится доказывать, что я теперь его жена.
***
Не могу уснуть. А.К. ругается, что я в последнее время как сонная муха, но сейчас ни о каком сне не идет и речи.
Кто решил, что мысли и воспоминания должны приходить ночью? Больно. Ничего не могу с собой поделать - реву в подушку.
Завтра нужно найти в справочнике номер Архиповых, иначе я сойду с ума.
Буду надеяться, что Тата уже вернулась из Новосибирска и согласится поговорить.
С ума сойти, восемьдесят четвертый год... Больше тридцати лет прошло. Нет ощущения, что это было только вчера, а вот что было не с ней – очень даже.
Потому что та, другая Таня, Таня из прошлого, была порядочным человеком и никогда бы не натворила того, что ее пятидесятилетняя тезка.
Шел февраль восемьдесят четвертого, когда Таня Головченко, тогда еще студентка пятого курса Московской консерватории, впервые влюбилась.

 Глава 19. Три Тани, или «Давайте лучше выпьем!»

Прим. "М**И" – Московский институт. Условно технический.
Зима 1984 г.
Татьяна Макарова и Тата Архипова жили в общежитии, вдвоем в комнате на троих. Незадолго до летнего подселения (третья соседка как раз окончила учёбу и съехала) они подарили вахтерше чехословацкую кофточку, которую Татьяна выпросила у Тани Головченко, а Таня – у своей мачехи Регины Вячеславовны, и к ним никого не подселили.
Татьяна не любила, когда её звали «Татьяной». На одном её факультете училось почти сорок девушек с таким именем, поэтому она представлялась Яной или Яниной. В Москву сбежала из В***, с горем пополам окончив восемь классов, ухитрилась с первой попытки поступить на биологический, не приложив к этому особых усилий (большинство знакомых называли это везением, многие – наглостью, а некоторые – шепотом и совсем неприлично). Училась нехотя, больше работала – продавщицей в универмаге, куда пролезла благодаря той же наглости. Мечтала выйти замуж за москвича или хотя бы по любви, мало знала о биологии, зато много – о жизни, за словом в карман не лезла, обожала во всех смыслах дефицитную красную икру и рижскую обувь, неплохо танцевала и до дрожи боялась тараканов. Больше о Татьяне Макаровой никто ничего не знал, разве что о красоте черноглазой «лимитчицы» писали стихи и слагали общажные легенды. Одних официальных поклонников у Яны было три штуки, и чуть ли не каждую неделю появлялся новый – неофициальный, которому иногда везло выбиться в официальные. Яна, обжегшись на одном чересчур резвом пограничнике, держала поклонников на расстоянии, не давая им сорваться с крючка, но и не поощряя без особых причин. Она научилась быть расчетливой, хоть и влюблялась без оглядки и навсегда в первого симпатичного встречного, чтобы иметь повод поплакаться на Танином плече и промыть слезные каналы. Плечи Таты для медицинских целей были не приспособлены: маленькие и острые, как у мальчишки-беспризорника. Зато у Тани – округлые, мягкие, плачь на здоровье. «За них, наверное, цепляться хорошо», – говорила Татьяна про Танины плечи. Таня понятия не имела, кому может прийти в голову цепляться за ее плечи, но на всякий случай соглашалась.
Тата Архипова всю жизнь прожила в Серпухове, в семье дирижера и потомственной пианистки, так что судьба ее была предрешена: окончить консерваторию, найти себе подходящего дирижера или, на худой конец, скрипача или флейтиста и вернуться в родной Серпухов – «пленять своим искусством свет». Тата, не имея ни слуха, ни голоса, честно просидела за фортепиано семь положенных лет музыкальной школы, но после взбунтовалась: она мечтала окончить строительный и уехать к тетке в Новосибирск, чтобы строить там мосты. Замуж если и выйти, то за такого же пострадавшего от произвола «медведя» работягу. Никаких дирижеров, флейтистов и скрипачей! Вот только у хрупкой Татиной мамы-пианистки оказались твердые убеждения, а у папы, которому не удавалось найти работу по специальности, – твердая рука.
И первый, и второй раз в консерваторию Тата позорно провалилась. Третий раз получился удачным, и теперь она из кожи вон лезла, дабы не подвести родителей и не отстать от однокурсников. По выходным они с Таней несколько часов кряду мучили Танино фортепиано, пока из спальни не выходила Регина Вячеславовна и не выгоняла их подышать свежим воздухом.
Таня стала связующим звеном между этими двумя противоположностями. Без нее Яна и Тата обменивались бы в лучшем случае четырьмя словами в сутки: «добрыми утрами» по утрам и «спокойными ночами» вечером, когда Яна убегала на танцы, а Тата садилась за учебники.
Странная получилась дружба. Татьяна дружить не любила: достигнув определенного возраста, она во всех знакомых и незнакомых женщинах видела конкуренток в борьбе за кислород и личное счастье. С теми, кто заведомо сильнее, предпочитала не связываться, а подпевал на дух не переносила. Тата, мягкая и покладистая от природы, дружить не умела: все ее свободное время съедала сначала музыкальная школа, затем – поступление и институт. Она привыкла работать на износ, когда на что-то, помимо работы, сил не остается. Мягкая кожа грубеет от серпа, теплая вода замерзает на морозе. Замерзла и Тата, огрубела, замкнулась. А Таня к ним как из другого мира пришла. Папой-профессором не кичилась, всем, что имела, делилась. С Татой – теплом и конспектами по ненавистному итальянскому, с Яной – гардеробом и редкой по тем временам наивностью. Это ж надо, до двадцати лет дожить и ни разу не поцеловаться!
Таня не стремилась нравиться – само собой получалось. И хоть бы с пользой для себя и общества, так нет же! Парней шугалась; когда пытались подойти и познакомиться – цепенела, мямлила, что ей заниматься надо. Яну это умиляло, и она взяла Таню под крыло. Учила правильно подводить глаза и не горбиться, когда с тобой заговаривает симпатичный носитель У-хромосомы.
«Она может пригодиться твоему будущему потомству», – утверждала Яна. Как в воду глядела.
Таня была коренной москвичкой и единственной дочерью рано овдовевшего профессора фармакологии Петра Викентьевича Головченко. Не зная нужды ни в чем, она всю себя посвящала учебе и музыке. Пока ее ровесницы мыкались по коммуналкам, гнули спины на двух-трех работах и делали аборты, Таня прилежно училась, писала пьесы для фортепиано и в свободное время подтягивала по русскому языку и литературе соседского двоечника Диму. Она была добра и красива; не так красива, как Яна, – не ярко и не броско; мужчины не сворачивали шеи, глядя ей вслед. Но если красоте Яны суждено было вспыхнуть и быстро увянуть, как увядает срезанная с клумбы под окнами общежития чайная роза, то Таню и спустя тридцать лет назовут «женщиной на все времена». Время к таким женщинам удивительно милосердно.
Дружбы трех Татьян время не пощадило. Как сошлись, так и разбежались. Первой уехала Таня, а, кроме нее, Тату с Яной ничто больше не связывало. Сначала одной на двоих была комната, потом – чужая боль, горечь и непонимание. Вместе носили в больницу куриный бульон и антоновку, вместе сидели под дверями операционной. Их не гнали – «родственницы мы, родственницы! Еще какие родственницы!» А дальше жизнь развела.
В тот февральский вечер Татьяна вертелась перед зеркалом и красила губы алой помадой, на которую откладывала деньги с ноября. Похудевшая после гриппа Таня готовила Тату к зачёту по итальянскому. Сама она сдала итальянский ещё в прошлом году. Тата училась на том же факультете, что и Таня, но курсом младше.
– Бесаме, бесаме му-учо, – тянула Яна, плавно покачивая бедрами. Отложив в сторону помаду, она взяла из косметички тушь. – Только ради этого и стоит учить итальянский! Зря стараешься, – сказала она Тане, – Татка с первого раза все равно не сдаст. Тем более бесаме мучо. Судьба такая.
Тата вздохнула. Яна права: итальянский давался ей хуже, чем остальные предметы.
– Надо настраиваться на лучшее, – не согласилась Таня. – Читай вот отсюда...
– Ну уж нет! – Яна убрала тушь обратно в косметичку и, выхватив из Таниных рук потрепанный учебник, решительно его захлопнула. – На сегодня хватит. Шагом марш на стул красоты – буду готовить вас к культурному отдыху. Мы идём на день рождения!
– К кому? – полюбопытствовала Таня.
Не то чтобы она пришла в восторг от Яниного заявления, но слышать из уст подруги «мы», когда дело касалось культурного отдыха, было непривычно и необычно.
– А, ты его не знаешь, – отмахнулась Яна. Глаза её при этом предвкушающе блеснули. Значит, на горизонте появился молодой перспективный москвич. Или просто молодой и перспективный. – Мы познакомились вчера, когда я ела мороженое напротив центрального входа М**И. Он подъехал ко мне на белых «Жигулях» и спросил: «Милая девушка, вам нехолодно?» А я... – Она мечтательность вздохнула. – Ну, вы же меня знаете: слово за слово, познакомились, разговорились, и Володя пригласил меня на день рождения. Разрешил взять с собой подруг. Там будут его друзья, вместе веселее и всё такое... Девочки, это определенно мой вариант!
– Что ты забыла около М**И? – спросила Тата, не отрываясь от конспекта. – Мало тебе военных?
– Ой, да ну этих военных! Не для того я из деревни уезжала, чтобы в каком-нибудь Новохолодайкине от медведей отбиваться. А у Володи квартира в Москве, машина своя. Весь из себя такой интеллигентный. – Яна закружилась по комнате и рухнула на кровать. Обняла плюшевую подушку-черепаху, которую привезла из дома соседка. – Короче, надо брать, пока тепленький!
– Интеллигентный москвич, и до сих пор свободен? – усомнилась Тата. – Что-то здесь нечисто. Может, наркоман какой? Или маньяк? Скажи, Тань.
– Нельзя судить о человеке только по наличию у него квартиры.
– Прекрасно можно, – заверила Яна. – Сейчас, конечно, с квартирами попроще, не то, что двадцать лет назад. Хата в Москве – уже не повод продаваться в рабство и всю жизнь потом смотреть в рот, но парень с прoпиской – чем плохо? Значит, пристроен заведомо, бомжевать точно не будем. А у маньяков отцы в прокуратуре не служат. Выкуси!
– А ты, я гляжу, всерьёз замуж собралась за этого Володю.
– Я всерьёз взяла его в разработку, – важно сказала Яна. – Ну, вы собираетесь или нет?
– Я не пойду, – отказалась Тата, – уже половина пятого, а завтра рано вставать.
– А ты, Танька?
Таня покачала головой и запахнула теплую кофту. В общежитии ратовали за здоровый образ жизни, и выше плюс восемнадцати в комнатах зимой отродясь не было.
– Извини, Ян, но я тоже не пойду. Кому я нужна такая, сопливая? Только людей позаражаю и праздник испорчу.
– Предательницы! Эгоистки! – картинно всплеснула руками Яна. – О себе они подумали, а о подруге? Как я одна туда пойду? А вдруг меня там изнасилуют?
– Есть идеальный выход: остаться дома и подтянуть биохимию, по которой у тебя, между прочим, «хвост».
– Мнение зануд мы выслушали, – фыркнула Яна. – Танька, на тебя одна надежда. Подумаешь, нос немного шмыгает. Температуры нет? Вот и славно. Сходим, развеемся... Ну, Та-ань! Ну, Танечка! Ну, Танюша, по-жа-луй-ста. – Она молитвенно сложила ладони. – Откуда ты знаешь, вдруг прямо сейчас моя судьба решается? И, если мы не пойдём, я навсегда останусь несчастной...
Настала очередь Таты фыркать.
– Свежо предание, да верится с трудом.
– Хорошо, давайте сходим, – обреченно согласилась Таня, и Яна с радостным воплем стиснула подругу в объятиях, – но только ненадолго. И мне надо позвонить Регине.
– Будем спускаться – с вахты позвонишь, – неугомонная Татьяна потянула Таню к «стулу красоты» и, одним махом разворошив аккуратный пучок, принялась сооружать локоны. – Татка, бросай свои мучные мучи! Доставай мой подарок на Новый год, будем делать из тебя человека.
– Подарок, – спохватилась Таня. – У нас есть подарок?
– Хорошие гости – сами по себе подарок. Володя сказал, ничего не надо. В гастрономе торт купим, и хватит с нас. Не вертись!
Пока Яна, высунув от усердия кончик языка, рисовала ей «стрелки» на глазах, в последний момент согласившаяся пойти Тата сопела, как мрачный ёжик, и прижимала к груди конспекты.
– Я похожа на валютную проститутку, – с отвращением сказала она, посмотрев на себя в зеркало. – Сотри немедленно!
– Зря, отлично выглядишь. – Яна ещё разок мазнула кисточкой румян по бледной Татиной щеке и залюбовалась делом рук своих. – А валютные проститутки, между прочим, сейчас на пике популярности. Завалишь итальянский – пойдешь покорять Москву... Эй-эй-эй, не надо размазывать, я пошутила! Тебе, правда, идёт.
– Вляпаемся мы, девочки, – неожиданно печально сказала Тата. – Как пить дать вляпаемся. Может, пока не поздно?..
Яна испугалась, что подруги передумают, и буквально выволокла их из комнаты. С девчонками было не так страшно идти в неизвестность. И поддержат, и прикроют, и, кто знает, вдруг себе кого-нибудь найдут. Народу обещает быть много, все-таки Володя – парень компанейский, она это ещё у центрального входа заметила. И, к гадалкам не ходи, привык к женскому вниманию. Бабник, если совсем просто. А какая красавица без комплексов не мечтает перевоспитать бабника в личное пользование?
--------
Регина не брала трубку. Пока Таня звонила, Яна стояла у неё над душой и выразительно косилась на часы. Так же выразительно косились пожилая вахтерша и три девчонки с этажа, которым тоже понадобился телефон.
– Плюнь ты на неё, – посоветовала Яна. – Опять, небось, шубу предложили за две цены, а размерчик (ах, какая неожиданность!) как раз впору. Скажешь, что звонила, не застала; потом от Володи позвонишь. Её проблемы, нечего шляться не пойми где, пока муж в командировке.
Таня не стала говорить, что Регина только обрадуется, если она совсем не придёт. Это при папе они старались делать вид, что друг для друга почти родные, а наедине даже не здоровались. Говорили только по делу и очень кратко: кто, куда, во сколько и сколько денег на это надо. Трудно стать дочерью человеку, который всего на десять лет старше и в упор тебя не замечает.
--------
Новый знакомый Яны жил неподалёку от Котельнической набережной, что не могло не радовать Таню: легче будет вернуться домой. Номер дома она запомнила и сразу забыла. Вернуться сюда ей предстояло нескоро и при обстоятельствах не самых приятных. А пока она, ежась от мороза, притопывала на месте и ждала, когда Яна разберётся с кодовой дверью.
– Надо же, лифт работает, – сказала Тата даже с некоторым уважением.
– Ещё бы, такая бандура, – пробормотала Яна, нажимая кнопку седьмого этажа.
Открыли им прежде, чем Татьяна успела стянуть перчатку и прикоснуться к звонку. Кудрявый улыбчивый парень в футболке с олимпийским мишкой, заметно выпивший, но еще не пьяный, кинулся обнимать Яну. И Янка не просто позволила – сама закинула ему руки на плечи и поцеловала прямо в губы! Таня почувствовала, что краснеет.
– Ух, холодная какая!
– Какая есть. Осторожнее, торт раздавишь, – хихикнула Яна.
– Торт – это хорошо, нам как раз... чай пить не с чем. Молодцы, что пришли, девчонки. Заходите!
Он помог им раздеться. Как уже сейчас, с высоты жизненного опыта, понимала Таня, без всякой задней мысли, а тогда становилось неловко от одного прикосновения чужих рук. Тата сразу вывернулась, скинула сапоги, буркнула: «Это ты именинник? Тогда поздравляю!» – и прошмыгнула в гостиную, где было весело и шумно. А Таня, встретившись взглядом с Володей, увидела в чайного цвета глазах нечто такое, что сразу стало понятно: её оценивают, как кожаный дипломат или докторскую колбасу. И оценивала сама.
– Володя, познакомься, – вмешалась Яна, почуявшая неладное. – Таня, моя подруга. То невоспитанное, лохматое чудовище, которое наверняка распугало всех своих гостей, зовут Татой.
– Владимир. – Он уверенным жестом взял Танину ладонь в свою и поцеловал тыльную сторону. – Очень приятно.
– Мне тоже, – сказала Таня, хотя больше всего на свете ей хотелось сбежать. – Я... поздравляю тебя с днём рождения и...
– Давайте лучше к столу, – перебил Володя, одной рукой обняв за талию Яну, а другой притянув к себе Таню. – Ребята, у нас снова есть повод выпить!
Все смешалось: люди, лица. Парни и девушки заполонили квартиру, лезли знакомиться и забывали спустя пару минут. Гремела музыка, лился рекой алкоголь, часто мимо бокалов, прямо на белоснежную скатерть сервированного стола. Тосты звучали символические, гости все чаще повторялись и ржали, как лошади. Именинник тоже повторялся: «Давайте лучше выпьем!». Тане наливали – она отпила совсем чуть-чуть, чтобы не обидеть. Зато Яна налегала на всё подряд, от шампанского до пива, и вскоре уже ничем не отличалась от бесшабашной толпы гостей.
Какая-то длинноногая блондинка, поколдовав над магнитофоном, объявила белый танец и отцепила Володю от Яны. Они закружились в дикарском танго, совершенно не попадая в музыку. Яна, скрипя зубами и не выпуская из виду своего ненаглядного, вальсировала с долговязым прыщавым парнем в джинсовой рубашке, показавшимся Тане знакомым. Позже она опознала в нем соседа по подъезду – то ли Тему, то ли Тиму.
Хотелось домой. Таня поставила на скатерть недопитый бокал и поискала глазами Тату. Подруга сидела с каменным лицом, покачивала в бокале остатки шампанского и жевала бутерброд с осетриной. К ней периодически подплывал какой-то начинающий донжуан, но проходил мимо, бросал якорь неподалёку, любовался и уплывал вновь. Таня его понимала: маленькая, хрупкая Тата с большими, по-детски чистыми карими глазами вызывала у окружающих, независимо от половой принадлежности, желание спрятать и защитить. Однако Тата отлично защищалась сама, доставалось от неё всем, и незадачливым защитникам в первую очередь.
Уже сейчас Татьяна Петровна была уверена: Кости среди гостей не было. Но где же он тогда был?
--------
Таня вызвалась поставить чайник и разрезать торт в надежде, что после торта гости, как все нормальные люди, начнут прощаться и потихоньку разойдутся. Она бы давно ушла, но оставлять Татьяну среди этого сборища было опасно: подруга уже танцевала со всеми без разбору, а возвращаясь в гостиную за десертными ложками, Таня застала ее в полутемной прихожей, прижатой к пестрому вороху шуб и целующей незнакомого парня.
– Яна, нам домой не?..
Не отрываясь от своей жертвы, Янка замахала рукой. Иди, мол, куда шла. Парень забросил Янину ногу к себе на бедро, и Таня сообразила, почему подруга так рьяно отнекивалась от юбок: в брюках это делать удобнее. Звуки от поцелуя получались влажными и чмокающими. Противными. Как это вообще может кому-то нравиться?
«Будто съесть ее хочет», – Таня прижала ладонь к пылающей щеке и, забыв о десертных ложках, вернулась на кухню. Плотно прикрыла за собой дверь, и наступила относительная, но тишина. Кто захочет торта, пусть сам приходит.
Она налила себе чаю, обхватила ледяными пальцами запотевшую кружку. Целая гора грязной посуды громоздилась в раковине. Посуду, что ли, помыть, помочь бедной Володиной маме и согреться самой?
На стене тикали часы – домик с кукушкой. Мамочки, половина двенадцатого! Метро же скоро закроется. Это ей отсюда два шага, а Тата с Яной как? В общежитие их не пустят.
– …на кухню отнеси, – донесся из прихожей негромкий голос Володи. – И не отсвечивай тут. Фу, ну и вонь от тебя, опять всю квартиру мне провоняешь. Потерпеть не мог?.. Ладно, на кухне брось и проваливай. Деньги завтра отдам… Дохлый, не зли меня! Сказал же, завтра.
Дверь распахнули пинком. Первым в дверном проеме появился большой ящик пива, а за ним и сам Дохлый. Бледный до синевы, взъерошенный, пропахший потом, дешевыми сигаретами и чем-то незнакомым, но не менее гадким. Таня невольно зажала нос.
– О, какие люди. – Мутный, «плывущий» взгляд Дохлого кое-как сфокусировался на Танином лице. Ящик жалобно звякнул, ударившись об пол. К мерзким запахам прибавился еще и запах пива. – Скучаем? Давай скучать вместе.
Огромные зрачки Дохлого, казалось, вот-вот разорвут радужку и растекутся по белкам.
– Что молчишь?
Таня медленно встала и попятилась к балкону. Никогда больше она сюда не придет! И Яне не позволит. Скажи мне, кто твой друг…
– Эй, ты куда?! А ну, стоять!
Ее схватили за руку и грубо потянули, едва не вырвав сустав. Она закричала – зажали рот грязной ладонью. Буркнули: «Харэ кусаться» и приложили затылком о холодильник. Перед глазами полыхнуло, и Таня обмякла. Вожделенная тишина сыграла с ней злую шутку: никто не слышал, что происходит на кухне.
– Ммм, какая ты хорошая…
Хлопнула балконная дверь, и Дохлый взвизгнул, захрипел, будто его душили. Таня, которую больше никто не держал, сползла вниз и попыталась спрятаться под стол.
– Слышь, Дохлый, ты совсем опух, на чужой земле девок щупать?! Тебе кто разрешал, наркота ты...
Дохлый что-то испуганно сипел в ответ.
– А ну пошёл отсюда! Двигай, двигай.
Снова хлопнула дверь, на этот раз входная, и всё стихло. Таня выбралась из-под стола и, держась за гудящую голову, села на табурет. Её подташнивало от запоздалого страха и отвращения. На блузке не хватало нескольких пуговиц, юбка измялась там, где он её трогал. Как же противно...
Танин спаситель вернулся быстро. Брезгливо отряхнул ладони, посмотрел на съёжившуюся Таню. У него были острые скулы, упрямый подбородок, крупный нос и почти чёрные от злости глаза. Снежинки, осевшие на куртке, в тепле растаяли, и шуршащая ткань покрылась мелкими каплями.
– Ты как? Не сильно ударилась?
Она покачала головой, мечтая поскорее сбежать отсюда и встать под душ, чтобы смыть с себя чужую вонь и липкие прикосновения.
– Спасибо.
– На здоровье. – Он пододвинул другую табуретку и сел рядом с Таней. Она машинально отодвинулась. – Да не трону я тебя, успокойся. Что одна на кухне забыла? Торт втихаря поджирала? – Парень улыбнулся. Глаза миндалевидной формы перестали быть злыми. – Можно было и в открытую, им всё равно не до торта. Дохлый бы польстился, а эти – не.
– Ты его... прогнал?
– С лестницы спустил, – без малейшей гордости ответил Танин спаситель. – У Володи мозги в другое место ушли, раз он этого нарика в квартиру пускает. Хотя правильно, кто-то же должен за пивом ходить, а то, что потом ложки серебряные пропадают, – дело житейское.
– Ты Володин брат? – робко спросила Таня.
– А что, похож? – Он достал из кармана зажигалку, почиркал колесиком и убрал обратно.– Не, я его однокурсник, сосед по парте. Создаю массовость. А ты?
– Я тоже... создаю.
Парень протянул ей узкую ладонь с обломанными ногтями.
– Костя.
– Таня. Очень приятно, – впервые за сегодняшний вечер она сказала это искренне.
--------
Костя вызвался проводить Таню до дома. С ними прицепилась Тата. Яна, которую пытались увести, встала в позу и заявила, что остаётся. Ее поддержали дружным смехом и улюлюканьем. Володя, кажется, и вовсе не заметил, что гостей стало меньше. Он так смотрел на Яну, что сомневаться в исходе праздника не приходилось. Тем более, кто-то из мужской массовки уже достал из-под стола бутылочку, а девицы, пьяно хихикая, нарезали бумажки для игры в фанты.
– Тата, тебя в общежитие пустят? – обеспокоенно спросила Таня, когда они втроем вышли из подъезда. – И метро уже не работает.
– А тебе куда? Далеко?
Тата назвала адрес общежития. Костя присвистнул.
– Солидно пиликать. Может, вызовем такси? Вон будка телефонная.
– У меня денег нет, – призналась Тата. – Думала, успеем на метро. А с вахтершей Макарова договорилась, пустят. Ну, Янка, получишь ты у меня завтра...
Пошарили по карманам, но даже совместными усилиями едва наскреблось на половину проезда.
– Что делать будем?
– Можно половину сразу отдать, сумку в залог оставить и вторую половину из общаги вынести, – предложила Тата. – Но кто ж на это согласится?
Костя хмыкнул и, бросив: «Щас вернусь», скрылся в подъезде. Вернулся спустя пару минут с деньгами, сунул их Тате.
– Выклянчил?
– Долги собрал. Бери, пока дают.
Такси ждали в подъезде, дышали на замерзшие руки. Таня ловила на себе задумчивый Костин взгляд, то и дело поправляла капюшон и теребила пуговицы пальто. Украдкой поглядывала в ответ. Костя внушал ей доверие, но эти его глаза...
«Шоколадные» – внезапно нашла нужный эпитет Таня. Горький шоколад с миндалем. Костя не оценивал, как Володя, не выбирал угол атаки. Он... любовался?
– Такси приехало.
Водитель был немолодой, чем-то похожий на профессора Головченко, и ребята спокойно отпустили с ним Тату.
– Тебе куда? – спросил Костя, едва они с Таней остались одни.
– На Котельническую.
– Ясно, элита советских войск. Ну, пошли.
– Подожди, – Таня схватила его за руку и смутилась своего порыва. – А-а... тебе далеко? Я не спросила, может, зря мы такси отпустили...
– Ничего не зря, я близко живу. Пошли уже.
На самом деле, Костя жил в общежитии при М**И, и в час ночи его, конечно же, не пустили. Остаток ночи он бродил по Котельнической набережной, сильно замёрз и только под утро постучался в квартиру Дубровиных. Обо всем этом Таня узнает потом и будет долго ругаться. А Костя обнимет её и скажет: «Оно того стоило. Я твои окна искал и нашёл».
Она сразу определила в нем приезжего, как и он в ней – москвичку. Ещё до того, как Таня назвала адрес. До того, как открыла рот. Он соврал ей, что живёт с родителями недалеко от «Китай-Города», и не признавался долго. Костя боялся быть неправильно понятым: что примут за лимитчика, мечтающего заполучить постоянную прописку. А Таня ни о чем таком не думала.
Костя не стал просить номер телефона, не попытался поцеловать на прощание, только быстро пожал руку и убежал. Таня не знала точно, обрадовало её это или огорчило.
Она на цыпочках прокралась мимо дремлющей вахтерши, поднялась на лифте на семнадцатый этаж и открыла дверь своим ключом.
Регина спала в кресле, склонив красивую голову на спинку, но проснулась от звука шагов. Она всегда спала очень чутко.
– Это ты, Татьяна?
– Я. Мы были у...
– Завтра раскажешь, – махнула рукой Регина. – Спать иди. На будущее: вздумаешь шляться – противозачаточные у меня в тумбочке возьми!
– Я не шлялась. Мы были на дне рождения, я тебе звонила...
– Завтра расскажешь, – повторила Регина. – Я спать хочу.
--------
Он ей приснился. До этого Тане Головченко никогда не снились мальчики. Хотя, может, и снились, она не помнила. Вскочила с бешено колотящимся сердцем. Во сне за Таней кто-то гнался, но внезапно появился Костя и её спас.
Таня ворочалась в кровати почти до утра, а когда прозвенел будильник, оделась, собрала в сумку книги и бутерброды и пошла в институт.
Во дворе её ждал Костя. Ходил туда-сюда, дул на озябшие пальцы, хлопал себя по плечам. Вид у него был... морозный. Сумки или хотя бы пары тетрадей под мышкой не было. Значит, на учёбу Костя сегодня не собирается.
– Привет, – сказала Таня, подойдя ближе. – Ты что, всю ночь тут караулил?
– Не, только пришёл. Привет! Тебя проводить?
– Тут рядом есть кафе, надо кофе выпить... Ох, у тебя же всё лицо обветрено!
– Ерунды не говори. – Он натянул на нос колючий шарф. – А на кафе у меня денег нет, извини.
– У меня есть.
– Обидеть хочешь? Ещё за твой счёт я по кафе не расхаживал, – рассердился Костя. – На той неделе зарплату дадут, и пойдём.
– Дурак, да? – вздохнула Таня. – При чем здесь зарплата? Ты заболеешь, а я виновата буду.
– Я о тебе всю ночь думал, ты меня грела. Дурак, да.
– Вот как я тебя такого на морозе брошу?
– А ты не бросай, – серьёзно сказал Костя.
В институт Таня попала только к третьей паре. Они гуляли по Москве, заходили во все магазины подряд и грелись. В универмаге бродили меж полупустых полок и надолго застряли в отделе с игрушками.
– У меня дома такой же слон, Веня зовут.
– Не, это явно слониха. Как будет Веня-женщина? Виолетта?
– Валентина, Виктория, Венесуэла...
– Вспомнил! Венеция.
Говорят, что не бывает первой любви в двадцать лет, но как иначе назвать чувство, когда, только повстречав человека, ты внезапно понимаешь: мой, жить не смогу без него. Да что там жить – трудно просто вдохнуть поглубже. Не тот воздух, совсем не тот. Кружится голова, холодеет в желудке, и отчего-то хочется плакать.
Первая любовь налетела на них, как вихрь, сбила с ног, закружила и понесла за собой. Куда? Ни Костя, ни Таня этого не знали. Тогда это не имело никакого значения, ведь они были вместе.
--------
Когда на следующий день после праздника Тата вернулась в общежитие, Яна лежала с мокрым полотенцем на лбу, стонала и призывала к себе смерть.
– Может, лучше аспирину? – спросила Тата ехидно.
Она была не в духе: итальянский предстояло пересдавать.
– Изыди, – промычала Яна. – Мне плохо!
– Меньше пить надо. Или хотя бы не мешать пиво с коньяком. – Тата бросила сумку на кровать и взяла из тумбочки печенье. – Как Володя? У вас с ним было что-нибудь?
– Три раза: в прихожей, в ванной и в спальне. Ну и утром разок... попытались.
Тата прыснула в кулак.
– И как он?
– Утром? Паршиво.
– Утром всем паршиво. А вообще? Можно брать в разработку?
– Уже взяла, – призналась Яна, морщась. – Еще один плюс в его пользу, но надо на трезвую голову проверить... Ой, как голова-то боли-ит...
– Вот она любовь, большая и чистая.
– Вот только не надо, не надо! – сказала Татьяна капризно. – В Танькины проповеди на эту тему я бы поверила, а в твои... Кстати, ты Таньку не видела? Как она после вчерашнего?
– Как Танька? – переспросила Тата и улыбнулась. – А в Таньку влюбились.

 Глава 20. Молилась ли ты на ночь, Даздраперма?

Володя подкараулил Таню у входа в консерваторию. Погруженная в мысли о предстоящем отчетном концерте, она его не заметила и прошла бы мимо, не выскочи парень из-за угла, как чертик из табакерки.
– Привет отличникам!
Таня вздрогнула, попятилась.
– Здравствуй. Что ты тут делаешь?
Не дав толком опомниться, ей в руки сунули большой свёрток, завёрнутый в бумагу. В свёртке оказались белые розы. Хрупкие, беззащитные бутоны, казалось, вот-вот задрожат от холода, и Таня поспешила прикрыть их бумагой.
– Я извиниться пришёл за Дохлого. Костя мне всё рассказал. – Володя протянул руку и по-хозяйски заправил за ухо выбившийся из Таниного строгого пучка локон. Костя успел отругать ее за то, что не надела шапку по такому морозу. – Неудобно получилось. Пьяный был, не сообразил. Извини. Дохлый тебя сильно?..
– Всё в порядке, – заверила Таня, пытаясь вернуть ему свёрток. После судьбоносного вечера смущаться стало куда сложнее. – Мне пора идти, занятия вот-вот начнутся...
– Да плюнь ты на них! Пускай зачетка поработает на студента, а мы с тобой куда-нибудь прокатимся. – Он выверенным жестом покрутил на пальце брелок с ключами. – Должен же я загладить свою вину. Куда хочешь? Ты была в ресторане на?..
– Володя, это, правда, лишнее. И это тоже, – она указала на цветы. – Возьми, пожалуйста, я не могу их принять.
– Не любишь розы? Хорошо, я куплю тебе другие.
– Я люблю розы, но дело не в них.
– А в чем? У тебя парень есть?
– Я несвободна, – уклончиво ответила Таня.
– И вся такая несвободная решила развеяться и от души гульнуть с подругами, я правильно понял?
– Извини, но это не твоё дело. Мне на занятия пора.
Володя схватил её за руку. Розы упали на крыльцо, и он нарочно наступил на них ботинком с толстой подошвой. Не жалко, мол. Сама виновата.
– Отпусти, – сквозь зубы сказала Таня. Она не выносила бессмысленной жестокости, даже по отношению к цветам. – Мне больно.
На них оглядывались, и Володе пришлось разжать пальцы.
– Я просто так не сдамся, – пригрозил он. – Все равно завоюю.
Таня спрятала в карман освобождённую руку. Запястье ныло, завтра наверняка проступят синяки.
– А как же Яна?
– При чем тут Яна?
– У вас же с ней...
– Ничего серьезного, – не смутившись, заявил Володя. – Думаешь, я не знаю, чего ей от меня надо? Было бы из-за кого спину гнуть: она же прямая, как палка, не зацепиться. Спать с такими хорошо, но семьи с другими заводят. Умными, воспитанными, интересными. Верными – хотя бы.
Стало обидно за подругу. Да, она не ангел добродетели, но нельзя же вот так открыто демонстрировать свою... полигамию и неуважение! Неужели он ждёт, что Таня после подобного признания рухнет к его ногам, сраженная честностью и широтой души?
Снова вспомнился Костя, с которым они расстались буквально пять минут назад. Всю дорогу он робко поглаживал её пальцы, не желая выпускать из своей руки, но едва Таня сказала: «Пора», отпустил без единого слова.
– Всего хорошего. – И Таня поспешила закрыть за собой массивную дверь.
Любопытно, что Яна, узнав правду о своём кавалере, не только не обиделась – вцепилась изо всех сил. Женить на себе Володю стало для неё делом чести.
– Неинтересная, значит, – бормотала она, убирая подальше все вызывающее и доставая из шкафа самое скромное, – невоспитанная. Умную ему подавай! Ну, ничего, ничего, Володенька, ещё не вечер. Ты у меня научишься, паразит такой, родину любить!
--------
Костя и Таня виделись каждый день: утром он провожал её в консерваторию, днем встречал после занятий, и они шли гулять.
Маршруты получались однотипными, в основном магазинными. В некоторых местах ребят уже узнавали, здоровались, хоть и понимали, что покупатели из них не ахти.
Слониха Венеция (они решили, что это все-таки женщина) скучала на своей полке. Костя пообещал, что обязательно познакомит ее с Таниным Веней. Он и познакомил... спустя почти одиннадцать лет. Эти слоны, одинаково полинявшие от времени, до сих пор сидят в кабинете Татьяны Петровны в Доме Культуры, и она с закрытыми глазами может определить, где Вениамин, а где Венеция.
Случалось и так, что Таню провожали сразу до подъезда, коротко обнимали на прощание и убегали на работу.
Работал Костя с первого курса, иначе было не выжить: в семье, помимо него, было ещё пятеро детей, Костя самый старший. Он и учиться ухитрялся на отлично, получал повышенную стипендию. Каждую лишнюю копейку отправлял домой, часто недоедая сам. Последние два года выдались неурожайными, колхоз нес огромные убытки, и Костин отец едва не лишился работы. Ни о каких посылках из дома теперь не могло быть и речи, но ценам на продукты разве объяснишь?
Обо всем этом Тане, разумеется, не рассказывали – угадывала по обрывкам фраз, озабоченным взглядам, худобе при широких плечах, безукоризненно чистой, но не раз чиненной одежде. С какой теплотой и любовью он говорил о своей семье! И как стыдился собственной бедности...
Таня жарила котлеты, пекла ватрушки и носила их Косте. Однажды по простоте душевной предложила деньги. В тот день они впервые поссорились.
– Сначала сама заработай, а потом суй всем подряд, поняла?
– Но я же помочь хочу, – чуть не плача от огорчения, сказала Таня.
– Мне чужого не надо, – отрезал Костя. Глаза его при этом воинственно сверкнули, губы сжались. Казалось, он вот-вот кинется на Таню с кулаками. – Не смей больше так делать, никогда! И так ущербным себя чувствую, а еще ты масло в огонь льешь.
– П-почему ущербным?
– Спрашиваешь? Я тебя даже в кино сводить не могу...
Она не дала ему закончить: обхватила за шею, прижалась всем телом, зашептала сбивчиво:
– Костя, Костенька, какой же ты у меня глупый! Ну зачем нам кино, сам подумай? Баловство одно, картинки. У меня сердце болит, когда по утрам после своего завода еле ноги передвигаешь, а ты – кино. Ерунды не говори! Твоя фраза, между прочим. – Она спрятала лицо у него на груди, в шуршащей куртке. – Зачем так страдать, Кость? Разве плохо, что я помочь могу? Разве мы чужие люди? – Таня не услышала – почувствовала Костин вздох. Испугалась, что снова ляпнула не то. – Не молчи, скажи что-нибудь!
Он потянул её к лавочке. Вокруг гремели поезда, сновали люди и жил своей суматошной жизнью московский метрополитен.
Зимой они мыкались, как подростки, по магазинам, подъездам и метро. Весной стало легче. Пойти к Тане было нельзя: в квартире семейства Головченко маялась бездельем Регина, а общага М**И... Меньше всего Косте хотелось, чтобы о его Тане судачили все кому не лень.
«Бездомные мы с тобой», – грустно улыбалась Таня.
«У нас будет самый лучший в мире дом, – торжественно пообещал Костя. – У нас с тобой все будет, Тань. Все, что захотим, ты мне только верь».
– Танюшка, прости, прости, родная моя, прости, – беспомощно шептал он. – Не надо было, дурак я. Ты же как лучше хотела, а я взял и наорал. Не буду так больше. Танюш, – его губы нашли маленький нежный завиток у неё на виске, – потерпи еще чуток. До лета, ладно? Мне распределение обещают хорошее, летом поженимся и сразу уедем.
– Кость, а давай сразу после экзаменов заявление подадим? – с энтузиазмом предложила Таня, перебирая его пальцы. Ссора была забыта. – Защитимся и сразу поженимся, в тот же самый день, давай?
Этот разговор произошел меньше, чем через две недели после их в общем-то случайного знакомства. Костя и Таня уже тогда решили, что обязательно поженятся. Не сказав, что любят, не обменявшись даже самыми невинными поцелуями. Сейчас им хватало такой, почти детской близости: рука в руке, голова на плече и родное, любимое тепло.
«Неужели мне это не приснилось? – гадала Таня, уже Татьяна Петровна, много-много лет спустя. – Неужели так бывает, со взрослыми-то людьми? Господи, какой инфантилизм, какая пошлость – в метро, у всех на виду... Что было бы с нами, влюбись я до него? В одноклассника, в певца, в актёра театра – да в кого угодно! Почувствовала бы я к Косте то же самое?»
Он ухитрялся организовывать их прогулки так, что Таня не думала и не жалела ни о кино, ни о подарках, ни о вечерах с шампанским и танцами, исход которых почти всегда определен, а итог исхода часто печален.
Казалось, не осталось ни одного мало-мальски известного уголка Москвы, где они не побывали. Искали своё место, куда можно приходить в любое время, не рискуя быть потревоженными. Зима здорово мешала, делая любое пристанище холодным и неуютным. А поздней весной они открыли для себя Патриаршие. Таня показала Костя скамейку, на которой, если верить Булгакову, когда-то сидели Воланд, Берлиоз и Иван Бездомный. Она знала о родном городе очень много и невольно гордилась собой, замечая, как открывает рот Костя, слушая её рассказы.
Когда отпираться уже не было смысла и Костя, запинаясь от волнения, ковыряя асфальт сбитым носком ботинка, признался Тане, что никакой он не москвич, а обыкновенная лимита, Таня уперла руки в бока и сказала со всей возможной строгостью:
– Я это, если хочешь знать, сразу поняла, но ведь не сбежала, с тобой осталась. Не догадываешься почему? Потому что не квартира в Москве красит человека. Расизм это самый настоящий, по квартире людей судить! Расизм и предрассудки! Родиной надо гордиться, она один раз и на всю жизнь дается. И если ты решишь снова начать этот разговор, я точно сбегу и никогда не вернусь. Ясно?
Костя не нашелся, что ответить, и оторопело кивнул. Таня смягчилась.
– Пошли Новодевичий смотреть, я тебе про тайную царевну расскажу.
Они гуляли и говорили обо всем на свете, пили свою любовь, как газированную воду в жару, и не могли напиться. Будь их воля, не расставались бы, но приходилось возвращаться домой, садиться за фортепиано и... вспоминать, как замирает сердце, когда случайно соприкасаются ладони; как сильные, загрубевшие пальцы пожимают твои, прохладные (опять забыла дома перчатки) и нервные; каково это – греть руки в его глубоких карманах, а когда стоишь спиной, чувствовать, как он легонько целует тебя в затылок...
Таня приходила в себя и слышала недовольный звук белой клавиши, которую нажала и забыла отпустить. Музыка не приносила прежней радости. Все вытеснила собой любовь.
Костя не был сказочным принцем. В их первый поход в кино он, уставший после смены, крепко спал на Танином плече. Исправно ходил на все академические концерты, но часто просыпал Танины выступления. Она уговорила его бросить курить. Костя сжимал зубы, грыз ногти, но не срывался. Ради Тани он бы и не на такое пошёл, хотелось ей соответствовать. Куда сложнее было отучиться от прилипчивого «не». Оно все равно проскакивало, когда Костя спешил или волновался.
Судьба подарила им несколько безоблачных месяцев. Петра Викентьевича с головой захватило новое исследование, Регина твердила: «Делай, что хочешь, только предохраняйся». Таня возвращалась под утро, раскрасневшаяся, с припухшими от бесчисленных поцелуев губами, набирала воды в стакан и ставила туда крохотный букет. Улыбалась, представляя, как Костя обдирает клумбы. Очень аккуратно обдирает, чтобы не испортить и не «спалиться». Эти букетики иногда стояли по два-три дня и были Тане дороже, чем самые прекрасные розы.
Посещала она теперь только те лекции и семинары, которые ни в коем случае нельзя пропускать. Костя, когда появлялась возможность, договаривался со старостой, и та его «прикрывала». Каждая лишняя минутка вместе сродни чуду, не тратить же драгоценное время на скучный материал, который всегда можно прочитать в учебнике!
– Он сбивает тебя с толку, – утверждала Тата. – Раньше ты не прогуливала. Остановись, пока не поздно!
– Вот ещё! – вступалась за Таню Яна. – У человека любовь, какие могут быть книжки?! Но я хочу знать подробности: как у вас обстоят дела с?..
Тата заткнула уши и зашевелила пальцами. Яна подмигнула Тане и склонила голову набок. Рассказывай, мол. В тех самых, интересующих Макарову подробностях.
– Да мы... М-мы ни о чем таком не...
– Поня-атно. Не хочет или не предлагает? – тоном знатока осведомилась Яна.
– Не знаю, мы об этом не разговаривали. Мы...
– Целовались?
– Целовались, – призналась Таня.
– Одними поцелуями сыт не будешь. Сколько вы знакомы, два месяца? Пора уже что-то решать, как-то определяться. Может, он просто стесняется предложить? – рассуждала Яна. – Боится, что неправильно поймешь? Вы же оба у нас особо тонкой душевной организации (Тата хмыкнула, не прекращая шевелить пальцами). Есть проверенный способ узнать. Ты, когда снова вздумаете целоваться, сделай вот что...
Тата, устав притворяться глухой, швырнула в Яну подушкой.
– Без тебя разберутся! Тань, не слушай её. Костя – нормальный парень, не то, что некоторые... Кстати, Янка, как обстоят дела с Володей?
Яна замурлыкала. Будь у неё хвост, тот бы довольно покачивался, загнув пушистый кончик.
– Это был примитивный отвлекающий маневр, но-о...
Таня благодарно улыбнулась Тате, но подруга лишь неодобрительно покачала головой.
--------
Первый поцелуй получился неловким. Это в кино все красиво: губы идеально подходят к губам и неземное наслаждение. Или если очень повезёт. А они нечаянно стукнулись носами и смутились, боясь взглянуть друг другу в глаза. Кровь шумела в ушах, словно солдаты маршировали. Странно. До неудавшегося поцелуя с ними такого не случалось, ни малейшей неловкости, а сейчас страшно до дрожи и отступать некуда, будто должны кому-то этот несчастный поцелуй!
– Ко-ость, – тоненьким голосом позвала Таня, – а у тебя тоже... ты тоже никогда?..
Он помотал головой и, сообразив, что Таня его не видит, сказал: «Нет». Таким же тихим и ломким, как у нее, голосом, точно стыдясь.
– А почему? Не хотелось?
Будь Таня немножко искушеннее в подобных вещах, она бы не поверила. Ей самой не верили, когда говорила, что ни разу. А тут просто любопытно стало: чем другие люди руководствуются? Тем более парень. Парни по умолчанию должны быть опытными... или нет? Но как иначе? Кто-то же должен... руководить процессом.
От таких мыслей ее бросило в жар, несмотря на прохладу апрельского вечера.
– Да не то что бы не хотелось. Хотелось, конечно, но не с кем попало. Как представлю, что она со всеми подряд своим языком делала, противно становилось. А на тех, кто не со всеми, вроде как сразу жениться надо, – сбивчиво объяснил Костя. – А я сначала выучиться хотел, и вообще... А ты? Такая красивая, и никого не было. Почему?
– Тебя ждала. Яна говорит, что ранняя любовь всегда несчастная, редко кто на всю жизнь вместе остается, вот я и боялась сделать ошибку. Надо ведь на всю жизнь, правда?
– Угу. – И Костя вдруг легонько коснулся своими губами ее рта.
Одного уголка, другого. Не спеша, приноравливаясь. И как-то само собой получилось правильно запрокинуть голову. Найти его губы своими, прижаться, ощутить такой непривычный, но такой долгожданный вкус. Обнять за шею, чувствуя, как теплые пальцы скользят по защищенной тонкой весенней курткой спине. Ей внезапно захотелось почувствовать эти пальцы кожей. Таня представила, как Костя целует и дотрагивается до нее совсем без одежды, и ахнула от незнакомого, щекотно-тягучего ощущения в животе.
– Я, кажется, понял, – на выдохе прошептал Костя, когда у обоих кончился воздух, – нам с тобой не надо думать. Когда думаешь, начинаешь бояться, что получится полная лажа, и она получается. Не надо думать... Давай еще раз?
С непривычки кружилась голова, и Таня, никогда не позволявшая себе лишнего, не знавшая алкогольного опьянения, теперь поняла, что значит быть пьяной от любви. Сердце колотилось так, что становилось больно; уже и губы болели, но отстраниться сейчас – легче умереть.
– Ты такая... такая... Танька, я жить без тебя не смогу, ты это понимаешь? – Он целовал ее шею, линию подбородка, пылающие от смущения и нервного возбуждения щеки, и нес околесицу, понятную только влюбленным. – Танюшка моя, девочка моя... любимая...
– Любимый мой, только мой...
Любимый, любимая – как легко оказалось произнести эти слова. Их любовь не потеряла своей детской чистоты и непосредственности, но ведь и ребенок, оставаясь ребенком, все же не стоит на месте – он растет и развивается. Придет время, и станет мало поцелуев и объятий, а пока им крышу сносило от одной такой близости любимого человека.
Каждый поцелуй становился откровением. Границы сдвигались незаметно, а когда Костя устроился на недавно открывшуюся станцию техобслуживания, и у них стало немного больше свободных часов по вечерам, зато полностью «выпали» выходные, да и задерживался Костя все чаще и чаще, Таня с ума сходила. Играла до ломоты в пальцах, без толку листала конспекты и нотные тетради. Отцу не говорила, но текущие зачеты можно было сдать гораздо лучше. На последнем концерте она трижды безбожно сфальшивила, чего за Таней Головченко сроду не водилось. Но что толку стараться, если в зале нет Кости? Куратор группы уже намекнула: будешь продолжать в том же духе, и о красном дипломе можешь забыть. Таня равнодушно пожала плечами, обещала исправиться. Но вместо положенных нот после скрипичного или басового ключа снова бежали строчки тоскливых стихов, а в каждую новую встречу она позволяла Косте (и себе) чуточку больше, чем в предыдущую.
--------
Они гуляли по дорожкам любимых Патриарших. Заканчивался апрель, вот-вот должен начаться май. Закатное солнце запуталось в жизнерадостно-зеленой листве лип, перекрашивая ее в непонятный зелено-розовый.
– Ты боишься сессии?
– Не... не боюсь. Чего ее бояться?
– А я боюсь. Все говорят, что я съехала.
– Значит, надо въезжать обратно.
– Легко тебе говорить! Я учебник открываю, а перед глазами – ты. Ни строчки понять не могу, представляешь? Что я на экзамене делать буду?
– Ну, не зря же ты столько лет по клавишам стучала. Что-нибудь да вспомнишь.
Они нашли свободную скамейку и сели. У Кости теперь появились деньги, можно было пойти в кино или еще куда-нибудь, но, когда он предложил, Таня отказалась. Она смотрела на пруд, по которому бегали озорные солнечные блики, и никак не могла решиться.
– Что-то случилось? – спросил Костя, обнимая ее за плечи. – Только не говори, что опять думаешь про экзамены. Я же знаю, ты про них уже забыла.
– Папа с Региной завтра уезжают. В Кисловодск, на две недели. Лечить папины почки и укреплять здоровье.
– А тебя с собой не берут?
– Регина сказала, что мне надо учиться. – Таня высунула язык.
– Передавай ей, что она коза. – В Костином голосе прозвучало заметное облегчение.
– Ага. Я просто предложить хотела... Приходи ко мне завтра в гости? Я что-нибудь приготовлю. Придешь?
– Хм, даже не знаю. Надо подумать, – он явно придуривался. – Ты пироги умеешь?
– С мясом, с капустой, с картошкой, с тыквой, с рыбой, с яблоками...
– С мясом и с яблоками мне подойдут.
– Все вместе? – шутливо. – А ты, оказывается, гурман.
– Только попробуй! Ну а вообще лучше что-нибудь одно, чтобы ты не сильно бегала.
– Мясо и яблоки, – пообещала Таня, – обязательно. Ты только приди.
– А я могу не прийти? Приду, конечно.
--------
На следующее утро Таня еле дождалась, пока Регина десятый раз проверит, взяла ли она с собой косметику, и втихаря вытащит из чемодана отцовские папиросы. Петр Викентьевич поцеловал дочь в макушку, наказал быть умницей и обещал привезти из Кисловодска какой-нибудь подарок. Мысленно он уже был в самолете и едва не оставил дома второй чемодан.
Родственники уехали только в одиннадцать, а они с Костей договорились на четыре! Поставив тесто на пироги, Таня забегала по квартире: достала праздничную скатерть, из холодильника – банку маслин, малосольные огурцы, шпроты и, немного оробев, бутылку красного вина. В винах она не разбиралась, однако Регина заверяла, что вино хорошее, и нередко пила его с соседками, а в буфете оставалось еще пять таких бутылок. Попутно Таня вытирала пыль и окна, елозила тряпкой по паркету «елочке» и переселяла в спальню разбросанные отцом в порыве вдохновения носки и книги. В квартире профессора Головченко всегда был образцовый порядок (Регина убирать ненавидела, спихивать огромную квартиру на Танины плечи было неразумно, и к ним периодически приходила домработница), но сегодня Тане мало было этого чужого порядка, и она наводила свой.
Без четверти четыре Таня в махровом халате спешно досушивала волосы Регининым феном. На кухне благоухали пироги, на белоснежной скатерти в старинном бронзовом подсвечнике ждали своего часа свечи. Она долго не решалась достать этот подсвечник, боясь, не подумает ли Костя чего-то не того, но в итоге достала.
В четыре Костя не пришел. Не пришел он и в половину пятого, и без четверти, и ровно в пять. В четверть шестого Таня не выдержала, оделась и решила поехать в общежитие М**И. Ясно же: что-то случилось. Костя никогда не опаздывает.
Они столкнулись у метро: запыхавшаяся Таня собиралась вбежать, а Костя, наоборот, выскакивал, бережно прижимая к себе завернутые в бумагу ирисы.
– Ты как... Ох! – Она прижала ладони ко рту, с жалостью глядя на наливающийся синевой фингал. Нижняя Костина губа заметно распухла, он время от времени трогал ее краешек пальцем и морщился. – Кто это тебя так?!
– А, ерунда. До свадьбы заживет. У него все еще хуже.
– У кого это – у него?
Но Костя, будто не обратив внимания, протянул Тане цветы.
– Спасибо. Красивые такие! Но...
– Танюш, это мое дело. Не бери в голову. Подумаешь, подрался! Жаль только, что именно сегодня. Как специально время выбрал, гад... Я не сильно опоздал, пироги живы?
– Живы, живы, – рассмеялась Таня. – Идем скорее. Кажется, дождь начинается.
Срывающийся по капле, по две дождь пролился ливнем, и в подъезд они вбегали, промокнув до нитки. Чинно прошли мимо вахтерши, Костя поздоровался, и сварливая тетка не стала открывать рот. Костя уже тогда умел произвести правильное впечатление на незнакомых людей, а синяка под глазом и разбитой губы вахтерша издалека не разглядела.
– ...А вы хорошо устроились. Просторно. Целый дворец! Один холл чего стоит.
– Скажешь тоже. Знаешь, как тут страшно по ночам? Особенно, когда домой прихожу, отца нет, а Регина опять к соседям ушла.
– Бедная моя... Ишь ты, такая махина, а тепло. – Костя поежился. – Вроде бы.
– Проходи в комнату, раздевайся, я тебе сейчас что-нибудь сухое принесу.
Она включила свет в гостиной, и Костя увидел сервированный стол. Присвистнул.
– Свечи, вино... мама моя, маслины из самой Испании! Ну, точно дворец!
Таня сникла.
– Тебе не нравится?
– Что ты, очень нравится! Неожиданно просто. Я думал, будут пироги.
– Пироги ждут на кухне. – Она закусила губы, пряча улыбку. – Раздевайся, будем сушиться и обрабатывать раны.
В своей комнате Тане быстро скинула мокрую одежду, набросила первое, что попалось под руку – тот самый халат, – стянула волосы на затылке и прошла в родительскую спальню. В отцовском халате Костя утонет, но его хотя бы можно подвязать, как удобно. Штаны и рубашки отпали сразу. Косте с его комплекцией, скорее, впору будут Регинины вещи. Представив себе Костю, щеголяющего в любимом розовом халатике мачехи и ее же тапочках с помпонами, Таня хихикнула и побежала в гостиную.
Костя стоял над столом и рассматривал подсвечник. Одежды на нем меньше не стало, разве что джинсовку на вешалку повесил. Капли с мокрых волос падали на ковер.
– Ты что, заболеть хочешь? – возмутилась Таня.
– Да не, я... тут такое дело... В общем, я весь мокрый. До трусов, наверное, – смущенно сказал Костя, не глядя на Таню.
– Вот халат. Я выйду, а ты переоденься, – скомандовала она нарочито бодрым голосом. – Потом марш на кухню, лечить тебя буду. Мокрое в кладовке развесим, там тепло и веревки есть.
Спустя полчаса они оба – в халатах и толстых махровых носках, с высушенными волосами (Костя отбивался от рычащего фена, как мог, но Таня была настойчива), сидели на диване в гостиной, прижавшись друг к дружке, и пили чай с пирогами. К красиво сервированному столу с подсвечником так и не притронулись, но свечи все равно зажгли. Три желтых огонька робко поблескивали в полутьме: два больших и один поменьше.
– Ты молодец. Пироги отменные. Да и вообще, все здорово.
– Спасибо. Расскажешь, за что тебя побили?
Костя помрачнел, потрогал раненую губу.
– Ну, били, допустим, не меня, а я. А за что... поверь, было за что. У нас за такое сразу в колодец окунают, без суда и следствия. Тань?
– Что? – она вздрогнула, представив процедуру окунания в колодец.
– Я хочу познакомиться с твоим отцом. Когда это можно будет сделать?
Таня даже растерялась.
– Через две недели, как они приедут, наверное, можно будет. Ты собираешься?..
– Официально просить твоей руки, а то не по-человечески как-то: мои родители про тебя знают, а твои про меня – нет... Нет же?
Она покачала головой. Костя вздохнул и выпалил:
– Они нас в гости зовут на девятое мая. Поедешь?
Таня, как зачарованная, кивнула, и он благодарно поцеловал ее в висок.
– Спасибо. Мама давно хочет тебя увидеть. И Алька с Наташкой, и тетя Тоня. Просил же не говорить раньше времени, так нет. Все уши прожужжали, пока мать мне по телефону мозги компостировала.
– А папа?
– Батя молчит, но вроде тоже не против. Он меня с десятого класса мечтает женить, а я и не собирался особо, пока тебя не встретил. Ты ведь не передумала?
– Еще чего! Ты – мой, забыл?
– Забудешь тут... Ой! Ты чего кусаешься?!
Она и вправду куснула его за щеку, притворившись, что собирается поцеловать. Из чистого озорства, но Костя воинственно зарычал и потянулся к беззащитному горлу.
– Молилась ли ты на ночь, Даздраперма?
Таня засмеялась: Отелло из Кости получился так себе. Душители невинных дев и сами девы обычно не хохочут в процессе удушения.
– Почему... Даздраперма?..
– Потому что Дездемона свое отмолила.
– Ясно, ревнивый мавр Оюшминальде.
– Я очень ревнивый мавр, – подтвердил Костя. И Тане стало не до смеха, потому что Дездемону нового поколения вознамерились зацеловать до смерти.
В какой-то момент игра перестала быть игрой, и Костя уткнулся лицом ей в шею. Дыхание у него было тяжелым и частым. Оба вспотели от этой возни (квартира действительно была очень теплой, несмотря на габариты); Таня слышала, как совсем рядом стучит Костино сердце. Собственное сердце больно билось о грудную клетку, отдаваясь где-то в горле. Навязчивая мысль, что их разделяют только халаты и ничего больше, пугала и заставляла сладко замирать одновременно.
Морально Таня была готова к возможному продолжению. В конце концов, ей уже двадцать один год и есть вещи, бегать от которых взрослым людям просто глупо. Если не Костя, то кто тогда? Они любят друг друга и собираются пожениться; меньше, чем через две недели, он познакомит ее с родителями. Что еще надо?
– Танюшка, родная, нам необязательно сейчас это делать. – Она слышала, как трудно ему говорить. Сама, наверное, ни слова не смогла бы произнести – настолько внутри все перемешалось. – Ты не думай, я тебя заставлять не буду... давить не буду, если не готова, и вообще... если не хочешь...
– Хочу. Очень.
Целых два слова. Ради нее он сказал гораздо больше.
И все-таки Тане было страшно. Она боялась не столько боли, сколько разочаровать, не понравиться. Мужу позволено все, вдруг Костя попросит ее сделать то, к чему она окажется не готова? Яна столько всего рассказывала, утверждая, что между мужчиной и женщиной это абсолютно естественно...
– Ты меня любишь? – тихо спросила Таня.
Прежде она не спрашивала об этом вот так, в лоб, а теперь вдруг стало важно услышать.
– Ужасно... очень люблю, – поправился Костя.
Это порывистое, искреннее «ужасно» заставило улыбнуться и обхватить рукой его затылок. Таня старалась целовать так, чтобы не тревожить лишний разбитую губу, но Костя простонал: «Наплюй, не больно». Он не вспоминал, и она не вспоминала. Не до того им было, совсем не до того. И Костя не меньше Тани боялся оплошать и не понравиться.
Он чудом не оборвал половину пуговиц с ее халата, зато отцовский халат с запахом соскользнул удивительно легко. Когда он прижался к ней всем телом, нагим и горячим, она всхлипнула и чуть не потеряла сознание – так чудесно было: чувствовать его кожей. Лучше, чем что-либо, испытанное раньше. И неловкость исчезла, словно его тело – это часть ее, а себя не стесняются. Только губы пересыхают и сердце стучит все сильнее и требовательнее.
Костя вдруг подхватил ее под бедра, заставив обнять себя ногами за талию. Поддерживая спину горячей ладонью, усадил к себе на колени. Коротко поцеловал, провел кончиками пальцев по груди – еще не лаская, но обещая. Сильная рука заметно подрагивала.
– Тань, пойдем в спальню. Тут неудобно, и мне надо... кое-что...
Она молча прижалась лбом к его лбу и попыталась слезть с колен – не дал. Отнес в родительскую спальню, бережно опустил на покрывало. Шепнул: «Щас вернусь», зажег тусклый светильник-ночник рядом с кроватью и, не удержавшись, поцеловал нежную кожу над пупком. Таня задрожала.
– Какая ты красивая...
– Ты тоже.
Она закрыла глаза и услышала его негромкий смех и едва уловимое шуршание где-то в прихожей, слабый звук застегиваемой на сумке молнии, а в гостиной одна за другой погасли три пылающих свечи.

 Глава 21. Фармацевт

– Да вы что, парни?! 90-е уже давно закончились!
– А люди, застрявшие в 90-х, остались...
«Большая разница».
Наши дни
Два слова, которые написал на свободном участке безымянного документа Артем Гореславец, по отдельности были совершенно обыденные, но вместе содержали невероятную, отчасти роковую для многих присутствующих сегодня на фирме информацию:
Коршевер здесь.
Костя Рязанский не верил в призраков. В девяносто восьмом он лично прошелся по остаткам того, что было трехэтажным особняком Григория Дмитриевича Коршевера, больше известного как Фармацевт, и за пару минут превратилось не в развалины даже – груду обугленного строительного мусора и человеческих ошметков. От самого дома уцелели только фундамент и часть винтовой лестницы. Все, что еще могло гореть и тлеть, догорало и тлело.
По официальной версии, произошел взрыв бытового газа. Рязанский позаботился о том, чтобы невинных людей в убежище Фармацевта и поблизости от него оказалось как можно меньше, однако совсем без жертв не обошлось. Холеный Боря Фортуна, помнится, позеленел и отвернулся, заметив на месте, где раньше располагался пафосный холл с сусальным золотом, картинами, мрамором и прочей псевдо-художественной дребеденью, фрагмент сильно обгоревшего, но явно женского трупа. Федька Лисицын, который после гибели брата потерял всякое уважение к смерти как таковой, клацнул затвором, сплюнул в сторону и вслух выразил свое удивление, что там вообще осталось что опознавать: рвануло так, что соседние дома закачались, стекла в них повышибало и пластик поплавился.
– Собачку жалко, – зубоскалил Федька, помахивая случайно найденным на земле грязным собачьим ошейником. – Человека нежалко, а собачку жалко...
– А ну-ка цыц! – прикрикнул на Федьку белый от волнения и, что уж скрывать, от ужаса Рязанский. Пальцы в черных перчатках заметно дрожали, и он сунул их в карманы, стараясь глядеть под ноги и не споткнуться. В ноздри лезли едкий дым и острый запах взрывчатки, бетонная пыль оседала на языке. Первое в жизни убийство, пускай и чужими руками, пускай и заслуженное покойным на все двести процентов, даром для Кости не прошло. – Мы здесь не за этим! Проверить тут всё, и ходу!
Люди Рязанского искали не живых – считали трупы, брали материал на идентификацию. Цифры сошлись: никто посторонний не входил и не выходил. От Фармацевта не осталось даже тела – пара пальцев с оплавившимися перстнями и окровавленная фаланга. Позже криминалисты подтвердят, что пальцы именно Коршевера, и кое-кто из Костиного окружения даже возьмет себе один на память.
А сейчас Рязанский стоял на пепелище, пинал кирпичи и смотрел в готовое пролиться дождем, не по-апрельски сизое небо. Фортуна, который курил неподалеку, видел, как шевелятся его губы, шепча навсегда врезавшиеся в память слова заупокойной молитвы.
Костя вернулся в настоящее. Олега уже увели, и Гореславец с остальными ждали дальнейших указаний a32065. А Рязанский никаких указаний не давал, только скалился ровными белыми зубами. Картинка сложилась мгновенно, красивая и понятная. Кроме восстания из ада, понятно стало всё. Ему даже немного полегчало, отпустило, как отпускает напряжение студента, когда билет в руках и вопросы известны. А вот знает ли студент Ларионов ответы на поставленные вопросы или нет – разговор отдельный.
– Ну и кто его сюда пустил? – ласково спросил Костя.
– Через второй паркинг пролезли, там же ремонт, – тяжко вздохнул Артем, утирая платком вспотевший лоб. – Всех, кто мешал, втихую положили, за собой почистили, камеры дружно «липу» гонят. В зале такой звездец творится, все тебя ждут. Те, кому надо, Фармацевта как себя помнят, а тем, кому не надо, нашептали уже.
– Плохо, Тема, плохо. А как с моральным настроем у нашего покойничка? – Рязанский неторопливо застегнул наручные часы. Проверил, удобно ли лежит «Макаров». Его люди топтались на месте, мало что понимающие, но готовые рваться в бой по первому слову, а он медлил.
– Улыбается, – напряженно сказал Гореславец и выдавил из себя соответствующую моменту улыбочку.
– Значит, будем улыбаться. Улыбайтесь, господа, улыбайтесь! – в нос тянул Костя, подражая кому-то. – Пока мы на своей территории, мы хозяева жизни... Где Руднев?
– Руднев пришел, – как по заказу, заглянул в предбанник один из «наружных».
Представительный молодой человек в костюме поправил очки и кивнул всем собравшимся. А к Бегемотику неизвестно какой по счету раз пришла мысль, что потопить миноносец «Костя Рязанский» способен лишь Григорий Дмитрич Коршевер, как и избавиться от Фармацевта суждено только Косте и никому другому.
--------
За свою головокружительную карьеру Константин Рязанский успел обзавестись тремя загородными домами: для семьи, для деловых встреч на природе и для незваных гостей, которым заведомо не рады, но принимать их все-таки приходится. В этом третьем доме, в уютном кресле перед камином и грел свои старые кости бывший ученый, бывший бизнесмен и воротила, а ныне мёртвый по всем статьям бандит Фармацевт.
Плаща он, по своему обыкновению, не снял; левая рука, затянутая в перчатку, покоилась в кармане. Одутловатая правая с выпирающими синими венами лениво поглаживала подлокотник кресла. Голова у Фармацевта была маленькая, голо-пористая, похожая на частично облетевший одуванчик. Волосы на ней торчали редкие, желто-седые, как все тот же одуванчиковый пух. Когда Григорий Дмитрич говорил, голова немного откидывалась назад.
Безобидный с виду дедушка, вот только этот дедушка шпиговал уже много лет шпиговал землю людьми, с завидным трудолюбием и постоянством.
– Выпить не предложишь? – спросил Фармацевт. Голубые глаза его потускнели от начавшейся катаракты, однако не потеряли своей живости и цепкости. Разменяв восьмой десяток лет, Григорий Дмитриевич Коршевер мог дать сто очков вперед многим молодым.
– А ты рискнешь?
Выпить Костя ему действительно не предлагал и себе не наливал. Ходила среди своих поговорка, дескать, пить с Фармацевтом – только чертей дразнить. Коршевер, где бы ни сидел, с кем бы ни встречался, ничего не брал из чужих рук. На сходках и торжественных мероприятиях мог переворошить всю тарелку, прикладываться к своему бокалу после каждого тоста, но так ничего не съесть и не выпить. Покойный Фортуна, когда искал информацию на Фармацевта по своим запутанным адвокатским каналам, утверждал, что Дмитрича в бурной молодости не раз пытались отравить. Травил ли кого-то сам Коршевер, доподлинно неизвестно, однако забавные порошочки собственного изготовления на людях испытывал часто и охотно, за что, по официальной версии, и получил свое прозвище.
Рязанский, знавший правду, официальную версию не оспаривал. Как дань уважения тем славным временам, когда официальные версии еще имели под собой хоть насколько-то реальную основу. Да и сам Коршевер в прошлое лезть не любил, предпочитая добротную, хорошо сработанную легенду. Легенду, которую они вместе сочинили под коньяк с шоколадкой. Тогда Костя и представить не мог, что на самом деле скрывается под маской безобидного ученого.
– Времена меняются, Костя, – добродушно заметил Фармацевт, – и мы меняемся. Давай выпьем... за встречу. В этом доме еще не перевелся хороший коньяк?
«В этом доме хороший коньяк кому попало не наливают», – Рязанский сделал знак трущемуся неподалеку Федору, и тот ненадолго исчез в кухне. Вернулся с двумя высокими бокалами и бутылкой грузинского вина (Костя навскидку не помнил, какого именно, а бутылка опознавательных знаков не имела).
– Коньяк кончился, извиняйте, – Федька виновато вздернул правый уголок рта.
– Ты ведь не против, Григорий Дмитрич? – Рязанский коротко кивнул Лисицыну, вынул пробку и разлил вино по бокалам. Попробовал: самое кислое выбрал, гаденыш.
Федька и не думал прятать хитрые лисьи глаза. Алкогольные запасы он наизусть знал, перепутать бутылки не мог... Фармацевт перехватил Костин взгляд и усмехнулся.
– Что поделать, подберем остатки, но в следующий раз, будь добр, закупись, как полагается. Ну, за встречу?
Пили, не чокаясь. После двух бокалов без закуски перешли непосредственно к цели визита. Костя взвешивал каждую фразу. Он догадывался, что шмон возможных лежек положительных результатов не дал, иначе Дмитрич бы не поднял голову так скоро, а к появлению Руднева в актовом зале проявил бы куда больший интерес. Значит, одной точкой опоры меньше и вес перенесут на все оставшиеся. Тут у Кости все схвачено и просчитано, однако расслабляться не стоило. Не тот человек Фармацевт, чтобы так просто его обдурить. Дер*мо еще всплывет: за столько лет да не раскопать нужную кучу...
В глубине души Рязанский был даже благодарен своему врагу. Когда привык иметь на каждый ход противника два-три своих, проиграть практически невозможно. Вот только Коршевер сам использовал ту же схему. Следовательно, исход игры зависит не от качества маневров, а от первой ошибки.
– Ты как уйти-то сумел, Григорий Дмитрич? – с неподдельным интересом спросил Константин. – Через окно или через подвал?
Фармацевт крутил в пальцах бокал с остатками вина. Сказал сухо:
– Я к тебе, Костя, не исповедоваться пришел, для этого у меня есть люди специально обученные и более надежные. А, впрочем, – добавил он после небольшой паузы, – раз уж такой интерес, изволь. Кое-чем поделиться могу, но потом, когда мы с тобой обо всем договоримся. Делу время, потехе час.
– Излагай.
– Как ты, наверное, помнишь, расстались мы на очень напряженной ноте. Ты хотел меня убить, я тебя за это не виню. Личные разногласия не имеют никакого значения, когда страдает главное – наше общее дело. Дело, Костенька, слабости не прощает, оно на сильных нацелено, а сильные кто? Те, кто не размениваются на мелочи вроде дочкиных выпускных балов-шмалов, когда буквально в ста километрах севернее идут на корм рыбам твои люди. Преданные твоему делу...
– То, что Фортуненко не без твоей помощи ласты склеил, я уже понял. – Рязанский смежил веки, откинулся в кресле. – Клонишь к чему?
– Ты в шаге от полного краха, сынок. Ни сил, ни авторитета уже нет, остались только спесь и нежелание делиться. А я все эти годы сложа лапки не сидел, и люди за мной стоят, поверь, серьезные. В тени руки развязаны: тебя никто не видит, зато ты видишь всех. Есть время подумать, покрутить – глядишь, и чего нового придумаешь... Короче, у тебя есть два пути. Первый: ты возвращаешь мне каналы, мою долю в аптеках и оплот всего сущего...
Костя некстати вспомнил, как еще в начале карьеры фарм-магнатов им с Володей крупно досталось за партию поддельных диуретиков. Сейчас про «оплот всего сущего» мало кто помнит, а тогда знатная байка гуляла. Пацаны на первое апреля даже табличку хотели заказать. Шутники хреновы.
– ...взамен я оставляю в покое тебя и твоих братцев-кроликов. Заметь, с голой задницей по морозу скакать не будешь: магазины мне без надобности, а твоя доля – по-прежнему твоя доля.
Рязанский промолчал, только потрепал по макушке сидящего по правую руку от него лохматого тибетского мастифа Гуню. Он знал, как бесит Дмитрича, когда собак пускают в комнаты, но в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Гуня шумно втягивал носом воздух и подозрительно косился на незваного гостя: от того нестерпимо несло лекарствами.
Пес был здоровенный, добродушный, но трусливый до крайности. Не оставлять же было малыша во дворе с десятью чужими, враждебно настроенными дядями, которые вот-вот вцепятся в глотку твоим пятнадцати? А Гуня в последнее время нервный, цепь его уже не держит. Недавно шикарную, но бесполезную будку – подарок Вити Амундсена, из земли вывернул, шельмец...
Коршевер понимающе осклабился. Костю Рязанского он знал как облупленного.
– Путь второй: ты идешь в отказ, шлешь меня подальше и спокойно служишь по себе панихиду. Я ведь все эти годы не цветочки нюхал, обложили мы тебя на славу. Шаг влево, шаг вправо – расстрел, прыжки на месте – провокация, так что не выплыть тебе, Костя, без моей поддержки, все твои телодвижения через меня идут.
– Сколько у меня времени?
– До дня рождения. В Москву съездить успеешь, – подмигнул тусклым глазом Григорий Дмитрич. – Только учти, Дементьев – отец Анатолий – теперь в моей лодке. Грехи отпустить он тебе отпустит, но дури лечебной не даст. Не положено в церкви-то, – зацокал языком Фармацевт, – ой, нехорошо.
В гостиной повисла тишина, нарушаемая лишь потрескиванием пламени в камине и сопением Гуни. Рязанский согнал с лица все эмоции, кроме мрачности. Ему сейчас полагалось быть мрачным. Много раз выручавший голос интуиции молчал. О Дементьеве знали единицы, и для того, чтобы как-то связать его с Костей, требовалось вспахнуть солидный и не самый податливый информационный пласт. Ладно, допустим.
Допустим, Палыча действительно нагнули. Хреново получается. Достать в Москве и где-либо еще нужную дурь, которую нельзя приобрести официально, не проблема, но это долго плюс лишний повод трясти контакты, которые ему жизненно важно сохранить незасвеченными как можно дольше. А время, как назло, поджимает, боли начинаются привычно – с ног и ползут все выше. Скоро он ляжет бревном и будет лежать... Ага, щас! Разбежались.
– Кстати, – вновь подал голос внимательно следивший за Рязанским старик, – те двадцать пять фотографий до сих пор у тебя? На чистой рамочку пририсовать не забудь. Традиция, как-никак.
– Уже. Пририсовал. – Костя не удержался и схватил Гуню за ошейник. Шипы впились в кожу ладони, сам Рязанский при этом и бровью не повел. Ему впервые приходилось изображать изображение равнодушия, и ощущение было интересным.
– Молодец. Я с таким же лицом на курок жал, когда Ольга мне ботинки вылизывала. – Коршевер порылся в потайных карманах плаща (ребята, на входе изъявшие оружие, доложили, что там какие-то бумажки) и достал конверт, а оттуда – фотографию, сделанную буквально пару недель назад.
Воздух на очередном вдохе ожег гортань, и выдох получился хриплым. Рычащим.
– Вот тебе двадцать шестая в коллекцию.
«Настолько тупая провокация, что даже злость не берет», – подумал Костя, пряча фотографию дочери обратно в конверт.
Худшие опасения не подтвердились, однако позволить себе расслабиться он не мог. Разогнул сведенный судорогой палец, и все.
Соню он защитит, куда сложнее будет удержать тайны в тайне. Он удержит.
– Не надоело в людей играть, а, Григорий Дмитрич?
– Пока есть, кем играть, почему бы нет? – философски заметил тот.
Что ж, если все карты розданы, пора начинать игру. Реванш.
И пускай на этот раз действительно будут карты, а не шахматы.
--------
Правильно говорят: не было бы счастья... Но можно ли назвать счастьем свою новую «должность» доверенного лица Сони Суворовой, Втула не знал. По-хорошему, надо было сразу бежать до самой Индии, когда выяснилось, что она – дочь Рязанского. Паша не побежал, и вот результат: он летит по первому звонку, потому что мадам хриплым от недосыпа голосом попросила его приехать. Прямо сейчас, можешь? Может-может, хоть и ждет к ужину свою старую знакомую Машусю, решив, что блюсти целибат в ожидании манны небесной нетрудно, но делать это лучше не в одиночестве... Ладно, побоку. Машуся все равно осталась дома. А он, сбрехав ей про друга и гаишников, едет туда, где ему точно ничего не обломится: голосом мадам можно забивать сваи.
Зачем едет, спрашивается? Всего четыре слова «Прости, сегодня я занят» решили бы проблему. Однако Паша едет.
После знаменательного ужина в «Афине Палладе» и не менее знаменательного пробуждения Соня будто переключила канал «Скептик ТВ» на «Серьезный плюс» со встроенным пакетом «Слегка доверяю». Нет, она не перестала его подкалывать, не делала попыток научиться готовить и называла, не считая того единственного раза, по-прежнему Лаперузом или по фамилии. Но Паша тем самым падким на приключения местом чувствовал: что-то изменилось. То ли мадам позволила себя приручить, то ли он настолько к ней привык, что процеживает яд чисто машинально. Дело было за малым.
А потом из Германии вернулся Олег, при весьма загадочных обстоятельствах.
– Я не могу тебе всего рассказать. – Соня неумело смолила сигарету и морщилась от дыма. Втула сигарету забрал, сломал в приспособленном под пепельницу блюдце.
– Не умеешь, не берись. Рассказывай уже что-нибудь. Роща мне друг; чем смогу, помогу.
Они сидели на широком белом подоконнике в Сониной квартире. Суворова – в джинсах и модном бежевом свитерке, не успев переодеться; Втула – в застиранной футболке и спортивных штанах, но уже не с чужой задницы. Между ними стояло прозрачное блюдце-пепельница, а за окном постепенно укладывался спать заснеженный город.
– Как же все смешалось! – сказала Соня с досадой. – Опять та же песня: никому не верь, лишний раз не светись, звони поменьше, но при этом дыши полной грудью. В смысле, образ жизни не меняй. Да еще этот... свалился на наши головы.
Она выглядела усталой. Морально забитой. Испуганной. Пожалеть бы, да хуже будет.
– Хватит ныть, Чингачгук! Дело говори, – Паша достал из пачки сигарету, чиркнул зажигалкой, – твой личный пионер всегда готов, только свистни. Из ресторана забрать, мозги промыть, как два пальца об асфальт. Мне же делать больше нечего!
– Ты прав. – Она запустила пальцы в волосы, которые со вчерашнего дня стали вдвое короче и гордо звались «каскадом». – В общем, Олегу нужно залечь на дно. Костя вроде убедил их, что с ним все, покончено. Кому он вдруг понадобился, зачем – не спрашивай, не знаю. Но с этими людьми шутить нельзя, нелюди они. Если узнают его, плохо будет всем, в том числе нам с тобой... В город один бандит вернулся, кличка у него Фармацевт. Слышал про такого? – Соня дождалась Пашиного недоуменного кивка. – У них с отцом в конце девяностых разборки были – туши свет, бросай гранату.
– Подожди. Фармацевт же вроде того, у себя дома подорвался? Взрыв газа, все дела. Еще в газетах писали, Агнесса тогда чуть ли не на горелки перешла. Она ж мнительная.
– Как видишь, недорвался, – измученно улыбнулась Соня. – Восстал из мертвых и решил мстить. Да и бизнес неплохо бы прибрать к рукам, пока у отца... проблемы. Они же вместе начинали, вместе поднимали на ноги фирму, которую предыдущие хозяева угробили фактически. А доли Фармацевта давно уже нет: Костя эти каналы, людей и деньги сам раскручивал. Но попробуй объясни.
– Путана Ангелина, прямо как в кино, – недоверчиво буркнул Втула.
Его интуиция запускала красные сигнальные ракеты. Вместо маленького безобидного ларчика перед Пашей открывали здоровенный такой сундук с какашками. Еще и Роща в этом вонючем деле как-то замешан. Бежать надо, бежать, пока самого не засосало.
– Если ты откажешься, я пойму. Олег, уверена, тоже.
– Сонь, не тяни кота за то самое! Говори уже.
– Нужно документы передать и деньги. Костя от себя сейчас за сигаретами лишний раз послать не может, а я «чистая», на меня не подумают. Даже сделок липовых не заключала... до сих пор.
– Тебе не страшно так жить? – без намека на шутку спросил Паша.
– Страшно, конечно, – очень тихо. – Но это моя жизнь, моя семья.
Он спустил босые ноги с подоконника, пошевелил пальцами.
– Когда ты такая, страшно становится мне.
– Какая «такая»? – прищурилась Соня.
– Баба в худшем смысле этого слова. – Втула поскреб небритую щеку. – Передам я твои документы. Когда надо?
– Послезавтра.
– Договорились. Ну, я поехал тогда? Поздно уже.
– Может, останешься? – небрежным тоном, не веря, что говорит это, предложила Соня.
Спрыгнула с подоконника, чуть не уронив пепельницу. Сунула руки в карманы джинсов. Гляди, мол, какая я независимая. Хочу – приглашаю остаться на ночь, хочу – не приглашаю. Мне совсем не нужны твоя поддержка и опора, нет-нет.
«Ничем хорошим это не закончится, – кисло подумал Паша, стараясь не встречаться с Соней взглядом. – У нее же на лице написано «Люби меня нежно», а начинать с этого – все равно, что добровольно засунуть себя в брак! Нафиг, нафиг».
– Сонь, да я бы рад, – ломаемся, девочки, ломаемся, – но тебе завтра на работу. И потом, знаешь, настроение как-то не особо после всего этого. Надо переварить, подумать...
Она кивнула, прикрыв глаза. Ему даже немного жалко ее стало.
– Ясно. Тогда до послезавтра.
– До послезавтра. Не провожай.
Чего он хотел, залезть к ней в трусы и в душу? В душу залез, в трусы – добровольно отказался, причем, второе почему-то вытекло из первого, хотя должно быть наоборот.
Соня перестала быть загадкой. Обычная одинокая женщина, которой хочется, чтобы ее любили, утешали, решали проблемы, не предназначенные для женского ума. Такими темпами она скоро захочет ребенка, и тогда уж точно – туши свет, кидай гранату.
Паша детей не хотел ни под каким соусом. Боялся конкуренции. Дети – убийцы родительской независимости и свободного времени; баба после родов превращается в машину по уходу за ребенком, а на мужа у нее сил не остается. Не говоря уже о том, что после родов большинство мамшин резко перестают следить за собой. Типа мы свою функцию выполнили, теперь любите нас такими, какие мы есть. А о мужьях они подумали? Перед глазами у Паши немало печальных примеров, тот же Дубровин чуть было не попал в эти коварные сети под названием «Законное супружество»...
Да уж, Олегу не позавидуешь. Соня ситуацию ни капли не прояснила, только запутала. С какой стати Фармацевту, этому некоронованному аптечному королю, каким он был до своей кончины, понадобился Дубровин? Неужели из-за отца? Паша остановился на светофоре и потер глаза. В мутную историю о Рязанском и Дубровине-старшем он особо не вникал, да и мозги под другое заточены. Начнешь копать – утонешь...
Мысли кружились от Сони к другу, огибали Олега и возвращались к Суворовой.
Жутко захотелось водки, и Втула свернул к знакомому алкомаркету. Не удержавшись, открутил крышку и хлебнул с горла. Один глоток, другой. Что тут такого? До дома всего ничего, а гаишники в этом районе – явление редкое. Доедет потихоньку.
--------
А Соня ходила по гостиной, обняв себя за плечи, и мучилась извечными вопросами «Кто виноват?» и «Что делать?».
Завтра день рождения Алисы, и Суворова обещала приехать. Алиса будет ее ждать. Костя, навестивший дочь сегодня утром, ничего против не имел. Как он сказал, менять привычный образ жизни смысла нет, до двенадцатого марта Коршевер открыто на рожон не полезет. А если полезет, ему же хуже. Возьмешь сопровождение, Шурик поможет – ну, не мне тебя учить. Только будь осторожнее, береженого Бог бережет.
Она, дура, хотела взять с собой Втулкина. Зачем? Думала, что есть смысл. Что может ему довериться. Да, ей ни с того ни с сего вдруг захотелось ему довериться! Вылезти из своего панциря. Рассказать, показать, чтобы не заблуждался, ведь это – неотъемлемая часть ее, которая всегда будет. Из песни слова не выкинешь. Это, черт возьми, для нее важно!
Сонька схватилась за голову, застонала тихонечко. Какая же она дура... Дура, дура, дура.
Он, сто процентов, так же на нее смотрел, когда она спала, пьяная. Вроде жалостливо, понимающе, а на глазах – свинцовая заслонка от чужой слабости. Поэтому-то Паша ни с кем надолго не задерживается: блондинки на одну ночь показывают себя только с положительной стороны. А Соня... Он, наверное, решил, что она теперь вечно такая будет – слабая. Испугался, тут много чего можно испугаться, она понимает, что заставлять его права никакого нет... Да кого она обманывает?!
Софья пнула ни в чем не повинный пуф, и тот откатился к телевизору. Не будет она слабой! Не дождется! И вообще, зря она Втуле позвонила. Знакомых мало, что ли? Найдется, кому документы передать. Так даже лучше. Решено.
Она нашла свой забытый на диване телефон и недрогнувшей рукой набрала номер.
--------
Мобильник заверещал совсем некстати. Назойливый писклявый звук. В кармане его не оказалось, и Паша выматерился. Пошарил по сиденью, зацепив ябеднически звякнувшие бутылки. Одна из них уже опустела на треть. И то ли водка попалась паленая, то ли он давно не пил без закуски, но, когда верещание мобильника почудилось где-то в районе педали газа, Паша, недолго думая, нырнул под руль. Остановиться, конечно, ума не хватило, и все поиски совершались на полном ходу старенького «фольксвагена».
Втула успел выбраться и схватиться за руль, когда в глаза ему ударил свет фар встречного автомобиля. «Баранка» с противным хрустом провернулась до упора, и наступила темнота.

 Глава 22. Яблоко (не)согласия

Олег лежал на Динкиной кровати, рассматривал застарелые трещины на потолке и думал. Не о трещинах, разумеется, хотя их не мешало бы замазать. Предмет Олеговых дум валялся у него в ногах. Желтая пластиковая папка, а в папке – новая жизнь, купленная неизвестно кем и непонятно для чего. Все чин чинарем: российский паспорт на чужое имя, всевозможные полисы, снилсы-хренилсы, полный пакет документов на машину, увесистая пачка денег (Дубровин такие только в кино видел; хорошо, что не дипломат с миллионом долларов) и, собственно, камень преткновения – документы на дом в Рязанской области. Село Мелехово, улица Садовая, дом такой-то. Олег теперь даже знает, где это: в заботливо приложенном атласе автомобильных дорог посмотрел.
Он раздраженно хлопнул ладонью по покрывалу. Это уже ни в какие ворота не лезет!
Документы Дубровину передала мать. Крадучись, проскользнула рано утром в маленькую церковку, где в пономарской (так это, кажется, называется) дремал, ссутулившись на лавке, Олег. Обняла поспешно, посетовала, как он похудел, заверила, что с отцом все в порядке, и полезла в сумку за треклятой желтой папкой. Дубровина шокировало не столько известие, что он теперь хозяин дома в Рязанской области, сколько уже свершившаяся продажа квартиры «покойного». Мама прилетала именно за этим – продать его квартиру и завтра же возвращалась обратно в Мюнхен.
– Пойми, у Константина Николаевича нет лишних денег, чтобы оплачивать еще и мои расходы в Германии. – Татьяна не выпускала руки сына из своих рук. Черная траурная повязка на голове сильно ее старила. – Планы изменились, тебе сейчас лучше быть подальше отсюда. Этот дом...
– Мама, какой дом? Какие планы?! Ты можешь нормально объяснить, что происходит? Зачем вся эта чехарда в Мюнхене? Я уже догадался, что там должны были грохнуть или даже грохнули меня. Не спрашиваю как. Скажи: кому это надо?
– Олег...
– Это из-за бати, да? Из-за бизнеса?
– Да, из-за бизнеса. – Выражение материнского лица Олегу совсем не понравилось. – Твой отец до сих пор многим поперек горла.
– Ма, это бред. Полный бред! Да он с кровати без чужой помощи встать не может, какой бизнес? – Олег выпустил ее похолодевшие руки, дернул с головы шапку. – Ну, бред же...
– Сынок, – голос Татьяны Петровны неожиданно посуровел, – сейчас это нужно просто принять как данность. Думаешь, мы с папой стали бы нарочно подставлять тебя под пули? Но в этой ситуации гораздо безопаснее быть мертвым, чем живым. Есть возможность начать новую жизнь, пускай и с некоторыми ограничениями...
Олег нервно засмеялся, и Татьяна сообразила, какую глупость сморозила. Логические дыры в ее версии сын определил с ходу – видела по глазам. У него дедовы глаза: умные, ясные, только упрямые до крайности. Непокорные. «Врешь мне? Ну, ври, ври, я проглочу, но всё равно сделаю по-своему».
– А вы? Что с вами будет?
– За нас не беспокойся, о себе думай.
Она сбивчивым шепотом передавала ему Костины инструкции. Олег слушал вполуха и качал стриженой головой, повторяя время от времени: «Бред, ну и бред».
– Скажи, что ты знаешь, что делаешь, а не просто пляшешь под дудку Рязанского, – попросил Дубровин, обнимая мать. Потянулся к дурацкой повязке-фикции – убрать долой, но Татьяна деликатно отвела в сторону его руку.
– Знаю, милый, знаю. Прости нас с папой, ладно?
Детский сад. Как с пацаном слюнявым.
По дороге домой (забавно, но за ту неделю, что он жил у Кудряшовых, крохотная квартирка и впрямь заменила ему дом) Олег выстраивал из новых «кирпичиков» совершенно невероятную версию происходящего.
И мать, и Кос старательно льют ему в уши. Знакомы они были если не задолго, то уж точно до того, как Владимир Алексеевич и Рязанский стали партнерами: налицо явное взаимопонимание, какого не бывает между случайными людьми, которые и видели-то друг друга пару раз, на деловых вечеринках.
Когда с отцом случилась беда, мама пошла прямиком к Рязанскому – последнему, казалось бы, человеку, который мог бы протянуть ей руку помощи. Олег и раньше рассматривал этот вариант, но как-то отбрасывал. Не могла Татьяна Петровна Дубровина «налево» ходить, не могла! Значит, либо Кос ей должен, либо...
Задумавшись, Олег чуть не проехал свою остановку. Поднявшись на седьмой этаж и открыв дверь своим ключом, он услышал уже ставший привычным мяв Марсика. Кроссовки не избежали-таки боевого крещения и потом целый день откисали в ванной; носом Олег, как и положено по инструкции, прохиндея потыкал, зато теперь они с котом почти родные. Может, взять его с собой в деревню Гадюкино, чтобы дом охранял?
Помимо Марсика, котят в квартире больше не было. Надин как-то чересчур резво их раздала, а новых не приносила. Как чувствовала.
Кудряшовы уже ушли, зато в сковородке обнаружился омлет с сыром, а на цветастой скатерти – Олегов персональный кулек с лекарствами и записка на старом листке отрывного календаря: «Не забудь!!! Проверю». Тронула такая забота. Простуда у него пустяковая, однако Надин взялась за лечение Дубровина со всей ответственностью: отпаивала чаем с малиной, заставляла парить ноги, принимать лекарства чуть ли не по минутам и мерить температуру трижды в день. Динка говорила, что бабушка всегда такая: на здоровых смотрит сквозь пальцы, больным спуску не дает. Они с сестрой привыкли.
За неделю предоставленный сам себе Дубровин, достав с антресолей пыльный ржавый ящик с инструментами, отладил и починил у Кудряшовых все, что можно починить. Шатающееся, кривое, косое, мигающее и чихающее – на что умения хватило. Это мать ему манеры вдалбливала, а отец – что мужик мужиком должен быть. Сам Владимир Алексеевич целыми днями пропадал на работе и приходил ни на что не способный, но своего убеждения не продавал.
Держать дом по-мужски слаженным внука учил дед Леша. Вот кто был мастером на все руки, а уж когда от дел отошел, открылась в нем и вовсе творческая жилка. Правда, Олег к тому времени успел поступить и зажил собственной вольной жизнью, но элементарные вещи в плоть и кровь въелись намертво.
Надин его благодарила – Олег не понимал за что. Чем день-деньской на кровати валяться да в потолок плевать, лучше же сделать что-нибудь полезное, помочь приютившим тебя людям, чем можешь.
– Нужен мужик в доме, – вздыхала Динкина бабушка, накладывая Олегу очередную порцию домашней стряпни. На следующее утро после его фееричного появления Надин дернула из общежития старшую внучку и поехала грабить рынок. Смекнула, что на одну трехлитровую кастрюльку супа втроем не прожить. – Без мужика в доме беда.
Ляна фыркала, но помалкивала. На семейном совете, когда старшие Кудряшовы дружно решали, что делать с Олегом, Дубровину дали высказаться и вместе с Динкой выгнали в комнату. Окончательное решение принимали сами. К какому консенсусу пришли, Ляна не распространялась, только поглядывала сочувствующе.
Дурой она не была, смирилась с Олеговым присутствием, хоть и выступала по-прежнему против того, чтобы Дубровин спал с сестрой в одной комнате: он на полу, она на кровати, но вместе же! Да и Динка часто спускалась к нему ночью, потрогать лоб.
Олег спал беспокойно, ворочался и действительно температурил по ночам. Динка поила его чаем с таблетками, напевала что-то нежное и ласковое, чтобы быстрее заснул. В руки, правда, не давалась, сторонилась, уходила в себя. Олег нередко заставал ее перебирающей свое нехитрое имущество, будто решающей, что взять в дорогу, а что оставить. Это при том, что весь Динкин скарб легко уместился бы в одну не самую объемную сумку, если не брать в расчет Паганини.
В Сибирь с ним собирается, что ли? На эту тему они больше не разговаривали.
--------
Покончив с омлетом, Дубровин сполоснул за собой посуду, посадил на плечо Марсика и ушел в комнату – строить догадки дальше. Не воспринимал он всерьез великое переселение народов. И мысль, что он мог кому-то понадобиться, дикой была. Все эти титанические усилия, чтобы сохранить инкогнито, явки и пароли, чертова конспирация – зачем? Планы у них изменились, видите ли.
А ведь кабала началась именно тогда – когда мать привела в больницу Рязанского! Но, как Олег ни вертел, найти оправдание или хотя бы логику в дальнейших поступках Коса ему не удалось, не хватало «кирпичиков». Полагаться на объяснения тоже нельзя: сплошное вранье.
«Логика или глубже, или ее совсем нет».
Ну-ну, Константин Николаевич, ну-ну.
Что-то произошло между ними: отцом, матерью и Рязанским. У кого бы спросить? Родственников с обеих сторон давно в живых нет.
Дед Леша мог что-то знать. Они с матерью незадолго до его ухода из жизни спокойно общаться не могли, да и вообще, если повспоминать хорошенько, у них вечно какая-то натянутость в отношениях была. Тогда Олег внимания не обращал – юный был, безбашенный, – а теперь призадумался, в память полез.
«Интересно, Регина еще жива? – Материнскую мачеху Дубровин помнил плохо. Что-то совсем расплывчатое, из раннего детства. После смерти деда Пети мать оборвала со столицей все связи и последний раз созванивалась с Региной, когда Олег в институт поступал. – Можно прокатиться в Москву, навести справки. Чтобы я просто так сидел, молча глотал? Хватает того, что Кос без моего ведома мою квартиру продает и дома покупает... Вот и этот, в деревне. Оформлен два года назад, на мой фальшивый паспорт. Совпадение? Ага, держи карман шире».
Мысли потекли в другом направлении. Если квартиру продали, его вещи должны были куда-то деться. Олег не считал себя рабом вещей, но все равно досадно. Как жить, как работать? Те же рыбки, доставшиеся в наследство от Лауры, где они?
Глупость, конечно, несвоевременная. Одна сплошная глупость. И мать, как специально, спровадила его поскорей, не дав прояснить многие насущные вопросы.
Олег не знал, что и думать, метался от одного к другому. Если он «умер», должны же об этом узнать друзья и знакомые? Коллеги? Втула – Дубровин не слышал о нем с тех пор, как садился на самолет до Мюнхена, не считая обрывочных Сониных откровений...
Так, Соня. Звонить только по крайней нужде, говоришь? Олег полез в карман за телефоном, машинально глянув через плечо.
– А ну-ка брысь оттуда!
Марсик, который старательно шкрябал лапой по стенке аквариума, приветствуя Паганини, недоуменно мяукнул. Сомик сохранял спокойствие, только усами шевелил, как таракан. Кричи, не кричи, а Марсика он не боялся.
– Да уж, – пробормотал Олег и по памяти набрал номер Суворовой.
Та как будто на телефоне сидела.
– Слушаю.
– Привет. Ты Втулкина давно видела?
Соню вопрос в восторг не привел, как и звонок от человека, его задавшего. Она даже трубку собиралась бросить, чтобы не рисковать лишний раз, но мимо проехала каталка, увлекаемая дородной медсестрой из реанимации, и Соня раздумала:
– Он в больнице. Авария. Жить будет, суетиться не надо. И вспомни, пожалуйста, наш с тобой последний разговор. Всего хорошего!
Олег не сразу сообразил, что прижимает непривычно компактный мобильник к уху и слушает короткие гудки. Опомнившись, набрал снова, но абонент ушел из зоны доступа.
От безысходности и обиды хотелось выть. Олег сдержался, только стиснул зубы покрепче. Что ж они с ним как с дауном обращаются? Будто звери какие-то.
– Не поеду я ни в какую деревню, – буркнул он вслух. – Сначала надо разобраться что к чему. Так дела не делаются...
К реальности вернул стук в дверь. Неужели Динка вернулась? Только она могла стучаться к себе в комнату. Сколько ни просил, стучалась.
– Открыто, – вздохнул Олег. – Рано ты сегодня. Привет.
– Привет. – Взъерошенная, раскрасневшаяся от мороза, она сняла со стола общительного Марсика (Паганини приветливо заскрежетал плавниками) и села на кровати рядом с Дубровиным.
Чего-то в Динкином облике не хватало.
– Мне гипс сняли, – похвасталась она и неуклюже помахала рукой. – Видишь?
Рука после перелома выглядела плачевно, но Олег все равно улыбнулся.
– Поздравляю, – искренне сказал он, – только не маши так резко, разрабатывать нужно постепенно. – Дубровин заметил, как кривится от запоздалой боли Динка, и перестал улыбаться. – Очень больно? Дин, не молчи!
– Да, – призналась она. – В больнице сказали, болеть будет еще долго. Я ее почти не чувствую, пока не начинаю шевелить.
– Значит, не шевели. Ложись, аккуратно.
Они легли рядом. Олег осторожно вытянул Динкину руку, почти невесомо поцеловал пострадавшее место, погладил без всякого подтекста, боясь причинить лишнюю боль. Рука была живым напоминанием о его безответственности. Динка этой боли не заслужила.
– Чувствуешь?
– Немного. А можешь... сделать так еще раз? – смущенно попросила Динка, пряча лицо в подушке. – Мне нравится, когда ты меня трогаешь.
– Скажешь... гхм... если станет больно. Это нормально сейчас, но ни к чему, ты и так натерпелась с этим переломом. Бедная моя, какой я дурак...
– Не вини себя, пожалуйста. Я тоже виновата.
Динка зажмурилась, стараясь дышать ровнее и глубже. Ей действительно стали нравиться его прикосновения. Вернее, они нравились и раньше, потому что, в отличие от всех прочих, не вызывали дискомфорта, а сейчас и вовсе приятно стало. Ей нравилось в нем все, каждая мелочь, и так хорошо становилось во всем теле от этого массажа, который даже массажем назвать нельзя. Дело не в сломанной руке – в Олеге, в любимом.
Рука начинала болеть с непривычки, но Динка была решительно против того, чтобы ее прекращали трогать.
– Не надо там больше, Олег, – прошелестела она. – Там больно. Можешь еще где-нибудь погладить? Не руку.
– Могу. – Динка не понимала, почему у него такой странный голос, но не боялась. Разве Олег может ее обидеть? – Только давай сядем.
Кожа на щеках у нее прохладная и гладкая, как у фарфоровой куклы, однако постепенно горячеет под его губами. Целуя Динку, Дубровин забывал о своих проблемах. Динка была вне времени, вне смысла, вне жизненных неурядиц и пошлостей, как тихая гавань, которая существует в потаенных мечтах и куда все мы стремимся, но одновременно с этим Динка была реальной и... удивительно сладкой. Он водил по ее коже кончиками пальцев и ощущал сладость на языке. Мистика какая-то.
Динка очень огорчилась, когда Олег внезапно отодвинулся.
– Тебе надоело меня целовать? – спросила она грустно.
– Нет, что ты, просто... много целоваться вредно. Это как в один присест много конфет съесть, понимаешь? Сначала вкусно, потом тошно. Всегда так.
– Даже с любовью так?
– Любовь бывает разная, – уклончиво ответил Дубровин. – Если о той, что с поцелуями, говорить, то да. А если просто чувство... как его измерить? Просто любишь, и все.
– Я поняла. – Динка вновь опустила ресницы и облизнула губы, понятия не имея, какое впечатление производит со стороны. – Будем любить друг друга много, а целовать постепенно.
И это он еще ни разу не покусился на ее губы. Что дальше-то будет?
--------
Ночь после аварии Соня Суворова провела под дверями реанимации. Она смотрела на горящую тревожным красным светом лампочку «Идет операция», пока глаза не начинали слезиться, промаргивалась и смотрела снова. Руки без ведома хозяйки выщипывали кашемировый дизайнерский свитер. Свитер выщипывался неохотно, а лампочка все никак не желала потухать.
Соня была первой, кому позвонили из полиции, ошибочно приняв за жену пострадавшего. Неудивительно, ведь звонок от Суворовой шел первым в списке вызовов, а записана она была в телефоне Втулкина как «Моя мадам». В любой другой ситуации Софья бы посмеялась, но теперь, не дослушав толком, что говорит ей старлей с зубодробильной фамилией, выдернула из холостяцкой постели Шурика и примчалась в больницу. Вытрясла душу из всех, кто владел хоть крупицей полезной информации. К врачам сунулась не сразу – сначала стражам порядка мозги пила. Не верила, что с Пашей могло приключиться что-то ужасное, а вот отмазать его потом может быть проблематично.
Пьяный за рулем? Да вы шутите! Он же как стеклышко уезжал. Послушайте, я знаю Втулкина; он, конечно, с придурью, но для общества неопасен. Да уж не переживайте, разберемся. Вот завтра с утра проснется, и разберемся... Как не проснется? Вы что, издеваетесь?! Какая еще ЧМТ, какое внутреннее крово... Да не падаю я, не надо меня хватать! Где у вас зашивают эти... внутренние? Ну так ведите меня туда!
Она даже в расчет не принимала, что Паша может не выжить. Придумывала, какими словами будет его костерить, когда Лаперуз очнется. Однако операция затягивалась, хирургу пришлось дважды посылать за донорской кровью, и Сонька постепенно выпадала из своего спасительного кокона.
– Он в газетный киоск влетел со всего маху, представляешь? – Рассказывала она сидящему рядом Шурику, по десятому кругу и с каким-то детским недоумением в голосе. – Если бы не подушки, ему бы сразу кранты, прямо там... прямо там кранты...
Наконец красная лампочка погасла и из операционной вышел кто-то. Хирург, ассистент, медсестра – Соня не запомнила. Просто человек, который знает немного больше, чем она.
– Жить будет, состояние стабильное, переводим в реанимацию, – отчитался человек.
– Можно к нему?
– Вы жена?
– Я его мадам. – Человек вряд ли понял, почему у нее рот свело в кривой улыбке. – Считайте, что жена. Так можно?
Не пустили, сказали прийти днем. Главное, чтобы остаток ночи пережил, остальное приложится...
Человек говорил что-то еще, ободряющее, наверное, но вполне может быть, что и ругал пьяных идиотов, которых приходится спасать. Софья не слушала. Запахнула посильнее белый больничный халат, зябко повела плечами. Еле слышно, будто сама себе не веря, сказала: «Живо-ой», – и Шурик едва успел ее подхватить.
Несколько коротких часов сна на заднем сиденье машины (вернуться домой Суворова отказалась наотрез), и она в реанимации. Стоит у двери, боясь приблизиться. Отсюда Втулкин кажется сплошным белым телом в окружении задорно пищащих, мигающих и просто делающих свою работу приборчиков. Соня бездумно смотрит на это белое тело в бинтах, слушает писк; ей не страшно, но и не спокойно – никак. Отведенные пять минут пролетают слишком быстро, Суворова так и не успевает что-нибудь почувствовать.
Она берет на себя закупку медикаментов и всего, что может понадобиться. Буквально на минуту заскакивает домой, наспех приводит себя в порядок, звонит Юльке – «отменяй всех на сегодня». Соня собирается торчать в больнице до победного, до тех пор, пока Втулкин не очнется. Зачем? В глаза бесстыжие посмотреть. Пускай ему, гаду такому, кошмары снятся с ней в главной роли. Может, быстрее на поправку пойдет.
Если бы не сработали подушки... Сонька гонит эту мысль прочь. Если бы да кабы в жизни таких, как она, пустой звук. Или случилось, или не случилось, третьего не дано. Почему-то Суворова осознает это только сейчас.
Если бы не сработали подушки... если бы Толик от нее не ушел... если бы отец в свое время не наделал глупостей... если бы мама села на заднее сиденье...
Нет никаких «если», есть «случилось». И не надо, не надо жалеть этого дурака, вон уже слезы ползут. Но Пашка же действительно погибнуть мог...
Соня брызгает в лицо холодной водой. Хватит ныть, пора в аптеку. Не прихватить ли в довесок упаковку памперсов, чтобы наверняка? Втулкин очнется, а тут она, с памперсами. Картина маслом. Суворова улыбается сквозь слезы и спешит в прихожую.
К ее приезду Паша в себя не приходит. Наблюдающий его врач заверяет Софью, что это в порядке вещей, однако она места себе не находит. Ждет, привалившись к стене. Еще десять минут... ну, полчаса... максимум час, и он очнется.
Костин знакомый главврач, прознав, что Соня в больнице, приглашает ее на коньяк. Армянский коньяк в пузатом бокале кажется безвкусным, разговор не клеится. Суворова, как стрелка компаса, ориентируется на дверь: вдруг войдут? Вдруг скажут? Но туда-сюда снует только вертлявая секретарша. Руки начинают дрожать.
Главврач, сочувствующе глядя на одетую с иголочки, как всегда, подтянутую и собранную, но с потухшими глазами Софью Константиновну, звонит кому-то. «Очнулся?» – переспрашивает. А Сонька уже у дверей, еле успела поставить бесполезный бокал и сказать «спасибо».
Запускают ее не сразу, только спустя минут сорок. Суворова не сомневается, что так положено, но все равно злится. Ей бы только увидеть, что он соображает, душу облегчить. Просто увидеть и уйти, устраивать концерт по заявкам «Дорогой, как я рада, что ты жив!» она не будет.
Пускают. Взгляд у Паши плавающий и обдолбанный какой-то. Он долго не может сфокусироваться на ее лице. Соня прячет руки за спину, чтобы не распускать их лишний раз. Видок у Втулкина кошмарный, и это мягко говоря. Он уже не белый – отекший с синевой, весь в царапинах, голова замотана наглухо, по самые брови. Но потрогать все равно хочется.
Он шевелит серыми губами, не произнося ни звука. Софья не торопит: у нее в груди не сердце стучит, а ворочается липкий колючий ком.
– Соня? – вдруг хрипит Втула удивительно внятно.
С тихими чавкающими звуками сдувается колючий ком. Вот так запросто, от одного слова.
– Соня, Соня. – Наплевав на все обещания, она гладит его по щеке и часто моргает. Не плакать! Водостойкая тушь бывает стойкой только в рекламе.
– Ты особо не обольщайся, – советует не замеченная ранее медсестра. – Он сейчас всех подряд Сонями зовет, даже Игоря Геннадьевича. И каждый раз как первый. Еще бы, так башкой приложиться...
Первые пару дней у Втулы действительно все «Сони», и он не делает в них различий. Имени своего не помнит, лица забывает через минуту. А у Суворовой, как назло, активизируются клиенты, отказывать которым себе дороже, век не сыщешь потом. Она торчит на работе с утра до вечера, кое-как урывая минуты, чтобы забежать к Втулкину.
Когда отец просит подъехать, Соня все бросает и срывается к нему, освобождаются они только ближе к ночи. Дурдом, сплошной дурдом, и просвета не видно. Соня живет на автопилоте, Костя – тоже, и лишь во взглядах, которыми они обмениваются, заметен крик души: «Выживем, справимся, только держись».
Во время очередного визита в храм здоровья она неожиданно попадает в светловолосый водоворот: по обе стороны коридора, под дверью Пашиной палаты, дежурят блондинки всех фактур и пород, душ пятнадцать. Сидят, приглаживая перышки, храня молчание и подчеркнуто игнорируя друг друга. Тут они замечают Соню и начинают недружно хихикать. Последний гвоздь в крышку ее гроба забивает звонок Олега, но именно он дает ей глоток здоровой злости, чтобы найти свободную медсестру и приказать:
– Этот курятник гоните взашей. Никого не пускать, пока Втулкин полностью не оклемается.
На Сонином пальце воинственно поблескивает обручальное кольцо, и медсестра не решается спорить.
Долго ли, коротко ли, но коридор пустеет. А Суворова, помахивая пакетом с витаминами-минералами, шагает к Паше, которого не видела, кажется, целую вечность.
--------
Втула валялся на больничной койке, уже вполне себе живой и даже подвижный. От белого бревна в нем осталась только повязка на голове и смущенно выглядывающий из-под одеяла гипс.
– Так, народ, идите, погуляйте, – весело сказал Паша, заметив в дверях Соню. – Мое начальство с ревизией, щас всем хана будет. В темпе, в темпе.
Втулины соседи по палате вяло разбрелись кто куда. Софья присела на табуретку, молчком сунула Втуле свой пакет. Вышло почти грубо: на, мол, подавись.
– Спасибо, солнышко, – усмехнулся Паша, не обидевшись, – ценю твою заботу.
– Все для тебя, яхонтовый, – не осталась в долгу Суворова. – Как чувствуешь себя, бриллиант души моей? Выглядишь отменно, любовалась бы и любовалась.
– Башка под бинтами чешется, а так нормально, могло быть и хуже. – Он согнул в колене здоровую ногу, выудил из пакета зеленое яблоко, протер краем футболки и впился зубами в гладкий яблочный бок. – Мне говорят, я здесь уже вторую неделю валяюсь, – невнятно сказал Паша, работая челюстями, – а до вчерашнего вечера ни хрена не помню. Поможешь?
– Следствие поможет, – ласково пообещала Соня. – Раз ты у нас снова вменяемый и дееспособный...
– Да не, про киоск я и так знаю, – отмахнулся Втула.
Яблоко закончилось, и он потянулся за следующим. Не то чтобы Паша оголодал на больничных харчах, но их с Чингачгук вкусы совпадали во многом, в том числе и во фруктах. Казалось бы, такая мелочь – яблоки, однако одни яблоки чересчур сладкие, другие – чересчур кислые, третьи – слишком зернистые, а четвертые разгрызть невозможно. Сонины же были оптимальным вариантом, вот Паша и вцепился.
– Машина в хлам, киоск – с этим я сам разберусь. Главное, отделался легким испугом, скоро снова побегу по дорожке. Ты мне вот что скажи: я пока в отключке лежал, никаких глупостей не говорил?
– Смотря, что понимать под глупостями. – Глядя на аппетитно хрустящего яблоком Пашу, Сонька не выдержала и тоже полезла в пакет.
– Ну, в любви никому не клялся? Замуж не звал?
– Даже если и так, что с того? Половина отделения уверена, что я твоя жена. Уж не знаю, гордиться этим фактом или сесть в сторонке поплакать.
– Значит, не врут люди, – посетовал Втула, страдальчески скребя ногтями толстый слой бинтов. – То-то я думаю, Машуся ко мне не спешит, Сашка трубку бросает, Люся в «черный список» кинула. Слухами земля полнится, не отмоешься теперь. Прощай, волюшка вольная, здравствуй, брачный хомут...
Кусок яблока встал в горле. Суворова заставила себя проглотить, а не плюнуть во что-нибудь прицельно. Одна подходящая лопоухая мишень в поле зрения имелась.
– Втулкин, ты совсем дурак? – спросила она устало.
– Нет, частично. Мне, кстати, недавно в голову пришло: вроде «придурок» – это не совсем «дурак», а где-то около того, но звучит обиднее. В чем причина?
Соня бахвальского настроя не поддержала. Он что, правда, не понимает или удачно прикидывается? Люди после такого обычно как-то жизнь переосмысливают, благую цель ищут. Раз чудом живой остался, значит, это кому-нибудь нужно. Но дуракам закон не писан, будь они хоть «при», хоть «перед», хоть «после».
– Тебя еле откачали, Лаперуз, – раздельно сказала она. – Ты на полной скорости влетел в киоск. Не пристегнутый. Зашивали тебя до трех часов ночи, удалили селезенку, два мешка крови извели, даже сердце разок по новой запустить пришлось. Не билось оно у тебя, асистолия называется. Осознаешь масштабы трагедии или подробностей до-добавить? – голос Сони дрогнул и беспомощно угас.
Паша нес ко рту следующее по счету яблоко. Не донес. К такому жизнь его не готовила.
– Ты убиться мог. По пьяни. Как последний идиот. Доктор сказал, если бы не сработали подушки безопасности, тебя бы об панель расплющило... Чего ты ржешь?!
– Ну, не расплющило же. – Он расплылся в своей любимой улыбке довольного жизнью кретина. На самом деле, Пашу накрыли запоздалые отходняки.
Втула закинул руки за многострадальную голову, стрельнул глазами. Учитывая, что Пашина физиономия представляла собой один сплошной синяк, зрелище вышло на грани фола, одной ногой в кондратий.
– А ты такая эротиш-шная, когда злишься... Ай! За что?!
Большой кусок яблока угодил ему точно в лоб. Сонька вскочила на ноги, развернулась на каблуках и пошла к выходу. Споткнулась, ухватилась за спинку чьей-то кровати, но упорно двигалась дальше. Не бог весть какая огромная палата растянулась на километры.
– Ты куда?
– Знаешь, я рада, что у тебя все хорошо. Главное не терять оптимизма, оптимизм – это наше все. – Она пыталась говорить саркастично и звонко, но получалось только глухое, злобное бормотание исподтишка. – Раз ты так ничего и не понял, это твоя проблема, не моя. Считай это моим последним «прощай». Все, хватит. Хватит!!!
Втула, кряхтя, спустил обе ноги с кровати.
– Хватит орать, – вполголоса, – иди обратно, поговорим.
– Поговорили уже.
– Шуток не понимаешь? Сонь, у меня с костылями отношения сложные, при всей любви к твоей натуре – не догоню. Не боись, не съем я тебя. Иди сюда.
Она подошла, сама не зная зачем.
– Ты права, я дурак. Дураком родился, дураком помру, но мне нравится моя жизнь, и ничего менять в ней я не собирался. Честно скажу: меня к тебе тянет, конкретно так. Может, даже больше, чем к другим. Я благодарен за все, что ты сделала, и не только тут. – Он широким жестом обвел палату. – Вообще. Ты человек, Сонька, настоящий человек, но тебе нужно снизить планку. Не ждать принца на белом осле...
– Да не жду я никого! – возмутилась Соня.
– Не перебивай меня, женщина! Раз ты до сих пор здесь, вывод напрашивается один: я тебе не совсем до лампочки. Ты меня тоже... э-э... вполне устраиваешь, но мы все ходим вокруг да около, как два барана – рогами зацепились и ходим. С этим надо что-то решать, поэтому предлагаю сделку. Мелкий шрифт позже обговорим.
– Что за сделка? – Она скрестила руки на груди, не акцентируя внимание на деталях.
Втула сделал глубокий вдох и возвел глаза к воображаемому небу, точно прося у него совета или, на худой конец, прочухивающего дождика.
– Давай попробуем... наладить отношения.
– Че-его? – Соня даже рот приоткрыла. – А поконкретнее можно?
Паша обреченно вздохнул и выпалил:
– Встречаться давай, говорю!
--------
К приходу Надин Олег и Динка успели сделать небольшую уборку, под чутким Динкиным руководством сварили компот из яблок и варенья и теперь играли в шахматы двое против одного: за Динку играл выбравшийся из своей комнаты и ради разнообразия трезвый Попик. Он-то и был хозяином потрескавшейся шахматной доски и немного кособоких, вручную вырезанных из дерева фигурок.
– Молодой человек, вы торопитесь, – покачал бородатой головой Виктор Викторович. – Подумайте, так вы потеряете ферзя.
– Зато вам шах. И, если слопаете королеву, будет мат.
Воинственный Олегов слон покушался на вражеского монарха, когда на кухне появилась Надин. Протиснулась к холодильнику с пакетами, проворчала: «Сиди уж», едва Дубровин поднялся с места, чтобы ей помочь.
– Так, Гаррики Каспаровы, кыш отсюда. Динара, курицу вариться поставь, а я картошки начищу, – командовала бабушка. – Сейчас Лянка подтянется, соленья в машину перетащите. Много я тебе с собой не дам, ясень-квасень, но на первое время...
– Баб Надь, у нас же есть продукты, – напомнила Динка. – Зачем курица?
– Какие соленья? – поддержал Олег.
– Здрасьте-мордасьте! А что ты есть собрался в деревне своей? И когда по дороге приспичит, магазины будешь искать, рожу лишний раз засвечивать? – Надин запихнула в холодильник большую связку сосисок. – А ты чего уши развесил, Виктор? Шуруй давай в свою берлогу, пока я об тебя не спотыкнулась.
– Откуда вы знаете? – спросил Олег, когда Попик ушел.
– Да уж знаю. Промыли мне мозги на твою тему – будь здоров... Динара, чего расселась? Воду ставь, говорю, времени в обрез.
– Дин, подожди. – Дубровин удержал ее за локоть. – Кто и когда?
Надин пожевала губами, подмигнула лукаво.
– Кто промыл, ты и сам догадаешься, а когда... Когда больной к нам приперся. Еще вопросы будут?
– Выгоняете?
– Нет, конечно. Будь моя воля, выгнала бы Попика к едрене фене, и живи себе хоть до старости, но если ехать, то завтра. На крайний случай, послезавтра. Потом менты на уши встанут, и фиг тебя кто выпустит с липовым паспортом. Мигом заметут.
Дубровин насупился. Шанс отбрехаться от Гадюкино становился все призрачнее, а Кос, затейник, еще и бабушку сюда подключил. Знает, получается, где он залег.
– Олег, я не понимаю...
– Мне уехать придется, Дин. Судя по всему, надолго.
– К твоим родным?
– Нет, не к родным.
Она сжала его руку.
– Я с тобой поеду!
– Исключено.
– Нет, не исключено, – тихо, но твердо возразила она. – Я должна ехать.
– Нет, ты остаешься. Даже не обсуждается.
– Ты же обещал...
– Не обещал. Вспомни.
Она наморщила лоб, честно вспоминая.
– Пускай так, – согласилась нехотя, – но одного я тебя не отпущу. Один, в чужом доме, с чужими людьми ты не выживешь. Тебе нужна семья.
– Господи, Дина, о чем ты говоришь?! – Он за голову схватился. Спасибо, Надин Эммануиловна! Подложили свинью на ночь глядя. – Дело же не в этом.
– А в чем? Почему ты решаешь за нас двоих? Или ты не хочешь, чтобы я была рядом? – Динке стало по-настоящему страшно. Заныли с таким трудом сращенные косточки. – Скажи почему?..
– Потому что я не хочу, чтобы ты пострадала по моей вине! – Он почти кричал. – Вы все. Я и так охренеть как вас подставляю, живя здесь. Говоришь, тебе больно, когда меня обижают? Так вот мне тоже будет больно! Очень больно. Если из-за меня с вами что-нибудь случится... Короче, еду один. Закрыли тему.
– Что за шум, а драки нет? – В прихожей что-то с легким шорохом шлепнулось. Как оказалось, дорожная сумка. В кухню просунулась Ляна, похожая на воробья в оранжевом жилете стрелочника. – Дубровин, я не поняла, ты что, давно в табло не получал? На кого бочку катишь? Объясняй.
– Да вот, – пожаловалась Надин, – никак решить не могут, кто едет, а кто остается.
– Погоди, баб Надь. Вы же вроде втроем лыжи намы...
Бабушка швырнула в нее упаковкой фруктовой карамели.
– Тьфу ты, дура! Всю проверку мне испортила!
Олег мрачно посмотрел на Ляну, потом на прячущую хитрые глаза Надин и все понял.
– Смерти моей хотите, – сказал утвердительно и ушел собирать вещи.

 Глава 23. Нас выбирают

Весна-лето 1984 г.
Первая утренняя электричка неторопливо ползла в тумане, но Тане казалось, что они не ползут, а, наоборот, несутся вперед с бешеной скоростью, близкой к космической. Стоило отвернуться к окну, посмотреть на мелькающие в золотистой рассветной дымке деревья, полянки да редкие станции, как минутная стрелка часов на Танином запястье успевала пробежать четверть, а то и целую треть круга.
На электричке им добираться без малого три часа и еще минут сорок – автобусом, но вот уже и час прошел, и два, и рассвело давно, а Тане с каждой минутой становилось все страшнее, ведь каждое новое дерево, станция или полянка приближали к пускай и знакомой по рассказам, но все-таки неизвестности.
Как ее примут Костины родители, да и примут ли? К ней будут приглядываться, прислушиваться, как ответит, что скажет. А вдруг она опозорится, со страху ляпнет что-нибудь не то? Вот стыдно будет...
Чтобы успокоить нервы, Таня начала перебирать в голове советы, которыми накануне буквально засыпала ее Янка. Сама Макарова с родителями молодых людей знакомилась нечасто, однако в любых других жизненных областях на нее можно положиться, а больше спросить совета все равно не у кого.
– Не дерзи, не ковыряй в носу, поменьше болтай, побольше слушай, – загибала пальцы Яна, отложив по такому поводу губную помаду и затасканный учебник по психиатрии, которой увлекалась с недавних пор. – Делай заинтересованный вид, какую бы ерунду тебе ни втюхивали. Ешь все, что дают, но по чуть-чуть, и обязательно что-нибудь похвали. Шарлотку с яблоками, фото любимой собачки, салфетку крючком – не принципиально. Но самое главное: ни в коем случае не обжимайтесь при его маме!
– То есть при папе обжиматься можно? – серьезно уточнила Тата.
– Папа ничего не решает, – махнула рукой в выверенном до миллиметра жесте Яна. – Папы в вопросах оценивания полностью полагаются на мам, если, конечно, счастливы в семейной лодке. Раз мама одобрила, значит, одно из двух: или нашла единомышленницу, или собралась лепить под себя. Непригодных к дрессировке отсеивают сразу, – и добавила многозначительно: – Поверьте моему опыту.
Костя дремал на Танином плече, но, когда Таня начала поеживаться от воображаемого холода, мигом проснулся.
– Тебе неудобно? – спросил он сонно. – Прости, я сейчас...
Она в ответ просипела что-то невнятное. Голос совсем перестал слушаться.
– Эй, – Костя выпрямился, обеспокоенно заглянул в глаза, – ты чего? Все нормально?
– Я боюсь.
Стоило Тане произнесла это вслух, как у нее заметно отлегло с души.
– Чего бояться-то? – удивился Костя. – Родителей моих?
Таня не смотрела на него, цепляя взглядом то свои дрожащие руки, то пейзаж за окном, то газету, полностью заслонившую лицо соседа напротив.
– Страшно. Вдруг я им не понравлюсь? Что тогда?
Костя приобнял ее за плечи, потерся щекой о русую макушку.
– Не будет никаких «вдруг». Обязательно понравишься. Они тебя уже любят и, раз уж на то пошло, волнуются не меньше. Особенно мать. Раз десять вчера переспросила, пьешь ли ты абрикосовый компот. Одеяло зимнее доставать, не замерзнешь? Вторую подушку у соседей просить или тебе одной хватит? И до бесконечности.
– Как же?!..
– Так же, – беззлобно передразнил он. – Везу домой москвичку из интеллигентной семьи – это ж умом тронуться, как круто. Нам сейчас, небось, вся Мелеховка стол собирает и пол-Мелеховки в гости набивается... Да шучу я, шучу, – вздохнул Костя, почувствовав, как сжалась Таня. Ему безумно хотелось ее поцеловать, но сделать это на людях, которые от скуки глазели по сторонам, не позволяли приличия. – Не трусь, слышишь? Прорвемся.
Остаток пути они молчали. Бежали с рюкзаками через шумный вокзал, втискивались в переполненный автобус, очень боясь друг друга потерять. Смотреть в окно не было никакой возможности: единственный автобус шел через несколько близлежащих деревень и поселков, да и время было самое торопливое и многолюдное. Костю оттеснили в сторону водителя, его невесту зажало между полной женщиной с охапкой сирени и молодым парнем, который на поворотах вместо поручня хватался почему-то за Таню. Стараясь не обращать на это внимания, она выворачивала шею, ища в человеческом море знакомую клетчатую рубашку. В итоге смена городской суеты на деревенскую неспешность прошла мимо Тани, и, спрыгивая с узкой автобусной ступеньки, она неожиданно для себя попала в другой мир.
Воздух, прохладный и свежий настолько, что надышаться не можешь; темная, чуть влажноватая земля проселочной дороги, а из этой земли сосредоточенно ползет наружу толстый дождевой червяк. Роса на траве, и сама трава ярко-зеленая, как на картинке. Вместо давящих башен-многоэтажек – дома с черепичными крышами, кое-где поросшими мхом. Вместо автомобильного рева – веселый птичий галдеж и редкие, хриплые на окончаниях петушиные окрики. Машину Таня видела всего одну: старый «Москвич» с царапинами на крыле. Вся Мелеховка – три с половиной улицы, на каждой улице от силы с десяток домов, за полчаса вдоль и поперек можно обойти.
– Ты так шею свернешь, – добродушно ворчал Костя. – Ну, бежит по дороге индюк, никого не трогает. Что тут такого? Мы, кстати, почти пришли...
Закончить фразу он не успел: воздух прорезал истошный девчоночий визг. За соседскими заборами всполошилась домашняя птица, забрехали собаки.
– Ко-о-оська-а-а-а!
Костю едва не сбило с ног маленьким красным вихрем. Красным вихрь был из-за платьица в горох, бантов в косичках и резиновых сапог на босу ногу.
– Чего орешь, как потерпевшая? – Костя подхватил младшую сестру на руки. Та радостно дрыгнула ногами, и сапожки улетели в стороны. – Привет, малая!
– Вон Натка бежит, только ты ее до дома не вези, я первая, – протараторила девочка.
– Держись тогда, – хмыкнул Костя, и она стиснула его за шею.
– Тьфу ты, Алька, – вторая сестра, пятнадцатилетняя Наташа, сильно запыхалась, но, отбросив за спину копну кудрявых волос, кинулась поднимать с земли сапоги. – Ум есть так орать?!
– Привет, Наташ.
– А, привет. – Та будто только сейчас заметила брата. Кивнула Тане и вновь переключилась на младшую: – Алька, ну-ка быстро слезай! Ты тяжелая.
Алевтина возмущенно заверещала, и Костя спешно понес ее к дому. Наташа и Таня брели следом. Девочка кусала губы и с плохо скрываемым любопытством поглядывала на Таню. На ее рюкзак, «заморские» джинсы, кроссовки. Сама Наташа была в застиранных спортивных штанах не по размеру, колючем свитере и галошах.
– Не бери в голову, мы его целый год ждали, – пояснила она смущенно. – Я переодеться не успела: эта дура вас с огорода увидела и ломанулась. Еще шваркнулась бы, чего доброго, а платье новое, жалко.
Таня не нашлась, что ей ответить. К счастью, они уже подходили к дому семьи Ларионовых. Первое, что бросалось в глаза, – порядок и добротность. Даже несведущая в делах строительства Таня видела, что такой дом простоит не один десяток лет и ничего ему не сделается. Аккуратно выкрашенные забор и калитка, ровные ставни – почти чудо на фоне облупившейся краски да сплошь и рядом покосившихся заборов. Стало понятно, что имел в виду Костя, говоря, что деревенька приходит в упадок. Молодежь поголовно отсюда бежит, старики вынуждены стареть в одиночестве, их жилища постепенно ветшают. Семейство Ларионовых было чем-то вроде местного оплота, а Костин отец, Николай Николаевич, часто заменял и главу администрации, и участкового, и священника, искать которых в случае чего приходилось в шести километрах отсюда, в ближайшем селе. Там, в Мелехове, жизнь била ключом, но, пока оставался целым ее оплот, жила своей тихой жизнью и Мелеховка.
Родители встречали их на крыльце. Косая сажень в плечах, не меньше двух метров ростом Николай Николаевич (а она-то думала, что Костя головой притолоки цепляет!) и маленькая, хрупкая Анна Ильинична. Оба принарядились, как могли. При виде красных встрепанных дочерей Николай Николаевич строго кивнул на пристройку, и Наташа, смутившись еще больше, забрала у брата Альку и потащила ее приводить себя в порядок.
Костя, прочистив горло, представил всех друг другу. Таня робко сказала: «Здравствуйте» – и опустила глаза, но, заметив, что Костины родители улыбаются, улыбнулась тоже.
– Здравствуй, сыночек. – Анна Ильинична крепко обняла Костю, с трудом доставая ему макушкой до подбородка, и сморгнула слезинку. – Здравствуй, Танюша. Спасибо, что приехали.
После изрядно порозовевшего Кости в материнские объятия заключили и Таню. Объятия, которых она никогда не знала. И настолько родными показались эти чужие руки, что слезы навернулись сами собой.
– Все, мать, хватит плакать, – сказал Николай Николаевич, дав жене проявить копившиеся столько времени чувства, и пожал руку сыну. – Такая радость у нас, а ты в слезы... Вы не стесняйтесь, проходите. Мы решили на ночь девчат к Антонине отправить, – добавил он, обращаясь к Косте, – а вас во времянке поселим. Топится там хорошо, не замерзнете.
Пока Анна Ильинична заканчивала с поздним завтраком, вызвавшаяся помочь Таня в компании сестер Ларионовых резала хлеб и расставляла посуду. Костя же, налюбовавшись самыми родными женщинами на знакомой до последней половицы кухне, отнес в пристройку рюкзаки и ушел к отцу. Тот смолил сигарету на старом пне возле бани.
– Баню топить или вечером помоетесь? – спросил он, не оборачиваясь.
– Вечером. Бать, а где пацаны? Оборзели совсем, не встречают.
– Я их к Лексевне отправил, дров наколоть и воды натаскать. – Отец поднялся с пня и воровато втоптал бычок в траву. – У Михалыча опять «белая». Всю ночь от оленей отстреливался, теперь лежит бревном, рога считает... Ну да ладно, не о том сейчас. Когда свадьбу планируете?
– По-хорошему в июле надо бы. Значит, одобряешь? – с замиранием сердца задал встречный вопрос Костя. – Благословишь?
Он знал, что мать примет любой его выбор, на то она и мать. Присмотрится, прислушается, выскажет свое мнение, но все едино – примет. Другое дело отец, гонявший Ванькиных невест одну за другой, даже не поговорив толком. Добрая половина девчонок Мелехова уже слышать не может их фамилию в сочетании с именем-отчеством любвеобильного Ваньки.
Чутье на людей у Николая Николаевича было уникальное. Взглянет на невесту, кивнет и уйдет мозговать, а уж потом, как обмозгует, есть только два пути: или «добро пожаловать» или «всего хорошего». Плохого Николай Ларионов не желал никому.
– Благословлю, – ответил он, помедлив. – Если метеорит с неба не свалится, жить вам с Татьяной в мире и согласии. Хорошая она у тебя, цени ее, люби, береги, в глупости почем зря не ввязывайся. Сначала подумай, затем говори, лучше – трижды подумай.
– Бать, ты же меня знаешь, – разулыбался Костя.
Николай Николаевич остался серьезным.
– То-то и оно, что знаю. Может, неправильную вещь сейчас скажу, и по-другому мы с матерью тебя воспитывали, но что бы ни случилось, кто бы там ни загибался, Костя, твоя первая мысль всегда должна быть: как это на мне, жене и детях отразится. Понимаешь?
Спустя много лет, вспоминая те отцовские слова, Костя – уже Константин Николаевич Рязанский – гадал: а могло ли все повернуться иначе? И всякий раз приходил к выводу: не могло. Если бы только вернуться в прошлое, попытаться как-то исправить...
– Я понимаю. Не подведу.
--------
Помимо двух сестер, у Кости было три младших брата: Иван, который в этом году оканчивал школу, и двойняшки-десятилетки Тима и Дима. Мальчишки таращились на Таню, как на Чудо-Юдо из народной сказки, а когда мать начала ненавязчивые расспросы, аж заерзали на своих местах, но спросить ничего не решились. Зато из маленькой Альки вопросы сыпались, как из рога изобилия: а у вас большая квартира, размером с дом? А в Москве динозавры есть? А метро – это очень страшно? А Костя теперь с тобой будет жить? А вы с ним целуетесь?
Наташа погрозила сестре ложкой, на что Алька недоуменно округлила глаза: «А почему маме спрашивать можно, а мне нельзя? Она же самое интересное не спрашивает!» Взрослые добродушно посмеивались: Алевтина была всеобщей любимицей, ее баловали.
Тане очень понравилась Костина семья. Невольно вспомнились «светские рауты в кругу советской интеллигенции» – любимые развлечения Регины, где они обе, наряженные, как куклы, вынуждены были улыбаться теми же кукольными улыбками и выслушивать двусмысленные комплименты подвыпивших интеллигентов. Редкие семейные обеды или ужины, когда папа больше читал за столом, чем ел, а мачеха ковырялась в тарелке, выбирая все самое низкокалорийное, и никто никому не был интересен. «Как дела в университете? – Нормально. – Татьяна, что ты сгорбилась? Выпрями спину, смотреть противно». Вот и весь разговор.
Ларионовы же были единым организмом, и, несмотря на дружеские перепалки между Костиным отцом и его языкастой сестрой Антониной (вот уж кто спросил у Тани все самое интересное), шепотки мальчишек, сетования старенькой бабушки Оли, что, мол, достойную свадьбу они не потянут, а невесте не мешало бы родиться пошире в бедрах, чувствовалось: друг за друга они горой, своих не бросают. Таня теперь почти официально своя, осталось только сменить фамилию да «порадовать бабушку правнуками». От радости она пожала под столом Костину руку, и тот легонько сжал ее пальцы в ответ. И ничего нарочно хвалить не пришлось – все само собой хвалилось.
После завтрака Костю узурпировала мужская часть семейства, девочек Ларионовых отправили на борьбу с сорняками (Алька так страдальчески поджала губы, что ей нельзя было не посочувствовать), а Таню оставили на попечение Анны Ильиничны.
Эта удивительная женщина к своим неполным сорока годам успела выносить и родить шестерых детей, оставшись тонкой, как тростиночка, и непосредственной, как ребенок. Нет, никто в доме не ставил под сомнение авторитет Анны Ильиничны, но открытость и доверчивость, с какой обращались к ней дети и она – к ним, подкупали и удивляли одновременно. Безграничная любовь к семье, любовь к жизни, без всякой озлобленности на тяготы и невзгоды – Татьяна дорого бы отдала, чтобы быть на нее похожей.
– Я так рада, что Костя тебя нашел, – говорила Анна Ильинична, показывая будущей невестке дом, двор, пристройку, баню, огороды – все очень скромное, но содержащееся в безукоризненной чистоте и порядке. – Он мальчик хороший, только закрытый больно, тяжело с людьми сходится. Наша с отцом вина: бирюками жили, не общались ни с кем, пока сюда не приехали. У Коли только мать, Антонина много позже подтянулась, а я детдомовская. Привыкли жить закрыто, потом отогрелись. Тот же Ванька другой совсем, нет отбою от друзей-приятелей, да мы и не отбиваемся. – Она вздохнула. – Просьба у меня к тебе будет, Танюша. Постарайся стать ему опорой, не давай в одиночку все решать. Мой Николай так однажды нарешался – под суд попал, еле выпутались. Костя смеется, что я у него все выспрашиваю, а ведь пока не спросишь, не скажет. Такой он у нас.
– Я... я обещаю, я все сделаю...
Анна Ильинична гладила ее по голове, а Таня жалела только об одном: что поехала к Ларионовым, ничего не сказав собственной семье.
--------
Два дня в Мелеховке пролетели незаметно. Тане не давали скучать и постоянно куда-то тянули. Успела и на огороде побывать, и речку увидеть, и домашней живности испугаться (внезапно очутиться нос к носу с коровой, оказывается, очень страшно, а дразнить индюков себе дороже).
Ванька поливал грядки и – нечаянно ли? нарочно? – окатил Таню с Костей из шланга. Этим самым шлангом он потом и получил. Измазались в земле, как поросята, пока выяснилось, кто прав, кто виноват. В бане отмывались поочередно, и Ванька получил от брата еще раз: за то, что пытался подглядывать в окошко.
Наташа перемерила все Танины вещи. Почти все они висели мешком, разве что жемчужно-серый, с крупными пуговицами кардиган вполне можно было носить, если подвязать пояском и немного подвернуть рукава.
– Бери, если нравится, – предложила Таня. – Тебе хорошо.
– Мама не разрешит. – Наташа с сожалением посмотрела на себя в зеркало, сняла кардиган и вернула хозяйке. – Она в этом деле строгая.
– Когда у тебя день рождения?
– В октябре.
– Мы привезем тебе что-нибудь похожее из Москвы, – пообещала Таня. – Я запомнила размер.
Наташины глаза радостно заблестели, но она тут же сникла.
– Костя...
– Думаю, против дня рождения он не станет возражать.
Не собиралась она подкупать девочку, даже в мыслях не было, но раз обычная кофта может сделать человека счастливее, что плохого в том, чтобы купить ее ему?
– Я тебя уже люблю, – призналась Наташа, – только брату не говори, а то заревнует.
Комната во времянке, где обычно спали девочки, была всего одна. Таню уложили спать на Алькиной раскладушке, Костю – на широком Наташином топчане.
На новом месте, несмотря на суматошный день и раннее пробуждение накануне, обоим не спалось. Сквозь неплотно задернутую занавеску лезли любопытные лунные лучи, выхватывая из темноты полоски на коврике. Непривычно громко пели за окном цикады.
– Кость, ты спишь?
– Уснешь тут, пытка какая-то, – пожаловался он.
– Неудобно? Давай поменяемся.
– Да я не об этом. Иди сюда, а?
Пришла, осторожно легла рядом. Вдвоем они замечательно умещались, если теснее прижаться друг к другу. Костя обнял ее, спрятав лицо на груди, и почти мгновенно заснул. Таня успела предположить, что он имел в виду под «пыткой», и уснула тоже.
Рано утром девятого мая все Ларионовы и Таня пошли пешком в Мелехово. Неподалеку от сельского клуба находился памятник погибшим в годы Великой Отечественной войны, а у его подножия – Вечный огонь. Людей собралось довольно много, и все строгие, торжественные. Мелеховские школьники, в том числе младшие Ларионовы, читали стихи и дарили цветы ветеранам. Кто-то плакал, глядя на памятник и мемориальные таблички. Бабушка Оля прижимала платок к покрасневшим, но сухим глазам.
– Дед в сорок втором погиб, под Ржевом, – сказал на ухо Тане Костя. – Бабе Оле на него похоронка пришла, а где могила – никто не знает. Я как подумаю, что может новая война начаться, и страшно становится. Слышала, что?..
«Не нужно новой войны. Хочу жить с тобой долго, счастливо и умереть в один день», – мысленно загадала Таня, стоя под пронзительно-голубым майским небом. Ветка сирени в ее руках вдруг запахла особенно сильно.
--------
В Москву они вернулись тем же вечером. Таня чуть не плакала, прощаясь с Ларионовыми, и, не решившись остаться одной в огромной пустой квартире, уговорила Костю переночевать у нее. К слову, уговаривать долго не пришлось.
А утром грянул гром. Петр Викентьевич и Регина прилетели на целых два дня раньше.
– Как думаешь, Таня дома?
– Без понятия, – отрезала Регина. – Твоя дочь в последнее время вообще не поддается контролю. Бродит по Москве, как беспризорная кошка, неизвестно с кем.
– Она учится, – вяло возразил профессор, закрывая за собой дверь. Бастион чемоданов жены с трудом вмещала немаленькая прихожая.
– А, по-моему, Петя, она уже умеет, – Регина первым делом подплыла к зеркалу и поправила прическу. – Училась бы – подходила бы к телефону по вечерам. Хорошо, что я все-таки заставила тебя взять ключи от квартиры.
– Не кричи так, вдруг Таня еще спит?
– Время – десятый час, пускай просыпается. – Раздраженно отпихнув ногой мешающий пройти чемодан, Регина отправилась на кухню. – Вот, полюбуйся, – не сомневаясь, что муж идет следом, она ткнула длинным розовым ногтем в грязную сковороду в раковине, – человеку скоро двадцать два, а помыть за собой посуду до сих пор не в состоянии! Какой бардак, фу!
– Послушай, солнышко, – не выдержал Петр Викентьевич, – я не виноват, что меня вызвали в Москву! Могла бы остаться еще на день, прилетела бы позже.
– И бросить тебя одного? – саркастически уточнила Регина, доставая из ящика кофейную турку. – Чтобы ты снова перепутал рейсы и улетел в какую-нибудь Эфиопию? Так, все, я ужасно устала, – она картинно схватилась за виски, – сам вари себе кофе, а я пойду прилягу. И, знаешь, – донеслось уже из гостиной, – касательно твоей ненаглядной дочери... – Регина умолкла.
Жена никогда не обрывала фразы, поэтому профессор насторожился. Может, она в обморок упала от переутомления?
– Рина, с тобой все в порядке?
Она выскочила ему навстречу с лихорадочно горящими глазами, прижав палец к губам.
– Ты должен это увидеть. Я была права!
Как два разведчика на сверхсекретном задании, профессор и его жена прокрались в спальню. Открывшееся зрелище повергло Петра Викентьевича в такой шок, что он вынужден был снять очки и ухватиться за стену.
Его единственная дочь, его маленькая девочка, его Танюша крепко спала в объятиях какого-то парня. Рука к руке, кожа к коже. Непривычно алые, зацелованные губы дочери чуть приоткрыты. Ее волосы разметались по его груди, его подбородок с тенью щетины почти касается ее макушки. Как из прошлой жизни, пришло воспоминание, что спать, обнявшись схожим образом, крайне неудобно, однако эти двое по-детски сопели рядышком и просыпаться явно не собирались.
– Он ее напоил, – свистящим шепотом сказал профессор Головченко. – Заставил!
На холеной физиономии Регины появилась довольная улыбка. «Усталость после перелета» и дурное настроение были забыты. Она даже залюбовалась мальчиком. Будь он лет на пять-семь постарше или Регина – помладше...
Нет, пора уводить отсюда Петеньку, а то, чего доброго, инфаркт хватит.
– Ты чувствуешь запах водки? Или, может быть, видишь следы насилия? – Она взяла мужа под локоток и увела на кухню. Петр упирался – Регина упрямо вела. – Нужно взглянуть правде в глаза: девочка выросла, в девочке взыграли гормоны. Молись, чтобы они предохранялись, Петенька, а то...
– Замолчи!!! – У мужа задергалась жилка на виске.
Наметанное ухо Регины уловило тихий «ой» из спальни. Кто-то один, скорее всего, бедное невинное дитя, чересчур резко проснулся и сделал больно другому. Всполошились мышата, зашуршали. Спустя минуту-другую в дверях показалась лохматая Танька в наспех наброшенном халате. Следом выскочил парень в одних штанах. А фигурка неплохая, спортивная, худоват только. Не кормит Татьяна жениха.
– Папа, я тебе сейчас все объясню. Костя, подожди, пожалуйста...
– Не выдумывай, – спокойно перебил тот. Левая щека от страха побелела, но держался парень хорошо. – Вместе объяснять будем. Перво-наперво, доброе утро, Петр Викентьевич и Регина Вячеславовна!
Разумеется, молодая жена профессора знала, что на Петеньку очень легко повлиять. Чуть надавишь, и покатилось колесо, куда скажут. Однако буквально через полчаса Рина сама готова была признать этого Костю полноправным членом семьи и вручить ему Татьяну со всеми потрохами и регалиями – настолько убедительно он говорил. Давил пролетарским обаянием, сражал прямотой. Может, со страху, но ему удалось переманить шокированного до глубины души и разъяренного Петю на свою сторону.
– Далеко пойдешь, дорогуша, – вслух сказала Регина и кокетливо заправила за ухо прядь волос. – Я тебе почти поверила.
– Все шутишь, – вздохнул Петр Викентьевич, а у Регины сердце в пятки ушло от того взгляда, которым ожег ее мальчишка. – Я не знаю, что сказать вам, дети, – пробормотал профессор жалобно, – это все так внезапно. Поймите меня правильно...
– Мы понимаем, – ответил за обоих Костя, – но поймите и вы нас.
– Да-да, так внезапно. Я хотел позвонить, предупредить, но никто не отвечал... Теперь понятно почему.
Мямля Танька, яблоко от яблоньки, сидела ни жива ни мертва. Ждала, пока за нее все решат. Или, наоборот, оказалась достаточно мудра, чтобы не встревать в разговор?
– Мне надо подумать, – вынес вердикт профессор.
«Можете назначать дату свадьбы», – расшифровала Регина и неожиданно для самой себя разозлилась.
--------
Несмотря на стремительно приближающиеся госэкзамены, жизнь казалась прекрасной и удивительной. У Тани и Кости появился стимул сдать все досрочно, чем они усиленно занялись. Папа наконец-то сумел переварить новость (после того, как Таня поговорила с ним с глазу на глаз), и теперь Костя мог официально приходить к ним домой на правах жениха.
– Счастливая ты, Танюха, – закатывала черные очи с темными кругами под ними Янка. Сессия жестока и беспощадна ко всем без разбору, поэтому даже свободолюбивой и чуждой любому научному знанию Макаровой пришлось унизиться до зубрежки. – Люди гибнут за зачет, а ты сияешь. Мне бы так!
– Смотри, не сглазь, – поплевала через плечо суеверная Тата. – Когда все настолько хорошо, жди беды.
Беда постучалась в дверь аудитории, где Танина группа ждала начала консультации, в образе Лельки Бабичевой, которая, с трудом передвигая ноги и хватаясь за бок, доковыляла до преподавательского стола и прохрипела на последнем издыхании:
– Голов... Голо... Го... короче, Танька, тебя в деканат вызывают. Срочно. Сейчас!
– Зачем? – недоуменно спросила Таня, вспоминая свои проступки и задолженности за последний месяц. Не было проступков, сплошные пятерки.
– Сходи, узнаешь. Только шевелись. Сказали же – срочно!
Она не знала, что и думать. Что-то случилось? С папой, с Региной? Не стали бы звать просто так. Таня перешла на бег и на повороте столкнулась с кем-то.
– Извините.
– Тань, погоди.
– Володя?!
Она узнала его только по голосу. Володя сильно похудел, пожелтел, был небрит и одет неряшливо. Под глазом красовался свежий фингал, второй синяк раскрашивал скулу, нос опух. Алкоголем, впрочем, от него не пахло.
– Что ты тут делаешь?
– Нам нужно поговорить.
– Меня в деканат вызвали, срочно. Если подождешь...
Парень презрительно усмехнулся и шмыгнул носом. На его пальце крутился знакомый брелок с ключами от «Жигулей».
– Да никто тебя не вызывал. Это я.
Вот же бессовестный! А если бы действительно что-то случилось? Разве так можно?
Она перехватила сумку.
– Зачем? Мог бы просто позвать.
– Ага, и ты бы вышла ко мне посреди пары?
– Не вышла бы, – напряженно согласилась Таня. – Что с тобой случилось?
– Неважно. Ты знаешь, как я к тебе отношусь...
– Володя, пожалуйста, давай не будем...
– Не перебивай! – рявкнул Дубровин. – Да, я за тобой ходил. Да, ему ты ничего не говорила. Да, ты меня не любишь, да, я лох последний – наср*ть! Думаешь, твой Костенька – ангел, только крылышки постирал? Нифига подобного.
– К чему ты клонишь?
– Ларионов тебе изменяет, вот к чему.
Она хихикнула. Какая чушь!
– Володь, знаешь, на что это похоже?
– Догадываюсь, – кивнул он, чуть поморщившись. – Я не буду ничего объяснять. Приходи завтра после двенадцати к М**И, сама все увидишь.
– У меня завтра экзамен.
– У нас тоже, в этом-то и вся соль. – Володя прислонился к стене, не заботясь о том, что пачкает одежду побелкой. – Вы никогда не встречаете друг друга после сдачи, верно? И приходит он к тебе всегда сам. Не задумывалась почему?
– Тебя это не касается, – начала злиться Таня.
– Как знаешь. Мое дело предупредить. Будь здорова!
Дубровин зашагал к лестнице, Таня – обратно в аудиторию. У окна остановилась, оперлась локтями на подоконник. В висках стучало.
Она верит Косте. Нет повода не верить, он никогда ее не обманывал.
Она верит Косте. Володя хочет его подставить, в очередной раз.
Володя бегал за ней с апреля, Таня ему отказывала. Видела, что никакая это не любовь – обычная дурь и уязвленное самолюбие. Рассказать Косте что-то не позволяло, да и знал он наверняка: оба парня периодически щеголяли разбитыми лицами, хоть караул кричи. Единственная неудобная тема, которую Таня никогда не обсуждала с Ларионовым. Он не поднимал, она не настаивала. Предложила заявить в милицию, Костя резонно заметил: каким макаром? Дубровин-старший – следователь прокуратуры. Дело закрыто.
Ногти больно впились в ладони. Если Володя специально выбирал время для своей «анонимки», то выбрал его очень удачно: с Костей она сегодня не встретится. Когда у Тани закончатся занятия, он уже будет на работе и вернется в общагу глубокой ночью (вахтерша давно закрывала на это глаза). Костя пытается копить деньги. Получается плохо, но он старается... Не о том она думает!
– Татьяна, ты что тут делаешь? – Надежда Викторовна, их куратор, подкралась незаметно. – А ну-ка марш в аудиторию! Лично проверю.
Ей не оставалось ничего другого, как исполнить приказ. Прогулять сегодня точно не получится...
«Вот дура ревнивая, – обругала себя Таня. – Завтра экзамен, а я о чем думаю? Кому верю? Не может этого быть. Не может быть, и все!»
Однако ночью, когда требовалось спать и настраиваться на лучшее, Таня долго ворочалась в кровати, сомневалась, крутила чужие слова так и этак. Нужно принять какое-то решение, иначе не успокоиться.
Что мешает после успешно сданного экзамена заглянуть к М**И и подождать Костю там? Он запрещал ей это? Нет. Если Володя задумал какую-то подлость, она будет наготове.
Не может Костя врать, это исключено.
И все-таки, почему Дубровин так ужасно выглядит?

 Глава 24. Мы выбираем

Сдавать экзамен Таня отправилась в первой пятерке, уверенная, что потратит на все про все, в худшем случае, полчаса и успеет перехватить Костю, который в экзаменационных аудиториях тоже не засиживался. Билеты Таня знала назубок, отвечала всегда развернуто и уверенно. Дополнительным вопросами ее не мучили, а порой и вовсе отпускали с миром после первых десяти фраз: что тут спрашивать? И так все ясно.
Однако сегодня, взглянув на доставшийся ей билет, Таня с обреченностью поняла, что застрянет надолго. Буквы прыгали по листу, смазывались и упорно не желали складываться в слова, а те слова, что все-таки сложились, не имели ровным счетом никакого смысла. Впервые в жизни ее накрыл экзаменационный ступор.
«Соберись!» – приказала себе Таня, массируя виски.
Мысленные увещевания, навеянные любимой мачехой – дескать, провалившись сейчас, она сломает себе всю оставшуюся жизнь, – не помогали. Наоборот, казались несусветной глупостью. Время уходило. Вот уже скучающий проректор потянулся за первой зачеткой, а Таня все сидела перед пустым листком. Вконец отчаявшись, она представила, как огорчится Костя. И не потому, что она неуч, а потому, что из-за сорочьих новостей придется мотать нервы себе и близким позорной пересдачей...
Проректор поправил очки, открыл зачетку и огласил фамилию:
– Головченко!
Таня поднялась со своего места и на негнущихся ногах спустилась к длинному столу, за которым восседала комиссия.
– Ну-с, Татьяна Петровна, чем вы нас порадуете?
Воспаленные глаза (уже вторую неделю она спит не больше трех-четырех часов в сутки) выхватили из пустоты номер билета. Третий! Билет не из первой десятки даже – пятерки, которую помнят практически все, а уж она и подавно.
Таня начала отвечать по памяти. Неуверенно воспроизводила зазубренный текст, но постепенно оживала. Руки перестали дрожать, холодные щеки погорячели, мысли прояснились. К концу первого вопроса она даже вошла во вкус, однако ее прервали:
– Достаточно, можете идти.
В коридоре к Тане кинулась толпа вспотевших от волнения и июньской духоты студентов: «Как, сдала? Сложно было?». Она рассеянно кивнула всем сразу, поправила на плече ремешок сумки и побежала вниз по лестнице.
Жара стояла такая, что воздух застревал в горле. Поравнявшись с памятником Чайковскому, Таня почувствовала, что в туфлю попал камешек, и присела на ближайшую скамейку, не подозревая, что за ней наблюдают и это отнюдь не бронзовый композитор.
Володя проводил Таню до метро, держась вдалеке, но так, чтобы не потерять из виду. Она шла быстрой, легкой походкой, расправив плечи.
Торопилась, глупенькая. Могла бы и не торопиться.
Машина, которую Дубровин бросил рядом с «Арбатской», долго упрямилась. Он всерьез испугался, что она не заведется, когда мотор чихнул и ожил. Володя поймал себя на том, что утирает холодный пот с висков, пробормотал ругательство и резко сдал назад.
Добраться до института раньше Тани было делом техники.
--------
Она никогда не была здесь прежде и с непривычки растерялась. К счастью, люди в полушаге от заветного диплома бывают удивительно словоохотливы, и Тане не только подсказали, в каком корпусе сдают теоретическую механику, но и любезно проводили к нему. Таня сочла это хорошим знаком, приободрилась. Все обязательно выяснится и снова будет в порядке. И как она могла настолько себя накрутить, что чуть не завалила государственный экзамен?!
Двор был пуст, поэтому Таня прислонилась спиной к прохладной белой колонне и закрыла глаза. Адреналин отпускал, спать хотелось неимоверно. В общагу она Костю не пустит, тем более что на работе у него выходной, а отец с Региной вечером собирались пойти в театр. Звали с собой Таню – она вежливо отказалась. Приобщиться к прекрасному можно и вдвоем, а они с Костей будут отъедаться и высыпаться. Если очень повезет, то и пообедать удастся наедине: мачеха в последнее время разлюбила сидеть дома, предпочитая вести активную «светскую жизнь». А ведь когда-то Регина хотела защищать диссертацию...
Ленивые Танины мысли прервал шумный поток студентов. Гордые собой или, наоборот, понурые, все они стремились поскорее сбежать из родной альма-матер и сбивались в небольшие группки по интересам: кто-то – чтобы праздновать, кто-то – доучивать, а кто-то – прожигать сегодняшний день независимо от его итога.
Таня чудом разглядела в этой пестрой толпе знакомую фигуру. Костя был не один. Рядом с ним семенила рыжая девица в безвкусном желтом сарафане и на неприлично высоких каблуках. Она что-то оживленно говорила, размахивала руками, словно ветряная мельница крыльями, грозя окружающим серьезными травмами. Костя умело от этих рук уворачивался, подстраивался под ее меленькие шаги. Оба смеялись. Значит, экзамен они сдали, можно поздра...
А дальше, как в замедленной съемке, его рука легла на стянутую ремнем талию. Немного неуверенно, но все же по-хозяйски. Так обнимают люди, еще не до конца привыкшие к новому статусу пары, но уже готовые всячески его демонстрировать.
Таня медленно отступала к белым колоннам. Забыв, как дышать. Не чувствуя земли под ногами. Отказываясь верить.
Она спит. Это какой-то идиотский сюрреалистический сон.
Нужно подойти ближе. Может быть такое, что она обозналась? Ну, разумеется, может. Глаза уже подводили ее сегодня. Мало ли по двору технического института разгуливает молодых парней с похожей прической? Фигурой?
– Ко-ость, а пошли в кино?! – кричит эта рыжая обезьяна, беззастенчиво и вульгарно повиснув на Косте. На ее, Танином, любимом и единственном человеке!
Ларионов поворачивает голову, и Таня даже из своего укрытия видит родную, немного вымученную, но полную безграничного терпения улыбку. Костя что-то отвечает рыжей, и та бросается ему на шею. Ее кудряшки-пружинки задорно подпрыгивают. Парочка целуется, никого не стесняясь.
За Таниной спиной кто-то одобрительно улюлюкает.
– А наш Костян, оказывается, тот еще плейбой, – тянет сутулый хмырь в кепке с повернутым к затылку козырьком. – Видать, с прошлой совсем тухло было, раз он на Шунечку позарился.
– Да-а, конкретно прижало пацана...
Таня шла по дорожке, срываясь на бег и обнимая себя за плечи. Посреди жаркого летнего дня ей вдруг стало зябко, как осенью. Сумка с конспектами издевательски шлепала по бедру. Все планы рухнули, умиротворение от сданного на «отлично» экзамена вытеснили горечь предательства и обида.
Она старалась дышать глубже и не дать подступившему к горлу комку прорваться слезами. Слезы текли молчаливые, и Таня вытирала их рукавом выходной блузки, пачкая тушью светлую ткань. Можно было остаться и закатить истерику, но какой смысл? Костя все сказал ей, поцеловав эту... эту... Не в шутку! По-настоящему! На глазах у доброй сотни людей! Костя, который стеснялся лишний раз обнять Таню на улице, не говоря уже о поцелуях на публику!
Костя, который клялся, что она единственная. Говорил, что любит. Любил ее! Познакомил с родителями...
«Разумеется, познакомил, – пищал в голове чей-то гадкий голосок. Кому он принадлежал, уязвленной гордости? Обиде? – У тебя папа профессор и московская прописка, а она кто? Лимита, как и он. С такими не знакомят. Квартира – это неважно, ага! Для тебя, может, и неважно, а для него – лишний шанс выбиться в люди...»
Уродливые мысли и домыслы, которые периодически озвучивали при Тане знакомые, ворвались в голову и предстали в совершенно ином свете. Она не хотела так думать, гнала их от себя, но все равно думала.
«Я же люблю его. Я умру без него... Почему, Костя? За что?!»
Яна говорила, что в современных реалиях это нормально: любить одну, жить с ней, заводить детей, а спать с другой. И та, первая, обычно принимает правила игры.
Таня спрашивала, в чем причина. Янка только пожимала плечами. Так уж, мол, устроены мужики. А мы, бабы, терпим, потому что любим, и прощаем. Открываем дверь, когда они приползают обратно со слезами раскаяния, а иногда и без слез – небритые и воняющие чужими духами. Кормим их, укладываем спать, обхаживаем со всех сторон, пока снова не загуляют. Суровая правда жизни, от которой не спрячешься. И хотя Яна твердо решила бороться с системой, совсем исключить этот вариант она не могла.
Реальность, куда деваться?
«Не хочу такой реальности, ясно?! Это не любовь, это вранье и свинство!»
Уже у самых ворот Таню окликнули, но она не стала оборачиваться. Не замедляя шаг, побежала через дорогу. Автомобили огрызались вслед.
На тротуаре она беспомощно завертела головой, не помня, в какую сторону идти к метро.
– Таня! Танька, да стой же ты!
Она метнулась в сторону и угодила прямо в руки Володи.
– Ты чего помчалась? Я из-за тебя машину не закрыл... Тань?
Таня усиленно отворачивалась, пряча зареванное лицо. Тогда ее, особо не церемонясь, развернули за плечи. Вздохнули шумно.
– Видела, да? А я предупреждал... Оно к лучшему, Танюш, – успокаивающе бормотал Дубровин. – Веришь, удавил бы урода вот этими вот руками! Мурло он самое натуральное. И лизались, небось, опять перед главным входом? Ну конечно, мы же лучшие студенты, гордость курса...
Злополучный комок разбух настолько, что уже нельзя было нормально дышать. Таня завыла в голос.
– Т-ты б-был прав, а я...
– Тише, тише. – Володя ткнул ее носом себе в грудь и незаметно показал кулак высунувшемуся из кустов Дохлому. Дохлый вернулся на позицию. – Поехали отсюда, Танюш. По дороге расскажешь.
--------
Рассказывать в итоге пришлось Володе. В глубине души Таня была благодарна ему за то, что обошлось без злорадства и грязных подробностей, но испытывать какие-то эмоции на тот момент не могла: ее с головой накрыла незнакомая прежде апатия.
А ведь Костя будет ждать на Патриарших, уверенный, что Таня ни о чем не догадывается. Она вдруг ясно, но совершенно равнодушно представила, что не ходила ни к какому институту, а спокойно сдавала экзамен. Справившись, как всегда, блестяще, летела бы к скамейке, которую они выделяли среди прочих и давно считали своей. Они бы немного поговорили об испытаниях и провели остаток дня в свое удовольствие, наслаждаясь свободой. Возможно, поужинали бы у Тани, чинно вальсировали под хрипение раритетного граммофона или, нацепив Регинины пафосные шляпы с перьями и резиновые перчатки до локтей, фехтовали бы на венике и швабре, кидались бы подушками (они часто развлекались подобным образом, когда отца и мачехи не было дома). Или, лежа на животах, рассматривали бы фотографии, доставая их одну за другой из большого прозрачного мешка, хранившегося на шкафу родительской спальни, и смеялись бы над черно-белыми маленькими Танями всех возрастов.
Косте нравились ее детские фотографии. Вернее, это она думала, что нравятся.
Неужели человек может так искусно притворяться?
Перед глазами до сих пор стояли худые руки неизвестной девицы, лианами обвившие Костину шею. Его руки, которые обнимают в ответ; губы, прижавшиеся к ее губам.
Самые нежные на свете руки, самые мягкие губы... Таня едва удержалась, чтобы не зажать рот ладонью.
– Есть пожелания, куда поехать? – участливо поинтересовался Володя, закончив рассказ, из которого она не запомнила и половины.
– Отвези меня домой, – попросила Таня. Ей хотелось забиться в нору и никого не видеть.
Дубровин удивился, но не стал докучать вопросами. Доехал до набережной, остановил машину напротив подъезда и галантно открыл пассажирскую дверцу, когда Тане не удалось сделать это самостоятельно.
– Спасибо.
– Может, зайти к вам? – с надеждой выпалил он.
Таня покачала головой.
– Прости, – тихо сказала она, не до конца осознавая, за что извиняется.
– Да чего уж там? – дернул плечом Дубровин. – Я точно ничем помочь не могу? Ты не отказывайся, скажи. Это же из-за меня...
– Не надо, Володя. Ты и так... – Таня сглотнула. – Сделал все, что мог. До свидания!
Он не дал ей уйти просто так. Положил руку на плечо.
– Танюш, серьезно. Если что-то понадобится, любая помощь: деньги, машина, просто поплакаться в жилетку, – не стесняйся, звони в любое время. – Володя улыбнулся краем рта и сунул Тане в руки листок, косо выдранный из записной книжки. – Или приходи, адрес я там же на всякий случай записал, вдруг забудешь.
– Спасибо, – безучастно повторила она и, вжимая голову в плечи, пошла к дому.
Бумажка с адресом жгла руку. Мир, еще вчера казавшийся простым и понятным, прижимал к земле ужасной правдой: людям верить нельзя.
Регина была дома. Столкнувшись с Таней в дверях гостиной, она внимательно пригляделась к падчерице, к темным разводам на отекшем от слез лице и насупила тонко выщипанные брови-ниточки.
– Провалилась, – сказала полуутвердительно.
Таню затошнило, но она сдержала злость и ответила:
– Нет, сдала. «Отлично».
Регина заметно расслабилась, заулыбалась.
– По кому тогда поминки? С Костей своим поссорилась?
Таня не собиралась хлопать дверью, однако мачеха этим глумливым вопросом подвела черту. Всему – мечтам, надеждам. Сумка с конспектами стекла по плечу на пол, скомканный листок выскользнул из холодных пальцев. Таня прислонилась спиной к кровати, спрятала лицо в ладонях. В ее сознательной жизни, где самой ужасной бедой становилась схваченная по невнимательности «тройка», пропущенная из-за простуды репетиция или досадная «стрелка» на новеньких немецких колготках, это было первое настоящее горе.
В дверь настойчиво заскреблись.
– Татьяна, ты меня слышишь? Не вздумай травиться или прыгать из окна! Все мужики – козлы, смирись и живи дальше. У тебя три экзамена впереди, не забывай об этом!
Таня заткнула уши, зашевелила пальцами.
– Другого себе найдешь! – не унималась Регина. – Этот щенок еще локти кусать будет, вот увидишь...
«Увижу. Я пойду на Патриаршие, – внезапно решила Таня, – и посмотрю ему в глаза. По-честному, без посторонних обезьян. Если ему хватит смелости попросить прощения...»
Мысли путались, она слишком устала и измучилась. Кое-как залезла на кровать, утонула щекой в подушке. Время есть, она только приляжет. Всего пять минут.
...Таню разбудила заливистая трель дверного звонка. Кто-то нажал на кнопку и не убирал палец. Регина не торопилась впускать настырного гостя.
Который час? Почему так сильно болит голова? Где Костя? Костя...
Звонок умолк на мгновение и заверещал снова. Таня поплелась открывать. В любимом Регинином зеркале мелькнула растрепанная чумазая девица в мятой блузке да еще с синяками под глазами, а сами глаза краснючие, как у кролика.
«Только людей пугать», – мрачно подумала Таня и потянулась к замку.
Костя не испугался. Ввалился в квартиру мокрый, запыхавшийся, плохо соображающий, что происходит и кто стоит перед ним. Темные волосы липли ко лбу, Костя убирал их непослушными пальцами. Узнав Таню, он издал странный звук – что-то среднее между ахом и всхлипом – и шагнул вперед, намереваясь прижать к себе.
– Таня... Таня... – повторял он, как заведенный.
Не говоря ни слова, она вывернулась и отступила на шаг.
– Танюшка, маленькая моя, что? Куда ты пропала? Почему не пришла? Я везде был: в институте, у твоих в общаге, думал, свихнусь на фиг. Никто не знает, где ты. Звоню – вы молчите... Тань? Что с тобой? – Он вдруг ужасно побелел. Увидел все: и зареванное лицо, и мятую одежду, и сбитую коленку (Таня споткнулась, когда бежала прочь от М**И) – Кто?! Скажи: кто?! Не молчи! Это они, да? – Костю затрясло. В его взгляде читался приговор самому себе. – Таня... п-прости...
Страшно любить по-настоящему. Когда страдает любимое существо, из тебя вместе с сердцем выдирают душу и нет спасения ни в слезах, ни в молитвах.
Таня скорчилась на пыльном коврике перед дверью, привалившись плечом к мягкой обивке. Костина голова лежала у нее коленях, она гладила его волосы и роняла слезинки на выбритые щеки. Когда горячая капелька касались кожи, он мелко вздрагивал.
– За что ты так со мной, Костенька? – сбивчиво шептала Таня. – За что? Неужели совсем нельзя без этого? Скажи, что я неправильно делаю? Чем она лучше? Кость, я научусь... все-все, что захочешь, хороший мой, только не ходи к другим, пожалуйста...
Он молчал, вцепившись в ее юбку. Долго думал о чем-то.
– Шурка, – выплюнул недоверчиво.
– Ч-что?
– Дубровин и Шурка. Они же нарочно все подстроили! – Костя вскочил в полном смятении. – А я, как дурак, повелся. Как идиот... Вот с*ка!
Он выложил ей все как на духу. Совершенно невероятную историю, однако Таня поверила.
Староста Шура Свиридова, или, как ее ласково звали ребята, Шунечка, была единственной девчонкой в их группе, но своей в доску и вообще «реальным пацаном». В том смысле, что никому из одногруппников в голову бы не пришло воспринимать лопоухую конопатую Шурку как девушку. Видела бы Таня, что эта конопушка творит на практиках! С закрытыми глазами может разобрать и заново собрать «Жигуль». На время, как автомат Калашникова.
Но вчера, в перерыве между парами, Шунечка подкараулила Костю в коридоре и со смущенно-несчастным видом затащила в пустую аудиторию. Кинулась с места в карьер, заламывая руки и слезно прося о помощи. «Ты же у нас такой серьезный, ответственный, не то, что эти орангутанги. Они же на смех поднимут, только заикнись». Сколько раз Свиридова выручала Костю, на свой страх и риск прикрывая его на парах, – не сосчитать, так что он был обязан ее выслушать и постараться помочь хотя бы советом.
Пока воодушевленная Шурка излагала предысторию, Костя ненавязчиво пересел на парту правее, ближе к выходу, чтобы иметь возможность сбежать, потому как несла активистка горячечный бред. Якобы достал ее вконец какой-то «левый дятел». Приходит, зажимает в углу, прохода не дает, мямлит. Псих полный!
За свое «Шур, а может, это судьба?» Костя получил тряпкой для доски. Шура обиделась. По ее мнению, отвадить психа могло только одно: наличие другого психа в радиусе полуметра от щуплого Шуриного тела. Надо показать, что место занято. Ну не тупи, Ларионов! Стоит изобразить, что у Шунечки есть серьезный парень, и псих отвянет, как банный лист от...
Костя поднял руку и внес пускай не самое гуманное, зато самое рациональное предложение: позвать пару «орангутангов», зажать психа в углу и поговорить по душам. Если с первого раза не дойдет, дать в морду. Осторожно, чтобы не травмировать и без того слабую психику.
Свиридова испугалась: «Ты что?! А вдруг он того... Он же такой ранимый!». Костя аж крякнул. Тут Шурка совершенно гадским и подлым образом начала ныть. Помоги, ну помоги! Сердца у тебя нет! Трудно, что ли? Всего-то за ручки при всех подержаться, за талию солидно обнять. Если не поможет, тогда без вариантов, позовем друзей на помощь. Ну, Костя, ну, Костенька...
Никто в М**И, кроме, разумеется, Володи, не знал, что Ларионов не свободен. Услышав о невесте, Шурка изобразила мимический этюд «Ах, какая досада», но от своих планов не отказалась. Они же не собираются целоваться – так, чисто символически по двору погулять. Невеста и не узнает ничего.
– Я не собирался тебе врать, – угрюмо сказал Костя, – и целоваться меня никто не уговаривал. Сама полезла. Я растерялся: не отталкивать же ее у всех на виду! Говорю ж, идиот... А тебя там не должно было быть. Прости.
– Значит, в твоей группе обо мне не знают?
Он помотал головой.
– Тогда откуда знали те двое?
Костя вздохнул. Он считал это очевидным.
– Дубровин подговорил, других версий у меня нет. Сама посуди, насколько все удачно сложилось, как в сценарии. Ну не бывает так!
– Не бывает, – обреченно согласилась Таня, шмыгая носом.
– Выходит, не померещился мне Дохлый в кустах. Вот уроды!
– Прости меня.
– За что, Тань?!
– Что поверила ему. Дура.
– Эй. – Костя прислонился к двери рядом с Таней, вытер слезинку с ее щеки кончиком пальца. – Ты не виновата. Это я дурак, что повелся. Дон Кихот хренов. Но она просила, даже жалко стало. Он ей, наверное, денег дал. Или запугал. В голове не укладывается! Чтобы Шунечка...
– Я тебя почти ненавидела. – Она укусила себя за руку. Щеки пылали от стыда.
– Я сам себя ненавижу. – Он стукнул кулаком по стене, а потом неожиданно тепло улыбнулся. – Сейчас не самый подходящий момент, но завтра мы идем подавать заявление. Хватит гусей дразнить, задолбали.
– Гуси?
– И они тоже.
Оба нервно хихикали, потом, не сговариваясь, захохотали в голос. Они могли потерять друг друга так глупо, из-за чужой прихоти. Из зависти. Чужое счастье глаза режет? Как так можно, а? Костя себе не льстил: он, бывало, завидовал людям с вещами лучше, чем у него, но ведь человек – это не вещь! Он живой, ему больно.
– Почему Володя такой жестокий? – прочла Костины мысли Таня. – Что мы ему сделали?
– Он не может тебя купить, вот и бесится. Я Дубровина не первый год знаю, и, не поверишь, он в любой мало-мальски ссовой ситуации сразу за кошелек хватается. Условный рефлекс, как у собаки Павлова. Думает, можно купить себе все, как машину: уважение, друзей, любовь, а оно не покупается. Видела мелких истериков в магазине? Раз мама не купила игрушку, я упаду на пол, буду орать и бить ногами, пока не купит. И не потому, что я сволочь, а потому, что решать проблемы по-другому меня не научили.
Таня прижалась к Косте, такому не по годам мудрому, доброму, отзывчивому. Как она могла подумать?..
– Жалко его.
– А мне нет. Хочешь, тайну расскажу? – серьезно предложил Костя.
– Какую тайну?
– Мы с тобой уже три часа сидим на коврике, грязные, как черти, а последнее, что я съел сегодня, это бутерброд с сыром в шесть утра. Только ты никому не говори.
Она никогда не любила его так сильно, как в тот вечер. Когда он в банном халате и с полотенцем на голове уплетал наспех пожаренные гренки, потому что Регина забыла убрать в холодильник куриный суп и тот прокис. Когда бросались подушками, слушали старые пластинки и смотрели по телевизору «Спокойной ночи, малыши». Когда жизнь обоих еще не успела разделиться на «до» и «после».
– Кость, а кто такие «они»? – спросила Таня, засыпая.
– Какие «они»?
– Ну, про которых ты спрашивал: «Это они?..».
– Я теперь уже сам не уверен... Не бойся, все у нас будет хо-ро-шо. Ты мне веришь?
– Верю. – Она зажмурилась, когда он поцеловал ее в нос. – Я тебя люблю.
– Ты – моя семья. Жена моя.
– Будущая?
– Настоящая!
– Хочу большую семью, – пробормотала Таня. – Чтобы как в сказке: четыре сыночка и лапочка-дочка...
Косте не хотелось этого говорить, но время шло, и оттягивать дальше не имело смысла.
– Танюш, мне идти надо. Скоро твои из театра вернутся, сама понимаешь.
Таня вздохнула: да, понимает. Пока они не женаты, приходится подчиняться чужим правилам.
– Я за тобой зайду. Часам к одиннадцати, хорошо?
– Хорошо. – Она поцеловала его на прощание, как настоящая жена целует мужа. – Тогда до завтра?
– До завтра.
А на следующее утро Костя пропал.
--------
Телефонный справочник накалился докрасна, от трубки болело ухо. Таня второй день подряд обзванивала больницы и морги. Все без исключения, по десятому кругу, но ответ слышала один и тот же: «Не поступал».
Она запретила себе плакать. Заявление о пропаже человека можно подавать на третьи сутки, то есть уже завтра. Как всякий законопослушный идеалист Таня Головченко верила в силу государства. Костя обязательно найдется.
Он не мог умереть. Не мог умереть. Не мог уме...
Он просто исчез, испарился!
Таня ходила в общежитие – никто ничего не знал. Близких друзей, у которых он теоретически мог бы залечь, у Кости в Москве не было. Ниточка оборвалась.
Тогда она заглянула в деканат, не питая особых надежд, но вдруг?..
И как гром среди ясного неба: студент пятого курса такого-то факультета Ларионов К.Н. со вчерашнего дня в институте больше не числится.
Исключили? Нет, забрал документы через доверенное лицо.
Через кого?! К сожалению, мы не имеем права предоставить эту информацию. Всего доброго.
Таня приказала себе успокоиться. Здесь наверняка ошибка, а любую ошибку можно исправить. Чтобы Костя и забрал документы? Через «доверенное лицо»?! Она попросила Яну, у которой имелась прорва московских знакомых обоих полов, бросить клич. Мир тесен, кто-то наверняка что-то знает.
И почему у Ларионовых нет телефона? Таня послала телеграмму, но ответ пока не получила. Если завтра до вечера ничего не выяснится, она сама поедет в Мелеховку.
Это же Костя, он не мог вот так взять и пропасть! Неизвестно кто забрал его документы, а это уголовное дело!
Папа считал, что она слишком рано подняла шум, однако обещал поискать через своих знакомых, среди которых тоже кого только ни было.
Костя не мог умереть. В очередной больнице сказали, что не поступал. Отсутствие новостей – тоже новость. Она будет звонить дальше...
Тем же вечером, словно для того, чтобы окончательно добить Таню, в дверь позвонили. Регина отмокала в ванной, папа засел у себя в кабинете, поэтому открывать пришлось ей. Таня посмотрела в глазок и оторопела: на пороге стояли два милиционера при полном параде, а за ними маячили еще двое в штатском. Оторопь на секунду сменилась радостью (выяснилось что-то насчет Кости). Интуиция кричала: «Не открывай!», но разве она могла? Замок повернулся с глухим щелчком.
– Здравствуйте, – холодно кивнул тот милиционер, что был постарше. – Головченко Петр Викентьевич здесь проживает?
– Да, а что слу?..
– Старший лейтенант Базаркин. – Под нос Тане ткнули раскрытую «корочку». – Разрешите войти?
Не дожидаясь ответа, старший лейтенант двинулся прямо на девушку, и той волей-неволей пришлось посторониться. За Базаркиным потянулись остальные.
– Что случилось? – Таня тревожно заглядывала в глаза то одному, то другому.
– А вы, я полагаю, Головченко Татьяна Петровна? – спросил молодой человек в официальном сером костюме таким же официальным тоном. – У нас есть ордер на обыск вашей квартиры. – Пугающего вида бумажка с печатями ей ни о чем не сказала. – Ваш отец дома?
Вышедшего на шум профессора и благоухающую земляничным мылом Регину ждал неприятный сюрприз. Правда, Танина мачеха и тут оказалась в своем репертуаре.
– А по какому, собственно, праву? – промурлыкала она, строя глазки всем стражам порядка сразу и каждому в отдельности. – Нас в чем-то обвиняют, товарищ милиционер?
– Пока только подозревают, – уклончиво ответил человек с ордером. – Лейтенант, сбегай за понятыми, а вы начинайте. Заранее просим прощения за беспорядок. – Он вернул Регине ее сногсшибательную улыбку.
Если опустить подробности неприятной процедуры обыска, в кабинете Петра Викентьевича нашли наркотики.
--------
В жизни Тани начался сущий ад: отца заключили под стражу, конфисковав все, что могло так или иначе относиться к «делу». Регина загремела в больницу с нервным срывом. Потянулась бесконечная череда дней под дверями родной милиции. Срок папе грозил немалый, обстоятельства складывались не в его пользу по всем статьям. Никто не хотел верить, что профессора оговорили. Требовалось нанимать адвоката, да и тому вряд ли бы удалось существенно облегчить участь Петра Викентьевича.
Таня виделась с отцом. За неделю тот постарел на годы.
– Танечка, доченька, я ни в чем не виноват! Меня подставили!
– Я знаю, папа, знаю. Кто мог это сделать?
Но Петр Викентьевич лишь беспомощно качал головой.
Все влиятельные знакомые в одночасье ушли в тень. Несмотря на всю любовь и уважение к профессору, пачкаться не хотелось никому. Единственный человек, который мог что-то знать – коллега по работе и довольно близкий друг отца Григорий Дмитриевич, – внимательно выслушал Таню, но тоже умыл руки.
– Понятия не имею, кому это может быть выгодно. Петр – мирный человек, мухи не обидит. Скорее бы уж мне что-нибудь подбросили, – мрачно пошутил Григорий Дмитриевич. – Я очень сочувствую вам, Татьяна, но боюсь, что ничем не смогу помочь. Деньгами? Хорошо, допустим, вы наймете адвоката. Могу с уверенностью сказать, что без доказательной базы дело вы проиграете. Если ставили цель именно упечь за решетку, то так просто они не сдадутся.
– Что же делать? – беспомощно спросила Таня.
– Как выражается определенный контингент, отмазывать. Искать противодействие, других влиятельных людей...
Танюш, серьезно. Если что-то понадобится, любая помощь: деньги, машина, просто поплакаться в жилетку, – не стесняйся, звони в любое время. Или приходи, адрес я там же на всякий случай записал, вдруг забудешь...
Спустя несколько часов Таня стояла у двери, за которой все началось, еще не подозревая, что здесь для нее закончится старая жизнь и начнется новая. Оценить эту иронию судьбы Татьяна Петровна сумеет потом, по прошествии многих лет, а тогда она, напуганная студентка Танечка, готовилась ползать на коленях, просить, умолять...
Если бы только Костя был здесь! Но Костя бесследно исчез, осталась одна Таня, уже потерявшая всякую надежду на его возвращение.
Дверь открыл представительный седоволосый мужчина, в котором Таня без труда признала Володиного отца: эти двое были очень похожи.
– Здравствуйте...
– Добрый день, – прохладно поздоровался Дубровин-старший, оглядывая ее с головы до ног. Наверняка привык к обивающим пороги девицам всех мастей. – Чем могу помочь?
– Мне очень нужно поговорить с Володей. Он дома?
– А Володи нет, – с какой-то издевательской улыбкой сообщил мужчина. – Он улетел и обещал вернуться только к вечеру. Ему что-нибудь передать?
Таня догадалась, что Дубровин-старший уже не первый раз играет роль секретаря и его это даже забавляет, но ни сил, ни времени ломать комедию у нее не было. Она пробормотала: «Извините, до свидания» – и пошла обратно к лифту.
– Подождите! – окликнул ее отец Володи. – Вас, случайно, не Татьяна зовут?
Палец замер на кнопке вызова лифта. Таня обернулась.
Мужчина посторонился и сделал приглашающий жест.
– Проходите, поговорим.
При свете дня квартира Дубровиных выглядела иначе. Не хватало шумной ватаги молодых людей, звона бокалов и громкой музыки. Таню проводили в гостиную, небрежно кивнули на кожаное кресло.
– Присаживайтесь, – скорее приказал, чем пригласил следователь прокуратуры. – Дубровин Алексей Кириллович, рад знакомству и, что греха таить, наслышан. На сегодняшний день вы единственная девушка из компании моего сына, имя которой он упоминал.
Таня закусила губы. Ей следует считать себя польщенной?
– Впрочем, он говорил, что вы можете прийти сюда только в крайнем случае. Что же стряслось? Вы беременны?
Она поперхнулась. Алексей Кириллович улыбнулся до дрожи знакомой улыбкой.
– Вам нужны деньги?
– Мне нужна помощь.
– Какого рода помощь? Да вы не стесняйтесь, говорите как есть. Этот разговор останется между нами, – уже без улыбки добавил он.
– Мой отец... – Таня умолкла, подбирая формулировку поточнее, и решила не мудрствовать лукаво. – В нашей квартире нашли наркотики, на отца заведено уголовное дело, но я уверена, что его подставили...
Расслабленный до этого Дубровин подобрался в своем кресле.
– А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее.
Бледная от недосыпа и страха, совершенно разбитая Таня рассказывала – Алексей Кириллович изредка задавал уточняющие вопросы. Скрывать ей было нечего, собеседник это видел, и к концу невеселого рассказа обоим было значительно проще общаться друг с другом. Во всяком случае, у Тани впервые за эту ужасную неделю не возникло ощущения, что ее тщательно препарируют в допросной, цепляясь к каждому слову.
– Да уж, непростая ситуация, – подвел итог Алексей Кириллович. – Говорите, в вашей квартире им взяться неоткуда?
– Мой отец – уважаемый человек, он ни за что не стал бы...
– Ясно, не продолжайте.
Седые брови (вроде нестарый, не больше сорока пяти, а даже брови седые) недоверчиво приподнялись, пальцы на массивном, гладко выбритом подбородке слегка сжались. Последовавший за этим жестом вопрос прозвучал не просто неуместно – дико:
– Вы что пьете, чай или кофе? Правда, кофе придется варить. Терпеть не могу растворимый кофе и в своем доме его не держу.
– Но...
– Разговор предстоит долгий, Татьяна Петровна. Основной расклад мне понятен, однако это лишь верхушка айсберга. Ваша ситуация сложная, но вполне решаемая. На определенных условиях. – Он подчеркнул последнее предложение.
– Так вы поможете? – вырвалось у Тани. Она и не надеялась на благоприятный исход.
– Скажем так: постараюсь пойти вам навстречу, если вы, в свою очередь, пойдете навстречу мне.
– Но что я могу сделать?!
– Прежде всего определиться: чай или кофе?
Чашка с чаем обжигала кончики пальцев. Таня сделала символический глоток и поспешила поставить чашку на стол. Ее движение не укрылось от собеседника.
– Давайте говорить как взрослые деловые люди на заре эпохи капитализма, – предложил Дубровин. Свою чашку он держал спокойно, будто налил туда не кипяток, а лимонад. – Вы отдаете себе отчет, что я не смогу помочь девочке с улицы, насколько бы сильно ни был влюблен в нее мой сын?
– Отдаю. Но я ведь... – Она запнулась.
– Давайте будем откровенны друг с другом, Татьяна Петровна. Спасение вашего отца от правосудия, если можно так выразиться, будет стоить мне определенных затрат как морального, так и материального плана. Чем вы сможете компенсировать эти затраты?
Несмотря на горячий чай и приближающийся июль, Таня похолодела.
– Все зависит от того, какая компенсация вас устроит.
– Хорошая формулировка, – похвалил Дубровин-старший. – Рад, что мы поняли друг друга. Предлагаю очень простую взаимовыгодную сделку: я помогаю вашему отцу, а вы выходите замуж за моего сына.
Конец первой части.